Шаман
— В голове перегорел фонарик, вернее — у него сели батарейки, и он то загорался, то тут же гас, а ещё кто-то пустил газ или туман, а может быть, вообще пар — не знаю. Голоса были отдалёнными, я не разбирала слов, не понимала, о чём говорят, но слышала слова, противные и приятные звуки. Наконец, я задалась вопросом — где же я опять нахожусь? И решила пойти со своим гаснущим фонарём неизвестно куда, пытаясь разобрать в тумане силуэты, напрягая слух, силясь разобрать, кому принадлежат голоса и что они говорят. Внезапно мне стало холодно, я оглянулась по сторонам, а когда посмотрела вперёд — увидела себя; правда, только голову, так как всё остальное было скрыто то ли туманом, то ли какими-то непонятными бело-серыми одеждами. «Мама и папа умерли», — голос мой был похож на тот идеальный, внутренний, который говорит с нужными интонациями, а лицо ничего не выражало, даже глаза были какими-то мутными. «Эля, проснись!» — а потом в ушах раздался голос Штыря, и я даже почувствовала, как от этого стукнуло сердце — оно чуть не выпрыгнуло, вырвавшись из всего этого мясо-костного состава. Эля показывает на себя, но мне виден только силуэт: уже стемнело, и мы не зажигаем свет — так проще во всём признаваться. Например, я уже успел ей рассказать свою версию убийства моей тёти и дать ей понять, что нисколько не сержусь. Хотя… я теперь вообще не понимаю, что именно чувствую и чувствую ли? Теперь, наверное, ни одна медитация не поможет. А было-то всё не так, как думала Эля, потому и винила себя в смерти Лёлика, как она звала мою тётю, зря. Парень, с которым дружила моя тётка, как и многие идиоты того времени, рвался в «братву», связался с теми отморозками, о которых говорила Эля, и задолжал им много денег. Занимал он эти деньги как раз для какого-то бизнеса, но в жаркий августовский вторник деньги потеряли свою ценность — дефолт. Сколько народу тогда полегло — известно, и среди них была моя тётка. Толику и Диме, как их зовёт Эля, не было никакого дела до того, где Валера, друг моей тётки, возьмёт деньги. — Да-а-а, — протянула Эля, когда я начал рассказывать свою версию событий, — они тогда все сошли с ума, и последней надеждой были такие лохи, как Валера, их трясли по полной, а так как отдать они не могли — их на хрен убивали. Ситуация-то была безвыходная, и злость хоть на ком-нибудь надо было выместить. Девкам везло относительно больше: их забирали в притоны… Тут я её и перебил: — Или тоже убивали, — сказал я, и Эля замолчала. Отдать деньги Валера не мог, и он прятался у моей тётки, которая к тому времени снимала квартиру. На Лёлика наезжали, а она молчала и ничего не говорила Эле, которая к тому времени едва встала на ноги, но уже могла помочь тёте Лёле избавиться от таких проблем. — Знаешь, когда становишься шаманом, в том мире тебя варят, — я начал издалека, но боялся, что она меня перебьёт из-за того, что я понёс очередную ахинею, в которую никто не верит. — Ты как бы переживаешь свою смерть, но потом тебе возвращают жизнь, — продолжал я, глядя на неё, чтобы понять, слушает ли она меня — и она слушала. По-настоящему слушала, но я всё равно не решился рассказать ей всего, потому перешёл ближе к делу: — Мне сказали, что я имею право на одно-единственное желание. Дед в своих записях меня об этом не предупреждал, я не знал, что такое вообще возможно, — пояснял я, чтобы, скорее всего, оправдать себя заранее в глазах Эли. — Знаю. Теперь точно знаю, что распорядился я им тогда очень глупо, но я вот смотрел на тебя, вспоминал, как ты приходила к нам в гости, как тётя тебя любила и называла своей лучшей подругой… И не мог отделаться от мысли, что она мертва, а ты жива. Я пытался представить её рядом с тобой, какой бы она стала, если бы была жива… — Ты попросил воскресить её? — Эля, вероятно, не выдержала всего того, что я ей так вдруг наговорил, поэтому и прервала. — Да, но… — мне вспомнилось, как даже духи загрустили, глядя на меня, просящего о таком, как мне казалось тогда, пустяке. — Знаешь, когда человек умирает, — продолжил я, отгоняя от себя видения того долгого сна. — Добрый человек или плохой — это неважно, дух его — это совсем другое дело. Например, тётя Лёля была доброй, а дух её очень злился, когда её привели. Она не хотела меня видеть, ругалась, не понимала, зачем её туда вообще позвали… В общем, она долго ничего не хотела говорить, прогоняла меня, а я всё равно кидался к ней, но потом она пожалела меня, что ли: попросила присесть, опустилась рядом и всё рассказала. — Она меня… наверное, ненавидит? — Элька уже не скрывала слёз, спрашивая об этом, но вдруг извинилась и попросила продолжать. — Нет, она сказала, что ты единственная, кто её помнит, но это было потом, — это было правдой, я нисколько не врал, потому что после этих слов тётка меня прогнала, а до этого, — вокруг нас появился голубоватого цвета огонь, она сказала, чтобы я смотрел в него и не смел отворачиваться, — продолжал я. — Тётю и этого Валеру застали как раз на новом источнике. Ты, наверное, знаешь это место? — Ещё