Эля
Когда мы подъехали к дому Андрея, нас встретила пара амбалов в деловых костюмах. Это была такая фишка: охранники-менеджеры. Как он сам, этот Андрей, на себя малиновый пиджак с бульдожьей цепью не напялил — загадка. В остальном он следовал зарождавшимся традициям нуворишей. Перстень с чёрным камнем на мизинце и ещё два каких-то непонятных массивных кольца — вот и все опознавательные знаки. Большие дяди открыли ворота, один из них что-то буркнул в рацию. Во дворе уже были парни попроще в одежде, но покруче с амуницией: автоматы, берцы, военная форма. С виду — мексиканский, мать его, картель; на деле — бесполезные понты. Дом стал заметно больше, круче, да и двор уже давно не напоминал ту помойку, которую я видела в первый день своего визита. Даже показалось на мгновение, что не было меня в этом месте не несколько месяцев, а года два или три. Стоило нам перешагнуть порог этого уже более-менее обустроенного дома, Андрей отвёл меня на кухню, предложил кофе. Пока он его варил, я отмечала про себя, что обстановка стала лучше, но вон в том углу, где теперь стоял холодильник — оборвалась моя спокойная жизнь; там Валик и Олег (кто-то из них) врезали мне по голове, после чего я очнулась в притоне. Андрей стоял ко мне спиной, спина была мокрая — белая рубашка не только прилипала к телу, но и просвечивала насквозь; от него приятно пахло, и к этому запаху примешивался аромат дорого настоящего кофе. Он включил радиоприёмник, не выдерживая и минуты напряжённого молчания; спрашивал, нужен ли мне сахар, молоко или сливки, потом вытащил из холодильника колбасы, сыру... И всё это на фоне новой обстановки: новая мебель, новые обои, несколько лампочек в красивой люстре, делающих кухню светлее и уютнее. — А мы жили в свинарнике, — начала я. — Марго скидывает тебя с койки, меняет постельное. Ты глотаешь какие-то колёса, которые лежат на тумбочке. Потом приходит какой-нибудь мент, хватает тебя за волосы. Ты орёшь, визжишь, дёргаешься… Ну, так, для приличия, иначе ему будет неинтересно. А он тебя кидает, и если повезёт — падаешь сразу на койку, а если нет — на пол, а он опять тебя поднимает, бьёт… Андрей громко стукнул по столу кружкой передо мной, но мою истерику уже нельзя было остановить каким-то хлопком — я взглянула на него, почему-то улыбнувшись, но хотелось плакать. — Ты ведь помогала Марго, — прошипел он, нависнув надо мной. — Сама ведь потом решила, что быть шлюхой лучше. — Я решила?! Едва не перевернув стол, я подскочила со своего места. Андрей отошёл в сторону, опасаясь, что я немедленно вцеплюсь ему в морду ногтями ещё раз, как в машине. — В первый же день, — но я оставалась на своём месте, как вкопанная, и только шипела от злобы, рассказывая ему, как всё было на самом деле. — Я очнулась в сраном шёлковом халате, пришла Марго — покормить меня. А потом эта же девочка, в компании Олега и Валика, вернулась вечером — они, нафиг, привязали меня к кровати, вкололи наркоты, а потом впустили в комнату ещё троих мужиков и свалили! Сначала он смотрел на меня с усмешкой, потом растерянно, а затем спохватился и закрыл дверь в кухню — от чего я даже почувствовала страх; но внутренний голос молчал, он не говорил, как поступить дальше, словно знал, что сцена мести состоится с минуты на минуту. Андрей вернулся за стол, попросил меня сесть на место, закурил, передал мне сигареты и зажигалку. Лицо его покраснело, он не знал, куда деть руки: сначала провёл ладонью по лбу, стирая надуманный пот, потом закусил большой палец левой руки, но вспомнил, что вообще-то можно затянуться сигаретой; шумно выдохнул дым, наконец-то, сложив руки на стол, как первоклассник на парту, замер и, взглянув на потолок, заявил протяжно шёпотом: — Это всё она-а-а, — заявил; а глаза бегали так, словно в голове у него выстраивается жилой комплекс из просветлённых мыслей, планов и идей. Вскоре