бы не знать, — ответила Эля, поджав губы. Вопрос про источник — действительно глупый, но я же Шаман — тот, кто всегда задаёт глупые вопросы. Источник — теперь что-то вроде туристического места, которое продолжают благоустраивать: церковь построили, лавку торговую, и всем плевать (никто же не знает), что несколько лет назад там произошло бесчеловечное убийство. — Они думали, что их оставили в покое, — я продолжил рассказывать, глядя на стену: так мне было проще сосредоточиться и вспомнить то, что я тогда увидел. — Они решили посетить это место — тётя начинала верить в того, кто её потом не защитил, — я закурил, остановив свой рассказ: тяжело вспоминать то, что так хочется забыть. — Он сбежал и оставил её? — а Эле не терпелось узнать продолжения грустной сказки о тёте Лёле. — Нет, — я закрыл глаза ладонями, между пальцами продолжила шуршать сигарета. Нельзя, чтобы Эля видела мои глаза, когда я в таком состоянии. — Те двое приехали на машине, застали их врасплох, — продолжил я, снова видя перед собой эту ужасную картину. — Они напали без предупреждения, ничего не спрашивая и не говоря. Тётя добрая — она решила заступиться за этого Валеру. Её начали бить. Она кричала и звала на помощь, умоляла этих скотов остановиться, но у них в руках вдруг появилось оружие. И один из них сказал: «Толку от вас всё равно нет — ебитесь, а мы посмотрим». Валера вдруг почувствовал себя мужиком, мол, не будет он этого делать — ему выстрелили под ноги, обещая, что следующий выстрел будет в голову. «Чего тебе стоит? — говорил один из них. — Трахнешь свою тёлку — и гуляй на здоровье». — Ясно, — тихо произнесла Эля, но прозвучало это как заклинание, которое прогнало ужасающее меня видение, и я открыл глаза. Пепел сигареты упал на пол, между пальцами остался только фильтр. — Он поэтому сошёл с ума — понял, что натворил, а я-то думала, что он косил под сумасшедшего, чтобы не загребли, — продолжала она, и я ей был благодарен, что сама всё поняла; но вдруг мне захотелось рассказать всё то, что я никогда и никому не рассказывал, то, что пережил в одиночку. — Они все её изнасиловали. Привязали к кресту, на который теперь все молятся, и изнасиловали; а потом сказали этому Валере, чтобы он её убил. И он убил. Пусть у него тряслись руки, пусть он чуть ли не плакал — но убил, Эля! Он же мог развернуться и убить их! Пистолет был у него в руках! Почему он так не сделал?! Эля никогда меня до этого не обнимала, от неё вообще никогда не дождёшься подобного, но вдруг все дистанции исчезли. — Шаман, они все мертвы, я отомстила за Лёлика, успокойся. «Она как мама», — прозвучали в голове слова тёти, когда она говорила мне в том мире об Эле. И правда: всё время была с нами, со своими котятами, как со своими детьми, только всё испортили Пёс и Прищепка, первыми покинув этот дом, забыв о нас и об Эльке. Наверное, я слишком давно не плакал — поэтому плакать не получалось; да я даже злиться не умею — что-то внутри вспыхнуло и тут же погасло, стало так холодно, и если бы не Эля — я бы замёрз до смерти. В комнате становилось темно, я думал, что на этом рассказ Эли закончился, но она вдруг сказал, отстраняясь от меня: — Мои папа и мама умерли; я расскажу тебе, как это было; и ещё много всего того, что никто, кроме тебя, не будет знать. — Почему мне? — в тот момент я догадался, почему именно, но мне всё ещё хочется верить, что причина в другом. Эля же ничего не ответила — просто пожала плечами, закурила, вернулась на свою кровать и просила не включать свет. — …Иначе я ничего не смогу рассказать, — пояснила она. — Я пыталась рассказать всё Вию, но… В итоге я ему наврала, чтобы он окончательно меня возненавидел и ушёл из этого дома. — Зачем?! — Элю всегда было трудно понять, но ведь нужно просто-напросто прислушаться к голосу, всмотреться в глаза — и всё станет ясно! Неужели Вий не понял, что его обманули?! — Я тебе сейчас всё расскажу, только не перебивай, — Элька затянулась сигаретой, выпустила дым и, кинув её на пол, затоптала ногой в тапке. В этот момент из-под её кровати вылез Сашка. — Ого! Он всё это время здесь и даже на улицу не просится! — изумился я, но Эля не обратила на это внимание; похлопала по кровати, и Сашка запрыгнул туда, свернулся клубком и как-то даже по-человечески вздохнул — наконец-то он на кровати, а не на полу. — Всё это случилось, — вдруг начала Эля, укладываясь на кровати, — когда ты, Китя, Вий, Сабля, Пёс и Прищепка готовились пойти в первый класс… Сначала, до того, как мы вступили в диалог, Эля начинала рассказывать историю как сказку: жила-была Эля; и едва не утонув по горло в её метафорах, когда она дошла до той части, что у Эли была подруга Лёлик, — я её прервал, и мы начали говорить вместе. И вот сказка продолжилась, но стала реалистичной, как и все уроки истории Эли: она начала говорить только правду, называть вещи своими именами. Временами мне начинало казаться, что она рассказывает не про себя, но слова «отец Вия» или «мама Кити» — ставили всё на свои места. Мы живём в этом доме так долго, но никогда, ни один из нас, не задумывались, с кем именно мы живём и что пережила та, которая подарила нам этот дом и эту, ранее беспечную, жизнь. Я потрясён. Потрясён до такой степени, что готов застыть на месте и слушать эту страшную сказку, надеясь услышать слова про долго и счастливо, хоть и понимаю, что не услышу ничего подобного.Эля
— Эля, проснись! — кажется, я даже побежала на его голос, как самая верная собака, которая оказалась на помойке, потому что решила, что хозяин бросил, — но вот он пришёл, и сейчас всё хреновое в этой жизни кончится: отмоют, посушат феном, расчешут шерсть, разрешать спать на кровати. Стоило открыть глаза, как мгновенно я почувствовала холод, а потом поняла, что не могу пошевелиться, вернее — боюсь, потому что снова не понимала, где нахожусь. — Родители умерли, — эта мысль пронзила меня насквозь, и я её произнесла, но ничего, кроме разочарования, не почувствовала: я ведь надеялась открыть глаза и увидеть Штыря, а вместо этого… Тёмный коридор, мимо проходящая врачиха, которой и дела до меня не было. Очнуться безымянной, бесфамильной сиротой, потерявшей всё и не верящей в это, — наверное, самое худшее, что могло бы случиться. Только не для меня. Теперь я вообще не понимаю, где та граница самого ужасного и бесчеловечного события, которое может произойти с человеком. Когда наступает конец? — Родители умерли, — уже напрягая голос, повторила я, желая больше услышать себя, чем непонятное гудение вокруг; но произнеся это — я закашляла и тут же пожалела об этом: переломанные рёбра; попутно я обнаружила, что во рту недостаёт нескольких зубов. Мне так хотелось посмотреть по сторонам, но на шее была какая-то штука, которая не давала мне этого сделать. В общем, покалечили меня прилично, явно надеясь, что не выживу. Что их остановило меня расстрелять так же, как родителей, выяснилось позже. Всю эту больничную возню я так плохо помню; да она того и не стоит, чтобы её вспоминали: коридор вместо палаты, какая-то невозможная жратва, расспросы: кто я, откуда, помню ли, как меня зовут, как оказалась на трассе около города. Хотя нет-нет… Именно в той больнице-то всё и началось. Больница всё того же города. Неизвестно почему меня отвезли именно туда; кто вызвал «скорую» — неизвестно до сих пор, скорее всего кто-то, кто случайно проезжал мимо. Документов при мне никаких не было, сумок тоже — ничего у меня больше не было. Ничего, кроме попыток вызвать у самой себя хоть какие-то чувства. Внутренний голос впервые после всего того угар, проснулся и начал издеваться: — Родители умерли, — неустанно повторял он. — Мне больно, — отвечала я ему, говоря вовсе не о той боли, которую должен бы испытывать любой ребёнок на моём месте; мне было больно пошевелиться, больно дышать и говорить. — Ты только о себе и думаешь! РОДИТЕЛИ УМЕРЛИ! — он кричал, я не слышала: мне было больно и плевать на всё, что случилось. Вдруг почему-то захотелось жить. — Лучше скажи, что я не сдохну, — просила я его, желая свернуться на кровати в позе эмбриона, но боль была такой сильной, что даже дышать было невыносимо, внутренний голос чхать на меня хотел. Это ведь он прошептал мне в зеркало: «Сдохни!», это он писал мне моей же рукой о том, как он меня ненавидит. — У ТЕБЯ УМЕРЛИ РОДИТЕЛИ! ИХ БОЛЬШЕ НЕТ! ТЫ ДОЛЖНА БЫЛА УМЕРЕТЬ С НИМИ ВМЕСТЕ! Он почти докричался в тот момент; внутри даже что-то сжалось от его крика, пыталось куда-то спрятаться, но в это время я зачем-то пошевелилась, и боль снова заглушила его голос — закричала уже я, да так громко, что ко мне наконец-то впервые подошли. Те, кто смотрят на мою историю со стороны, считают так: я должна была умереть, и внутренний голос говорил мне именно об этом; но выяснилось, что человек — это такая тварь, которая просто хочет жить, и совсем неважно как, с кем и почему. Потерять всё — этого мало, чтобы решить умереть; в любой ситуации вдруг появляется выход, какие-то просветы, главное — вовремя найти причину, чтобы жить. Да-да, точно: надежда. Она-то и заставляет в итоге ощутить всю свою ничтожность. — Родители умерли, — согласилась я с тем, кто говорил внутри меня. — Я должна отомстить. Мысль о мести была неосознанной — она просто мелькнула и погасла; полную форму она обрела значительно позже, когда мстить захотелось не только за родителей. — Имя своё помнишь? — толстая, громадных размеров тётка спросила меня первым делом об этом, когда пришла на мой крик. Она не стала дожидаться ответа, поправила на мне тонкую простыню и свалила, хмыкнув при этом, искривив свой большой рот в красной помаде. — Не говори, как тебя зовут, — продолжал голос. — Имени не называй, быстро найдут. — Слушай, ты, больная! Заебала со стенами говорить! — у меня оказалась соседка по коридору, которую достал мой разговор. Оказалось, что я говорила всё это время вслух и совсем этого не замечала. В эту же секунду меня как будто отпустило: снова звук телевизионной заставки в ушах и полное осознание того, что туман, который был в моём сне, окончательно рассеялся: вокруг меня люди, я