он, правда, нашёлся, вспомнил, что в кухне находится не один, и взглянул на меня. — Пей кофе, Элька, бутеры сама нарежешь, — сказал, затушил сигарету в цветочном горшке и вышел из кухни, чуть ли не подмигнув, закрывая дверь. Вместо бутеров хотелось нарезать Андрея, а ещё Алёну, а потом зарезаться самой, так как я понимала, что из дома после резни живой не выйду, стоило только вспомнить тех, кто нас встретил у ворот. А жрать хотелось. После больничной баланды колбаса, сыр и кофе — это как обед в дорогом ресторане. Запахи ещё больше будили голод, а желудок требовал своё. И пока я крошила хлеб, убирала плёнку с колбасы, резала её огромными ломтями и жевала, как оголодавший бомж, — наверху что-то упало. Потом ещё несколько раз. Затем побежало, закричало, но приглушённо. В этот момент я поняла, что слишком громко ем и из-за собственного чавканья плохо слышу, что происходит. Однако стоило перестать жевать, замереть на месте, как крик стал ближе, словно кто-то вынырнул из-под воды и закричал: — НЕТ! — срывающимся женским голосом, хватающимся за жизнь, за последние капли воздуха. — Ты мне за всё сейчас, шлюха, ответишь! — а голос злого Андрея мне уже был знаком. Снова что-то упало и покатилось. Любопытство взяло верх; я подбежала к двери и, приоткрыв её, увидела упавшую с лестницы Алёну, в точности таком же шёлковом халате, в котором я очнулась в притоне в первый день, только другого цвета — как кофе с молоком. Андрей, сбежав с лестницы, собирался ударить её ногой, а я, не выдержав этой сцены насилия, захлопнула дверь и, сообразив, что та захлопнулась громко, быстро-быстро, как вор, дёрнувший кошелёк у прохожего, вернулась за стол. Жрать уже было неинтересно. За дверью разыгрывался семейный скандал, но только не такой, как обычно разыгрывался в многоквартирных домах: муж бьёт жену или жена бьёт мужа, а потом приезжают менты и они друг друга покрывают — всё, мол, хорошо, никто не дрался, это телевизор громко работал. Здесь тишина могла настать только в одном случае: кто-то кого-то убил. Конечно, и в квартирах убивали, но то было в состоянии аффекта или уж совсем по глупости, в доме Андрея — это было бы намеренно. Крики Алёны приближались, становились громче; я знала, за что её бьют, знала, что это может закончиться убийством, но… Так ты себя чувствуешь в детстве, когда у твоего друга очень строгие родители. Вы вместе прыгали в лужу, ты, может быть, даже больше, чем он, промочил ноги, испачкал одежду, но ругают только его, подзатыльники получает только он, а ты стоишь и не вмешиваешься — как бы ещё и тебе не попало за всё это. И я не собиралась вмешиваться — это их дела, а я хочу вкусный кофе и кусок сыра. — Проси у неё прощения! — эти двое внезапно появились на кухне. Алёна на полу с разбитой мордой, Андрей, хватающий её то за руки, то за волосы. Халат был уже бесполезен: грудь у Алёнки вывалилась, пизда наголо — прям как на оргии, с той лишь разницей, что нос в кровь там никто никому не разбивал. — Я не буду этого делать! — Алёна орала нечеловеческим криком, а я вжалась в стену, подобрав ноги под себя, едва умещаясь на табурете. — Будешь, блядь! Будешь, я сказал! — лицо Алёны встретилось со столешницей, с хлебом, с колбасой, оставляя кровь на клеёнчатой тонкой скатёрке; но вдруг Андрей схватил нож, Алёну опустил, держа за волосы, на колени… Оставалось пара мгновений. Сил вырваться у Алёны уже явно не было, она только и могла безысходно орать и трястись, в то время как Андрей был настроен серьёзно. Ещё бы секунду… — Не надо! — я закричала и закрыла лицо руками, ощущая, как меня бросило в жар, как зашумело в ушах, чувствуя сердце где-то в горле. Сказать: я убью эту суку, потому что она убила моих родителей, — легко. Смотреть, как эту суку вот-вот убьют у тебя на глазах — это уже совсем другое. Даже для такой падали мгновенно находятся оправдания, самые нелепые, которыми