лежу на кровати, в коридоре, пахнет больницей, болит всё тело, а мозг вдруг включился и начал работать. — Альбина! — я вдруг вспомнила слова тех уродов, которые убили моих родителей; вспомнила, что всё это мне за какую-то Альбину, о которой я ни черта не могла вспомнить, потому что не знала. — Бля-а-адь! — простонала безысходно соседка, точно желая, чтобы я снова отключилась. — Извините, — уже тише сказала я, даже не пытаясь повернуть головы. — Просто заткнись! — но я раздражала её одним своим существованием. Пришлось заткнуться, уставиться в тёмный потолок, в углу которого колыхалась пыльная паутина, и думать молча. Голос фоном, но на этот раз внутри меня, не вырываясь наружу, твердил о том, что родители умерли, а я пыталась вспомнить Альбину, из-за которой всё это случилось. Тётки приезжали в притон редко, всегда были мужики. Версия о том, что эта Альбина — какая-нибудь лесбиянка, которой я когда-то не понравилась, — отпала. Правда, мгновенно вспомнилось несколько фрагментов с публичными оргиями: в такие дни нас приводили в полный порядок, напаивали и накалывали позже, в процессе; Алёна нередко принимала в этом участие, но основным материалом были, конечно, шлюхи, а не хозяйка. Вместо того чтобы вспоминать некую Альбину, я внезапно для себя начала вспоминать подробности подобных мероприятий; потом эти кадры перебила всеозаряющий немаловажный факт: я никогда не называла своего имени, так как не было такого клиента, который хотел бы именно Элю — всем подавай Анжелик, Моник и каких-нибудь Снежан. Так что, версия о том, что убийцы моих родителей — кто-то из клиентов, никак не могла быть правдой. — Может быть, Алёна, а не Альбина? — внутреннему голосу, видимо, надоел тот сумбурный фильм в моей голове, потому он прервал все эти кадры и снова заговорил, но уже шёпотом. Перебирая три-четыре варианта (больше их и быть на тот момент не могло), я постаралась всё вспомнить. Всё, что было перед тем, как я оказалась в больнице. И лучше бы я этого не начинала. Что я делала до больницы? Ничего не делала. Вернее: сделала много «не», о которых, думала, буду жалеть всю жизнь. Не сказала «спасибо» родителям за то, что они вытащили меня из того ада, в котором я была; вместо этого — я злилась на них и мечтала снова сбежать, закрыться в комнате; у меня и мысли не было попросить у них прощения за всё то, что они из-за меня пережили, пока пытались вытащить из нарко-алкогольной ямы. Да-да! Пусть они смотрели на меня осуждающе, но как ещё они могли смотреть на меня?! Вспомнились слова Штыря, хоть и произнесённые давно, относящиеся совсем не к сложившейся ситуации, о том, что я требую от них понимания, но не пытаюсь их понять. Если у моего внутреннего голоса на тот момент было бы человеческое обличие — это был бы Штырь, тот который смотрел на меня как на бестолкового и неблагодарного ребёнка. Мне должно было быть паршиво от того, что я осталась одна, от того, что я потеряла самых родных людей, но паршиво мне было только от того, что я ощущала себя мерзостью, полным дерьмом. Я — ничтожество, из-за которого их больше не было; я — тварь, которая должна была сдохнуть вместо них, которую они не должны были спасать, которая вообще не имеет право на жизнь! — ЭТО Я ВО ВСЁМ ВИНОВАТА! У меня началась истерика, мне стало плевать на соседку, на больницу и вообще на всё на свете. Внутренний голос ликовал: — А, всё-таки ты не последняя тварь — плачешь! Здесь даже светлее от этого стало! Не прогнила моя избушка! Вспоминалась мама, её лицо стояло перед внутренним взором: такие несчастные глаза, она смотрела на меня так, словно хотела сказать, что теперь я осталась одна, и ни она, ни папа мне больше не смогут ничем помочь. Мне так хотелось, чтобы она погладила меня по голове, сказала что-нибудь; но вдруг вспыхнуло пламя — огонь озарил собой всё, я снова услышала слова тех отморозков, снова ощутила боль, но уже не обращала на неё никакого внимания. Слёзы текли в уши, от судорог становилось ещё больнее — и только в этот момент мне захотелось умереть. Вместо смерти я получила успокоительное, провалилась в сон; так продолжалось несколько дней подряд. А потом, каким-то вечером, когда в коридоре уже не было соседки, когда мне самой стало легче, когда боль стала настолько привычной, что не вызывала ни крика, ни судорог, я сказала какой-то врачихе, что меня зовут Алисой. — Ну, и хорошо. Спи, — сказала она, а я-то думала, что тётка в белом халате хотя бы обрадуется тому, что я назвала своё имя; но какое ей было до меня дело? Ощущение пустоты поглощало. Мне нужно было выбраться из больницы, но я прекрасно понимала, что не смогу этого сделать, пока всё не заживёт, пока я не смогу ходить на тот же горшок самостоятельно. Нужно было набраться терпения и ждать. Мысль о том, что я осталась в живых вдруг стала успокаивать, а не бесить. «Ты жива, — говорила я себе. — Значит, так надо. Кому? Тебе. Ты должна жить дальше. Это ещё не конец». Зная, что у меня в городе есть родственники, я во всех подробностях пыталась вспомнить, где находится их дом, название улицы, номер квартиры, подъезд. Сначала выходила неразбериха, как с некой Альбиной, потом казалось, что я вспомнила всё так, как нужно… А время шло, и мне казалось, что у меня его слишком мало. Выздоравливала я долго: никаких нормальных лекарств, никакого нормального ухода. Врачи подходили ко мне скорее только для того, чтобы узнать — не сдохла ли я, не освободилось ли место. Только сдыхать я уже не собиралась. Главное — зацепиться за что-то, что даст тебе уверенность: ты должна жить — организм это поймёт и быстро начнёт восстанавливаться. Мне было зачем жить: дождаться Штыря, рассказать дяде менту об Андрее, сдать Алёну… Какие же красочные кадры показывало воображение (без алкоголя и наркотиков), я напридумывала то, ради чего решила жить, всё непременно должно было получиться: Андрея посадят, Алёну посадят, я восстановлюсь в универе, наконец-то увижу Штыря — всё станет так, как было. А ещё мы найдём Альбину, посадим её за смерть моих родителей! Главное — вовремя придумать сказку, ради которой захочешь жить — и ты встанешь на ноги. Глупости-то какие. Никогда нельзя давать себе надежду на лучшее, надо её немедленно душить и ожидать от жизни вообще чего угодно. Вышло так, как хотел — радуйся, не вышло — ты же знал, что так и будет, а могло быть и хуже; но от надежды так просто не избавиться — это она будет душить тебя, а не ты её. В выписке не было фамилии, даты рождения, откуда я, только имя — Алиса. Больше меня и не пытались о чём-то спросить. Ещё бы! Шрамы на руках давали понять, кто я такая, и охоты возиться со мной ни у кого не было, тем более, никто ко мне не приходил, а значит — бомжара какая-нибудь, шлюха из подворотни. Встала на ноги — проваливай, не хрен койку занимать. Сминая серую тонкую бумажку, покидая больницу, я вдруг вспомнила о нашем споре со Штырём, об этом идиотском слове «определиться». Как меня можно было бы определить на тот момент: в старой грязной одежде, которую, мне, к счастью, отдали, чтобы я свалила из больницы; ни мамы, ни папы, ни друзей, ни документов, ни дома. Ну, точно: бомж. Как за всё это время не подцепила какой-нибудь СПИД, сифилис — уму непостижимо. Здоровый, немного потрёпанный бомж. В больничном дворе я попросила у водителя «скорой» сигарету и зажигалку, он протянул красную пачку «Примы» и коробок спичек. Хотелось даже отшатнуться от него, мне, привыкшей к дорогим сигаретам, но усмехнувшись тому, до чего я докатилась и что в моём положение выбирать не принято — поблагодарила дяденьку, забрала его подачку и присела на скамейку. Долго я размышляла над тем, куда теперь пойти, ещё дольше пыталась представить, что со мной будет после дешёвой сигареты без фильтра. Нужно было с чего-то начинать. Сигарета дарила расслабление, то состояние, от которого я успела отвыкнуть в трезвой жизни; я знала, что этот эффект продлится недолго, потому втягивала в себя всё больше и больше дыма. Мысли о том, что у меня умерли родители, отошли на второй план, на первом месте встал вопрос: — И куда мне теперь идти? — произнесённый вслух, оставшийся без ответа. Всему окружающему было плевать — куда ты, кто ты и что тут делаешь. Каждый ребёнок, подросток мечтает о свободе и взрослой жизни; у меня этой радости было столько, что хотелось от неё плакать — зачем они мне, если никого нет рядом, если больше некуда идти. Окурок уже обжигал губы, но это было такой фигнёй после пережитого, что выкинула я его, когда совсем ничего не осталось. Встав со скамейки, я направилась к выходу с больничного двора, не представляя, куда пойду дальше.Сабля
Как же жаль, что мы с Китей промахнулись! Нет, мы, конечно, никогда не были подругами, но ради того, чтобы окончательно убить эту выдергу Мисс — я готова стать Ките даже сестрой. «Убить Элю, спалить дом!» — нам предложила та, которая в доме без году неделя, та, которая не знает, сколько всего мы пережили с Элькой! Как?! Как мы вообще позволили ей такое произнести? Вий — бесхарактерный слизняк! Какого чёрта он меня остановил?! Я-то уж думала, сам всё сделает, так нет — дождался тишины и отдал этой дуре свою рубашку. — Ты сама её спровоцировала, Сабля так просто не напала бы на тебя, — говорил он ей, надеясь, что его никто не слышит. Хотя бы тут он не считает меня виноватой, заступается — помнит, чему нас учила Эля: — Если вы решили жить в этом доме, то больше нет никаких «каждый сам за себя», есть только «один за всех и все за одного», как у мушкетёров, — говорила она нам в самый первый день после выпускного. В голову лезет отвратительная морда Шамана, который в тот момент сказал, что займётся поисками перьев для наших шляп и стали для наших шпаг. Чудовище! Как он мог так с нами поступить? Почему никому ничего не сказал? Почему действовал за нашими спинами? Господи! Как такое вообще возможно? Мне так хочется плакать, но я знаю, что Вий не спит; знаю, что он поднимет всех, и все примутся меня успокаивать. Как давно я не плакала… Как мне сейчас не хватает Эльки! За что она так с нами? Почему отдала сюда? Что я ей сделала?Эля