потом уже не оправдаешь и будешь жалеть, что помешала, прервала минуту справедливости. «Она же живая! Он убьёт её! Так нельзя!» — что-то подобное, видимо, крутилось в голове, раз уж я вдруг решила остановить Андрея. — Эля, прости! — Громче! — Эля, прости! Алёнка тряслась, а как только Андрей выпустил её — и вовсе свернулась калачиком на полу и ревела как сумасшедшая. Снова в тот момент я почувствовала внутренние противоречия: её было жалко, но раз уж из-за неё я стала шлюхой, раз уж мои родители умерли из-за неё — нечего было жалеть; я могла схватить нож, брошенный Андреем на стол, — и добить эту мразь. Милосердие — убийца справедливости. Андрей, по его мнению, вернул свой авторитет тем вечером. Он друг, он ничего не знал. Во всём виновата Алёна. Зря он так думал; я же прекрасно понимала, что всё это делается только потому, что мой дядя — мент и что Андрей готов пришибить Алёну вовсе не из-за моих родителей, а потому, что она слишком много на себя брала и крутила свои дела за его спиной. Это его и взбесило окончательно, а я — так просто, чтобы уж совсем унизить свою тупую бабу и показать, где её место. Был договор: убрать меня куда-нибудь подальше; и решили убрать меня в шлюшарник, но так как я друг детства — буду типа «мамкой», помогать уродке Марго. Только Алёна решила иначе: Марго справляется со своей работой, а на Эле можно заработать, да и, в конце концов, в бизнесе друзей не бывает. Андрею она наплела, что я сама решила стать шлюхой, да к тому же ещё и на иглу подсела. Потом меня стали искать родители — и Элю пришлось вернуть в общагу. И всё бы закончилось, если бы не убили Альбину, пока мама и папа возвращали меня в трезвую жизнь. Андрей поделился своими проблемами из-за убийства Альбины с моим дядюшкой, а дядюшка сказал, что меня вывозят из города. Мой заклятый друг просил напугать и меня, и моих родителей — ну так: подрезать на дороге, показать автоматы, спросить денег и проводить словами «чтобы мы тебя здесь больше не видели». Алёна решила проще: меня нужно убрать так, как этого требовали братки Альбины; она заплатила парням Андрея, объяснила им, что так будет лучше… И они всё сделали. Только меня решили оставить, чтобы снова вернуть в притон и уже никогда оттуда не выпускать — наркотики бы меня добили за пару месяцев. — Шлюшарник её нахуй сжечь! Вместе с ней, блядь! Что дальше происходило за дверью — я не знаю. Только Алёну я с тех пор больше не видела. Очень долго не видела и верила, что её больше нет.Шаман
Эля уснула на словах о том, что вернулся её друг Штырь. В потёмках я ещё некоторое время смотрел в одну точку, пока глаза мои не закрылись окончательно. Странно, что после всего этого рассказа я вообще смог уснуть. Впрочем, я даже снов никаких не увидел, да ещё и тело затекло: спать за столом неудобно; в придачу ко всему дома стало холодно, печку ведь некому топить — Шатуна забрали… Проснулся я от того, что с меня спало одеяло. Видимо, Эля всё же просыпалась и укрыла меня, а сейчас… Её нет в комнате. И Сашки тоже нет. Стол Эльки в идеальном порядке: выключенный старенький компьютер, какие-то папки, сложенные стопочкой; над столом — полка с книжками, фотоальбомами, а ещё тот самый рисунок, увидев однажды который, Китя чуть не ушла в творческий кризис — парень в бандане. Очень круто нарисовано; мы всегда думали, что его рисовала Эля, но после того, что я узнал, думаю, вряд ли она успела научиться рисовать, а этот портрет, скорее всего, — чей-нибудь подарок. Мне о многом хочется спросить, но я не знаю, как это сделать. К тому же она мне уже так много рассказала… Зачем? В комнате ужасно воняет табаком: мы вчера накурили и даже не проветрили, но открыть окно — окончательно замёрзнуть. Слышу, что Эля на кухне. Наверное, что-то готовит; надо бы ей помочь. Одеяло возвращаю на её кровать и случайно замечаю, что обои между верхней и нижней полкой шевелятся, совсем как тогда у меня в комнате. Хочется взглянуть, но боюсь, что они окончательно отвалятся, и уж это Эля точно заметит, поэтому стараюсь аккуратно заглянуть. Снова что-то красное, но ничего толком не понять. Значит, и здесь что-то написано? — Там написано: «Женя. Царствие ему небесное, блядь!» — Эля за спиной, я едва не бьюсь головой об верхнюю полку, но поздно — она поймала меня, она всё поняла. — Так звали Штыря, — поясняет она. — Сейчас расскажу. Эля ставит поднос с едой на стол, забирает сигареты. — В моей комнате… — мне всё же хочется оправдаться, но она не даёт этого сделать — останавливает жестом, кивает в сторону еды. — Я знаю, — закурив, говорит Эля, возвращаясь на свою кровать. — Мы в такой спешке приводили в порядок этот дом, что наклеили обои как попало: я же не думала, что вы задержитесь до такой степени, что затеете ремонт. — Мы? — всё же вставляю я, забирая с подноса бутерброд и ёжась от холода, но на помощь приходит кружка с горячим чаем. — Господи… Сколько мне нужно тебе рассказать, — выдыхает Эля, и я готовлюсь снова слушать, но она вдруг добавляет, поднимаясь с места: — Дома холодно, мы обледенеем, — и выходит, снова оставив меня одного. Всё же нужно ей помочь, она одна не справится.Китя
После того, как Мисс вывели, мы долго прислушивались к тому, что за дверью; но ничего толком не было слышно: кто-то бубнил, кто-то прошёл мимо, а потом настала тишина. Минут через пять — снова проблемы с туалетом. Какой идиот решил посадить нас всех в одну камеру? Никогда нам не было так тесно в одном помещении; ещё немного – и мы повторим судьбу тех несчастных зверей в яме, осталось только понять, кто из нас та самая хитрая лиса. После туалета возникли проблемы с сигаретами: у Сабли оказалась аж целая пачка с собой, у Шатуна осталось всего пять штук, у меня – одна, у Вия – три. — Положите все сигареты на стол, мы поделим их поровну, неизвестно, сколько ещё сидеть, — решил Вий, и все мы согласились. Все, кроме Сабли. — Ага, мою пачку на всех разделите! Не отдам! — И куда ты денешься из камеры? Лбом стену расшибёшь? — спокойствие Вия уже начинает пугать: он на неё даже не заорал, а молча подошёл и сказал ей это, а потом добавил: — Не отдашь — отберу. Сабля и Вий смотрели друг на друга минуты две. Молча. Вий сдержанно, холодно, а Сабля: сначала казалось, что она на него накинется, но потом она словно чего-то испугалась в его взгляде и, выдохнув устало, отдала свою пачку. Поделив сигареты поровну, Вий улёгся на освободившуюся полку Мисс, словно только этого и ждал; впрочем, он ведь всю ночь не спал — почему бы и нет. Курить из-за этой нехватки сигарет захотелось чудовищно, а в желудке уже началась война, и голод то и дело стал напоминать о себе, вот я и решила заговорить — заглушить голод бестолковой болтовнёй. К счастью, им всем это понравилось. Мы начали вспоминать то, что происходило с нами в доме, но стоило дойти в рассказе до Шамана или Эли — повествование превращалось в пытку: оба нас предали, их нет с нами. Правда, после трёх-четырёх таких историй мы стали к ним относиться как к персонажам: Шаман — комик, Эля — трагик. — А я помню, — сказал вдруг Вий, когда мы все замолчали (думали-то, что он спал), — как Шаман первый раз напился, — Вий поднялся, чтобы сесть — мы не дали ему поспать. — Говорил, что это он камлать собрался. Бубен ещё себе сделал, помните? Сабля захохотала во весь голос — вспомнила. — Господи! Это было страшно и смешно одновременно! — сквозь смех выдала она, спрыгивая с полки. Не помнил ничего только Шатун — его тогда с нами не было, потому и смотрел на всех нас с таким интересом, ожидая, что мы всё расскажем; но всё рассказать мы не могли — стоило продолжить говорить, как начинали давиться хохотом. А было всё так: утром мы не смогли его разбудить, вернее — достучаться в его дверь, потому пошли завтракать, так как