Где искать дядю мента? Правильно: в ментовке. Туда я и отправилась на свою голову, с трудом припоминая его отчество. Всё вылетело из головы, я пропила последние мозги. «Как звали дедушку? А какое отчество было у папы? Точно-точно! Владимирович!» Нельзя же прийти в милицию и сказать: «Позовите дядю Колю, я его племянница», когда ты выглядишь как последний наркоман. Впрочем, я им тогда и была — мне нельзя было так делать, не прошла бы дальше КПЗ. Во дворе всё было понятно: проходная для служебных машин, четырёхэтажное здание с крыльцом на две стороны, а где-то в каком-то окне должен находиться дядя Коля. Как жаль, что таблички есть только на дверях кабинетов. Минуя крыльцо, я открыла дверь, потом ещё одну — и оказалась за решёткой; она отделяла проходную (или диспетчерскую) от всего остального здания. — Вы к кому? — мальчик в голубой форме сразу же спросил меня, как только я прислонилась к стеклу, за которым он был не один, а с такими же мальчиками. Все смотрели на меня, и все рожи мне были противны. Сколько вас у меня было? Кто из вас приезжал в притон и не вытащил меня оттуда? Суки! — К Николаю Владимировичу, начальнику, — как же трудно было сделать свой голос тихим, безобидным, не выдающим отвращения ко всей ментовской братии. Саму себя я представляла милой девочкой, впервые оказавшейся в милиции, но в стекле отражалась бледная морда с чёрными кругами под глазами. — Вам назначено? Вы по какому вопросу? — после его слов всё противное почему-то опало, словно с чудовищ спали чары, осыпались песком, и они снова стали людьми. На меня смотрел уже только этот парень, все остальные занялись своими делами. — Он мой дядя, скажите, что Эля пришла, — внезапно для самой себя произнесла я и, не дожидаясь ответа, отошла в сторону, в поисках какого-нибудь сиденья. Сидеть не пришлось: решётка вдруг отъехала в сторону, мальчик в форме появился передо мной и сказал, чтобы я следовала за ним. Тёмные пыльные коридоры, светлая широкая лестница — легко заблудиться без провожатого, а на пути возникали то толстые тётки с короткими стрижками, то мужики в форме — ужасное место, хуже был только шлюшарник. Мальчик наконец-то остановился около какой-то двери в узком коридоре, постучал, открыл, зашёл, а я осталась снаружи. Можно было бы не понять Вия, который остался с котятами, которого забрали со всеми остальными, если бы я не оказалась однажды на его месте: ведь так приятно наступать на одни и те же грабли, надеясь, что на этот раз они обломаются о твой упрямый лобешник. Мы оба остаёмся в тот момент, когда нужно бежать, когда сама судьба даёт шанс для спасения, мы лезем в самое пекло. — Проходите, — мальчик распахнул дверь и вышел, а я, всё ещё строя из себя скромную девочку, ступила на порог кабинета, где меня ждал очередной сюрприз. Дверь захлопнулась, когда я увидела Андрея, изображающего скоробь по моим родителям, когда я увидела сальное лицо дяди, подавляющего предвкушение от грядущих событий. — Что он здесь делает?! — меня окатило волной ненависти и страха: мне хотелось кинуться и придушить Андрея, но я была в кабинете своего дядюшки, который, к несчастью, был при погонах, и принимал этого Андрея как своего друга. — Успокойся, садись, — дядюшка по примеру Андрея изобразил скорбь, подошёл ко мне, проводил к креслу. — Чай, кофе? — и проявил недюжее гостеприимство. Всё для того, чтобы Эля снова стала игрушкой в чужих руках; всё для того, чтобы меня уничтожить окончательно. — Я ничего не хочу, — только на этот раз они просчитались. В голове всё так мгновенно сложилось: вот он — «крыша» Андрея! Он всё знал! — Я знаю, что случилось с Мишей и Олей, — продолжал ломать комедию дядюшка. — Я всё сделаю, чтобы этих уродов нашли. Они ответят по полной, — мент вдруг стал строить из себя супермена, но получалось хреново. — Держи себя в руках! Всё испортишь! — голос скомандовал, и вся моя спесь внезапно улетучилась. «Они ведь не знают, что я знаю», — мгновенно дошло до меня, и вместо того, чтобы продолжить беситься, я опустила голову — так вовремя изображая свою глубокую скорбь. — Ты должна рассказать мне, — дядя снова оказался около меня, даже присел на корточки и взял меня за руки. — Всё, что видела, всё, что запомнила, — продолжал он, но стоило уставиться ему прямо в глаза, как он опустил голову, отпустил меня, поднялся и прошёл к своему столу. — Мы искали тебя по всем больницам. Где ты была? «Искали, чтобы добить. Не говори им ничего. Плачь! Плачь, Эля!» — так звучит голос разума, который был прав во всём, и только ему я готова была довериться. Ком подкатил к горлу, я не могла произнести и слова. Кого слушался мой организм? Только мозг мог так руководить. — Не знаю, какая-то больница, — выдавила я из себя. — У меня теперь нет документов, — я вдохнула воздуха, чтобы следующая фраза получилась громче и истеричнее: — Ничего нет! Дядюшка не знал, как поступить: то ли кинуться ко мне и обнять, то ли оставаться на месте. В итоге он решил, что лучшим решением будет налить воды из графина и