Эля сказала: — Есть захочет — выйдет, оставьте его в покое. Мы немного повозмущались тому, что нас всех разбудили как обычно ни свет ни заря, а Шаману почему-то можно спать, но железный аргумент Эли «либо вы идёте есть, либо я сейчас всё выкину, и готовить будете сами» — заставил нас пройти на кухню и занять свои места. Всё было как обычно: Эля читала газету (и где она их только брала?), Вий пил кофе; Сабля тогда ещё не перешла на йогурты, но уже демонстрировала свою дикую ненависть к обычной пище и ковыряла её вилкой; Пёс и Прищепка едва ли не кормили друг друга с ложечки; Вена клевала носом: не выспалась, так как только-только появилась в доме. И вдруг — дверь на кухню распахнулась, ударилась о стенку в коридоре, и перед нами предстал Шаман — мы так и замерли. Облачившись в какое-то барахло, предположительно, нацепив старый халат, увешенный чьими-то перьями и какими-то лохмотьями, напялив на себя старую меховую шапку, к которой были пришиты какие-то висюльки, скрывающие его лицо, — он стоял на пороге, держа в руках что-то вроде бубна размером с крышку от самой большой кастрюли, которая только была в доме Эли. — Я чуть не заорала! — вспоминала Сабля. — Думала, что у меня похмелье, но потом дошло, что мы вообще-то вечером на трезвую голову спать легли. Да, мы все чуть не заорали, к счастью, Шаман заговорил: — Мне нужна водка! В этот момент Эле можно было только позавидовать: она отложила газету в сторону, взглянув на Шамана, подавила смех, прочистила горло, чтобы всё же не засмеяться раньше времени, и ответила: — Хао! — подняв руку вверх. Тут-то мы и окатили Шамана своим истеричным смехом, но он выстоял и повторил, что ему нужна водка… — ...Так сказали духи, — пояснил он при этом, чтобы не заржали ещё раз. — Великий вождь краснокожих, — продолжала Эля, — огненная вода в холодильнике; эти пришельцы, — указав на нас, поясняла она, — давеча не допили её, но я готовилась к вашему визиту и оставила её на самой нижней полке, чтобы она не испортилась. От второй волны дикого хохота Шаман скрылся в коридоре — ушёл за водкой, но вернулся он быстро, после чего потребовал чашечку, а затем и всю нашу еду, сказав при этом: — Духам нужны подношения. Первой, конечно, возмутилась Сабля, а потом и все остальные, но Эля нас быстро успокоила и продолжила издеваться над Шаманом: — Ладно-ладно, отдайте, а то сегодня еда, а потом и нас на капища кинет. Как в воду смотрела… Шаман налил водку в чашку: часть выпил, даже не закусив, а остатки понёс с собой, и сказал, чтобы и мы все следовали за ним — на улицу. Тут уж никто не смог устоять: мы поняли, что намечается какое-то грандиозное шоу, веселье, и вышли на крыльцо. — Он разбрызгал водку, потом ещё хавчик наш сжёг! Мы должны были его пришибить ещё тогда и не ждать, когда он нас всех реально в жертву принесёт, — Сабле от всей этой истории стало грустно, но Вий пришёл на помощь: — Да ладно, — сказал он, усмехнувшись, — ты его итак чуть не убила — даже бубен в щепки разлетелся! И снова мы все захохотали. Да, когда Шаман спалил нашу еду, устроив костёр посреди двора, он велел нам всем подойти поближе — мы и подошли. И тут он начал стучать в свой барабан, как раз над ухом Сабли — сумасшедший, будто не знал, чем это обернётся. Сабля вцепилась в его бубен, чтобы отобрать, они едва не подрались, но Сабля оказалась куда сильнее Шамана — вырвала бубен из его рук и со всего маху треснула ему по голове. — Он так и сел на задницу, а потом заревел, как баба! — вспоминала Сабля, гордая от того, что уже тогда смогла дать Шаману отпор. Потом Вий вспомнил что-то ещё, но я уже не участвовала. Вдруг почему-то подумалось, что все эти игры с нами Шаман затеял из-за обиды: мы ему не поверили, высмеяли, назвали дураком; он ведь после этого заперся в комнате дня на четыре и разрешал заходить только Эльке, хоть это она и задала нам тогда всё это настроение — поржать над Шаманом. Может быть, они уже тогда договорились обо всём? Решили, что будет с каждым из нас? А мы-то дураки… — А вы, правда, с Элькой муж и жена? — вопрос Сабли вырывает меня из размышлений; она обратилась к Вию, который уже более-менее повеселел и так не пугает своим холодным спокойствием. Отвечать ему не хочется: он чешет свою лысую, уже хорошо обросшую голову, смотрит в пол, но отвечать придётся: сбегать некуда. — У меня тогда отец умер, — издалека начинает Вий. — Элька его, оказывается, знала, они были друзьями. — Нифига себе! — вставляю я, припоминая, как часто к нам приезжал его папа и они подолгу о чём-то разговаривали с Элькой. Мне тогда казалось, что он хотел забрать Вия обратно, но потом уезжал, а этот оставался с нами в доме. Вий кивает головой и продолжает: — Нас же в армию никого не забрали, Эля с папой всё решили, всё купили, — говорит он. — А я всё думал: когда вас уже заберут, — бросает Шатун. — Ну, да, — продолжает, усмехнувшись, Вий. — Отец умер, Эля побоялась, что я останусь без квартиры — мне же семнадцать было, и у меня куча родственников-дармоедов, вот и потащила меня в ЗАГС. — Так квартиру Элька себе отписала? — встревает Сабля. Вий качает головой и снова усмехается: — Нет, квартира моя. Мы зарегистрировались, у неё там какие-то знакомые в ЗАГСе были, поэтому всё случилось, как только пришли. А потом всякие нотариусы, куча бумажек… — Она за тебя замуж вышла, чтоб ты без хаты не остался, — заключает Шатун. — Получается, так, — соглашается Вий. И мы замолкаем. Ещё вчера мы хотели убить Элю, сжечь дом, а сегодня нам и злиться на неё не за что: спасла Вия от участи бомжа, не отдала парней в армию, Сабле и вовсе разрешила жить у себя, меня всё время покрывала… — Я всё думаю: если Эля знает и моего отца, почему она разрешала мне ему врать? — я нарушаю молчание, мне одной этого не понять — может, Вий или Шатун подскажут. — Она ведь перед каждым новым годом меня одевала, помогала купить подарки родителям, денег давала — я жила у них дней десять и возвращалась. Врала, что работаю в городе, что у меня всё хорошо: своя квартира, свой кабинет в каком-то офисе. Она же могла позвонить, сказать им правду! — Ой, да ты нафиг не нужна своим родителям! — Сабля. Ненавижу её за это. — Шаман тоже врёт своей маме, что в городе живёт и барменом работает. А маме плевать — залила глаза, сын денежки шлёт на бухло — и слава богу! — Сабля, хватит! — вмешивается Вий. Нет, лучше этого ни с кем не обсуждать. Мама говорила, что Стас — мне не родной отец, что мне было три года, когда он стал моим папой. Перед школой у меня появилась младшая сестрёнка Катя, но она заболела и умерла. Папа начал пить, мама работала, а потом стала пить с ним вместе. Хорошо, что были девяностые и плохо было всем, поэтому я особо не выделялась на чьём-то фоне: обычные тетради, обычные ручки; одежда, которую мне где-то доставала бабушка. Сабля, конечно права: я ненужный ребёнок. Потом родители взялись за ум, как говорила бабуля, стали ездить по вахтам, зарабатывать, а меня отдали ей на попечение. В школе у меня был только один друг — Шаман, мы с первого класса сидели вместе. Списывали всё у Вия. Да все списывали у Вия: он самый умный. Сабля то приходила в школу, то пропадала на несколько дней. Пёс и Прищепка были не разлей вода. Наверное, мы никогда бы так не сблизились, не появись Эли. К выпускному классу всё уже было ясно: Вий — отдельно от всех, это сегодня он разрешает зависать у себя в квартире, даёт списать, а после школы — уедет, поступит, станет самым крутым. Пёс и Прищепка — останутся вместе. Сабля сопьётся, но поступит в местную шарашку на какого-нибудь повара или швею. А мне некуда было деваться. Всё что я умела: ходить в художественную школу, портить бумагу своими каракулями. Некуда было деваться и Шаману. А потом появилась Эля — такая весёлая, не как все наши учителя… — Слушайте, если бы не Элька, мы бы уже подохли, — я снова нарушаю тишину, подавляя слёзы. — Да сейчас мы как раз подохнем от голода, — снова Сабля. — Да заткнись ты уже! — кажется, и Вий понял то, что поняла я, потому и кричит на Саблю, и даже бьёт по её полке, чтобы та наконец-то замолчала. — Она же не умирать нас сюда отправила! — добавляет он и опускается со мной рядом. — А этот мужик… Дым. Зачем приходил? — Шатун словно очнулся после сна и вдруг заговорил громче обычного. Отрезвляюще. Действительно — зачем?Мисс