передать мне стакан через Андрея. — Тебе нужно отдохнуть, прийти в себя, — пока я пила воду, дядя Коля принялся командовать парадом, но я знала, как перехватить это руководство. Указав на Андрея, глотая воду, я дала понять, что у меня есть мысли по поводу своего отдыха. — Я остановлюсь у Андрея, у него безопасно, — сказала я, и оставалось только наслаждаться реакцией: оба непонимающе посмотрели друг на друга, и если менту ломать комедию — привычное дело и он быстро нашёлся, то Андрей был в полной растерянности, пока дядюшка не заговорил. — Зачем тебе к чужим людям, остановишься у меня, Зоя… — он что-то понял в этот момент, но быстро отмёл это «что-то» в сторону, рассчитывая (зря! Очень зря!), что я глупая и наивная девочка, которая потеряла родителей, а вместе с этим и последние мозги — вот и несу всякий бред. — Нет, дядь Коль, — перебила я его. — Вам с тёть Зоей я и так доставила много проблем… — Ну, какие проблемы! — не сдавался старый козёл. — Нет-нет, я доверяю Андрею и долгое время жила у него и работала — с ним я в полной безопасности. После этих слов «что-то», пришлось взять во внимание и понять, что девочка тоже начала какую-то свою игру. Только какую? Наверняка глупую, и он, мент (начальник!), переиграет меня в два хода. — Ну, хорошо, — он смог произнести это непринуждённо, словно ничего не подозревая, даже успел изобразить растерянность и неловкость: дядя отдаёт свою племянницу неизвестно кому. Свою, пережившую натуральный ад, племянницу. — Отвечаешь головой! — грозя пальцем, как бы в шутку, бросил он Андрею. Ещё бы не отвечал! С этой минуты Андрей принадлежал мне, с этой секунды он стал моей игрушкой — настала моя очередь играть во взрослые и жестокие игры. Мы молча вышли из ментуры, Андрей даже открыл для меня дверь своей машины: я по привычке села рядом с ним, на пассажирское, попросила сигарет, закурила и откинулась на спинку, не думая пристёгивать ремень — мой дядя мент, мне отныне всё можно. — Ты как? — у него ходили желваки, пока мы выезжали со двора, и, только оказавшись на дороге, он бросил это «Ты как?», явно пересиливая себя, ненавидя и меня, и дядю. О, как правы те, кто говорят, что нет страшнее человека, который чувствует, что ему больше нечего терять! Наклонившись к Андрею, погладив его по голове, как кота, я уже знала, чем всё кончится. Никаких сомнений больше не было: убийство моих родителей как-то связано с ним и только с ним. Никому так не хотелось уничтожить малолетку Штыря, как ему; никому во всём большом криминальном мире девяностых я не стояла костью поперёк горла. — Ну, а как себя может чувствовать девушка, которую предал лучший друг? — к этому сладкому голосу мне не хватало только алой помады на губах, мини-юбки и чулок в сеточку. Андрей резко съехал на обочину, притормозив; нас обдали недовольным гудением машины проезжающие мимо. Машинально я упёрлась ладонью в панель, чтобы снова не удариться головой обо что-нибудь: когда выходишь на тропу войны — голову надо беречь. Делая вид, словно ничего не произошло, я затянулась, выпустила струйку дыма вверх — мне нужно было дать ему понять, что он что-то упустил, и, в отличие от дяди, это «что-то» он уже никогда не сможет поймать — мы отныне по разные берега. — Добьёшь? Прям здесь? — я чувствовала, как начинается моя истерика, я знала, что нахожусь в шаге от собственной смерти: ему ничего не стоило достать пистолет и отправить мне пулю в лоб, но… — Ты же за меня головой отвечаешь. Забыл? Андрей сидел, сжимая руль; раскрасневшийся, злой, но ничего не говорил. Отстранившись от него, я махнула рукой — езжай, мол, нечего стоять, но мы не сдвинулись с места. Он шумно выдохнул, забрал пачку сигарет с панели и закурил, открыв окно. Каково это: сидеть в одной машине с убийцей своих родителей, желать ему смерти, но оставаться спокойной, знающей, что прежде, чем ты на него набросишься и попытаешься придушить — он убьёт тебя, не задумываясь? Страшно до гомерического хохота. — Я сказал им только напугать, — начал говорить Андрей, и слова его улетали на улицу, в городской шум машин, но я хорошо его слышала. — Бабу эту, которую ты убить хотела, Альбинку, — продолжал он, — убили всё равно. Слёзы стояли в глазах — я услышала то, что хотела услышать, и плакать хотелось вовсе не от того, что так получилось с родителями, а от того, что я это услышала. Предали. Много-много-много раз предали. Губы сами собой растянулись в улыбке, я пыталась подавить этот комок слёз в горле, но ничего не получалось. Оставалось только держать себя в руках, чтобы не наброситься на Андрея и не закончить свою жизни на дороге так же нелепо, как Олеська. Не для того я встала на ноги назло врачам, которые махнули на меня рукой. — И причём тут мои родители? — вышел полушёпот из-за сдерживания эмоций, но Андрей меня услышал: покачал головой и продолжил смотреть в открытое окно. Можно было бы решить, что ему стыдно смотреть мне в глаза, но я его настолько возненавидела, что мне было плевать — раскаивается он или нисколько не жалеет о случившемся. — У