Когда меня била сумасшедшая девчонка Сабля, явно собираясь изнасиловать, — вся жизнь пронеслась перед глазами. Не помню, как я пережила то состояние после убийства их домашнего Мента — тут уж спасибо их Шаману, избавил меня от мук; зато я хорошо помню, как в тюрьме, в настоящей, а не в этой непонятной, меня отдали в камеру к двум мужикам и одной бабе — там я пережила настоящий ужас, о котором Алёна ничего не знает. Там я стала ничтожеством, которая только за то, чтобы надо мной прекратили издеваться — сказала всё: сдала все дела Алёны, рассказала то, что знала про её тёмное прошлое, лишь бы меня отпустили и оставили мне жизнь. После этого суд, крутой откуда-то появившийся адвокат, а потом меня освободили. Итог: я пережила пытку, меня уничтожили морально, но Алёне всё равно ничего не сделали, более того: она приехала, чтобы самой лично забрать меня, увезти к себе на квартиру, пообещать работу, премию… В состоянии тряпки, которую вытащили из грязи и пытались отстирать, я была согласна на всё, успокаивая себя тем, что на работе забудется весь пережитый мною кошмар. Пусть снова придётся работать на Алёнку, пусть. Больше мне податься было некуда: не было времени искать что-то другое, хотелось быстрее забыться и вернуться к нормальной жизни. Да, кошмар забылся. Не сразу, разумеется, но я справилась: как говорил Шаман — появился какой-то блок, который не давал этого вспомнить; я ушла в работу с головой, я пыталась выстроить отношения то с одним, то с другим, я привыкала к рутинной жизни, считая, что она меня вылечит. Вылечила, но надоела. Надоела до того, что я поддалась секундной утренней эмоции и уехала из дома. Зачем? Чтобы снова пережить очередной кошмар, куда хуже того, который я пыталась забыть? Передо мной сидели Алёна и тот старый седой мужик, с которым я застукала её в свой последний рабочий день. Ещё вчера я считала её своим спасением, сегодня я понимаю, что нас обеих больше некому спасти. Алёна в наручниках, в спортивном костюме, без косметики, без причёски — такой я её видела только с похмелья. — Представлять вас друг другу не нужно, проходите, — сказал этот вежливый седой мужик в ментовской рубашке, сидя за столом. Наручники с меня сняли. «Они явно не в курсе того, что одно мента я уже замочила», — мелькнуло в голове. Тут же велели сесть на стул около стены, а затем немедленно дёрнули вниз, чтоб я села. Расстояние между мной и Алёной с этим ментом — было приличным, к тому же за спиной стоял парнишка в маске, который меня вывел из камеры. — Какого чёрта происходит? Где ты её нашёл? — Алёнка хоть и не в том положении, чтобы рыпаться, а амбиции никуда свои девать не собиралась — только увидела меня и ожила. — А ну-ка заткнись, — скомандовал ей наш страж порядка и уставился на меня, будто точно знал, что Алёна мгновенно заткнётся. Видимо, у них было время — он успел её выдрессировать, она стала послушной. — Знаете, почему вы здесь? — спросил он меня, распаковывая пачку сигарет. Взглянув на Алёну, которая сверлила меня ненавидящим взглядом, готовая кинуться и разодрать на куски, я пожала плечами и, заикаясь от волнения, ответила: — Д-догадываюсь. Мужик усмехнулся чему-то своему и откинулся на спинку кресла — то качнулось; он лениво вытащил из пачки сигарету, прикурил, выпустил дым в потолок, проводил эту струю дыма взглядом