меня с ними договор был, а когда её убили, сразу подумали на меня: ты же на неё в тот раз напала, — продолжил он. Всё, конечно, случилось из-за меня: я напала, подорвала доверие к Андрею, меня из-за этого убрали с глаз долой в притон Алёны, которая обо всём догадалась и не поверила в мою байку о том, что напали на меня; а потом мой дядя мент вспомнил, что на Андрея работает его племянница и её вдруг потеряли родители. — Он сказал тебя вернуть, мы и вернули. Мы ведь тебе ничего плохого не сделали, — он надеялся, что я возненавижу и дядю, но дядю я успела невзлюбить ещё в тот момент, когда тот ломал комедию в своём кабинете. А слова «ничего плохого не сделали» едва не довели меня до истеричного хохота: наркомания, проституция — ничего плохого не сделали! Меня вернули, а Альбину убили. Подумали на Андрея и потребовали выдать меня или отдать большие-большие деньги. Конечно, проще было выдать меня, чем расставаться с деньгами. — Выдал меня, конечно, дядя, — смотря вперед себя, прервала я Андрея, скрестив руки на груди. — Он сказал, что вы уезжаете, — продолжал мой злейший бывший друг. — Я попросил парней только напугать вас… — Напугали, — отрезала я, не желая больше слушать и даже мысленно возвращаться в тот день; но было поздно — эмоции взяли верх: — Видишь! Я трясусь от страха! — что-то ещё удерживало меня вцепиться ему в морду и хотя бы попытаться разорвать на части. — Эля, я не виноват… — он хотел взять меня за руку, чтобы успокоить. За руку! После всего того, что сделал; ему хватило наглости произнести «я не виноват». Он нисколько меня не боялся, он надеялся, что в ближайшее время окончательно от меня избавится. — Виноват! — и эта рука так прошлась по его лицу, что заломило в запястье; я даже ожидала ответного удара, но ничего не последовало, кроме тихо произнесённого «ладно». Он завёл машину, начал выезжать на дорогу, и тут, как бы между делом, бросил: — Штырь вернулся. Ты знаешь? В пору было бить по тормозам мне, но они находились не с моей стороны, потому, я по инерции вцепилась в руку Андрея, и он снова затормозил. — Когда? — Не знаю когда, просто вернулся — и всё, — уже раздражённо прошипел он, давая понять, что я его окончательно достала. Нужно было выехать на дорогу, а тут я со своими соплями и идиотскими вопросами про Штыря. В самом деле: мальчик отыграл роль раскаявшегося убийцы, можно было бы оставить его в покое, — на это он и рассчитывал. Хотелось потребовать, чтобы он отвёз меня к нему, но я понимала, что стоит Штырю меня только увидеть в таком виде, в котором я была, да ещё и выходящую из машины Андрея — мы больше не увидимся никогда. Андрей тем временем выехал на дорогу, включил музыку; о сломанных куклах поговорили, с ущербом, мол, разберемся дома, перед сном. Только и с возмещением ущерба, и с дальнейшей жизнью Андрея я уже собиралась сделать то, что всё-таки, как бы он ни старался мне потом препятствовать, сделала. Иногда самой не верится, в какое чудовище я превратилась, лишившись всего, и если бы не котята — всё бы давно закончилось.Вий
Мисс успокоилась быстро, правда едва не кинулась; видимо, думала, что я, как и Сабля, нападу на неё. Да я и без того едва держал себя в руках, чтобы её не убить, но повторять свои ошибки, снова убивать только потому, что так явно желает Эля — нельзя. Если она всё это устроила специально, если легенда об её дядюшке из полиции — оказалась правдой, нас должны выпустить. Она ведь не могла нас всех предать, она сама боится предательства, как огня. Одного я только понять не могу: зачем она меня обманула? Чтобы снова от чего-то оградить? От чего? Ответы на вопросы в голову уже не лезли — день и без того сложился по-дурацки, кроме того, пошли уже вторые сутки без сна. Хотелось спать, но пугала вертевшаяся на полке Сабля: — она не спала и как бы не надумала снова напасть на Мисс. Под утро сон всё-таки сморил; видимо, в камере стало слишком тихо. Что-то серое мелькнуло перед глазами, тело затекало, но сил расположиться как-то удобней уже не было. Я проваливаюсь в сон, падаю и вдруг дёргаюсь от того, что слышу, как в двери что-то щёлкает. Открываю глаза. В дверях появился человек крепкого телосложения, в камуфляжной форме и с черным носком, то есть с маской на голове. — Симонова! На выход! Понимая, что обращаются не к сонной Ките, которая едва понимает, что происходит, и не к спящей, даже не к шелохнувшейся Сабле, я соображаю, что это фамилия Мисс. Рыжая подскакивает на кровати, поправляет волосы; почему-то вопросительно смотрит на меня, но я сам ничего не понимаю. — Я? — переспрашивает парня, стоящего в дверях, и, не дожидаясь ответа, неуверенно слезает с полки и идёт к выходу. Что за чертовщина происходит? — Э! А мы? — Шатун было кинулся к двери, но та захлопывается перед самым его носом. — Надеюсь, её расстреливать повели, — бурчит с верхней полки Сабля, отворачиваясь к стенке. — Нас хоть кормить-то будут? — Шатун всё ещё штурмует дверь, но за ней явно никого нет, и кормить нас сегодня не будут. Началось что-то странное.