и, снова посмотрев на меня, спросил: — Это вы убили нашего сотрудника? — у меня мгновенно застучало в висках, я ещё раз взглянула на Алёну, но она по-прежнему смотрела на меня как голодная собака на кость, потом взглянула на парня, что стоял за спиной, но тот оставался безучастен — врос в пол, как статуя. — Это случилось в доме моей племянницы, — продолжил седой, — её зовут Эллой, — добавил он и снова, что-то поймав в моём взгляде, усмехнулся. Чем я себя выдала?! Впору было падать в обморок, слиться с обстановкой, как хамелеон, лишь бы не отвечать. Какая дура! Как же я могла не догадаться?! Как могла не понять, что этой Эле всё сходит с рук только потому, что у неё такие подвязки с ментами?! — Что?! Да она знать её не знает! — снова вмешалась Алёна, но мужик, оставаясь в своём положении, словно загорает в шезлонге на пляже, лишь приставил к своим губам указательный палец, и она снова заткнулась. — Месяц назад, — нехотя приподнимаясь в своём кресле, чтобы свалить часть своей туши на стол, заговорил мент, — вы, Надежда, приехали в этот город со своими новыми знакомыми: Кристиной и Сашей, которые любезно предложили вам переночевать в доме, где они жили. Вам там так понравилось, что вы решили остаться, взяв на работе отпуск за свой счёт. «Вот же сучка! Всё-таки за свой счёт! — мелькнуло почему-то в голове, когда я взглянула на свою начальницу; а потом: — Кто такие Кристина и Саша?» — Она уволилась, — прорычала Алёна и снова уставилась на меня. — Уволила ты её позже, — спокойно продолжил седой, бросив взгляд в её сторону, и снова стал смотреть на меня, мерзко прищуриваясь, то ли от сигаретного дыма, то ли от того, что ему уже всё давно известно и врать — не имеет смысла. — Дом, в котором вы остались, принадлежит моей племяннице — Эле, там она живёт не одна, а со своими друзьями. Страшно жить одной в доме, который практически окружён лесом, а дом, согласитесь, немаленький. — Я… — только открыла я рот, чтобы сказать, что не понимаю, к чему он клонит, как Алёна завопила на весь кабинет: — Молчи, блядь! — Сядь на место! — а мент стукнул ладошкой по столу, и Алёна мгновенно опустилась на стул. Седой поднялся со своего места, затушил сигарету в хрустальной маленькой пепельнице и вышел из-за стола. — Вы обе, — переходя на середину кабинета, где постелен сероватый с узорами ковёр, — спланировали убийство моей племянницы! Только не думали, что в доме у неё окажется сотрудник правоохранительных органов! — голос его стал громче, но это не крик, это нервы. — Что?! Я просто… — он нёс околесицу, я должна была успеть оправдать себя, но стоило мне только привстать, как на плечо опустилась рука и тут же сжала это плечо, оттянула меня назад. — Я никого не заказывала! — закричала Алёна, но мент быстро оказался около неё и так вмазал по лицу, что та успела только охнуть, а потом назвать его козлом, за что получила опять. — Кому я поверю больше, дуры? Вам или своей племяннице? — сжимая и разжимая кулак, едва не хохоча во всё горло, говорил он, отходя от Алёны. — Да у меня такие адвокаты, что ты пожалеешь, что на свет родился, мразь! Алёна зря это сказала. Он её чуть не убил: пинал ногами, она кричала, и чем больше она кричала, тем сильнее он её пинал. Парень в маске продолжал держать меня за плечо. Кошмарный сон. Так не может быть. — Эту уведи, а с этой я сам, — когда Алёна уже не смогла извлечь из себя и звука, он остановился, словно вспомнил, что в кабинете не один. Кивнул в мою сторону, отошёл от Алёнки, скрюченной на полу, и пошёл к своему столу. Он её убил? Я так пристально смотрела на её валяющееся тело, чтобы понять, дышит она или нет, что даже не заметила, как на меня снова нацепили наручники. — Отдельно её от них посади только, а то… это самое… И покормите их чем-нибудь нормальным. В магазин смотайся, что ли, — он стоял к нам спиной, смотрел в окно. Кажется, Алёнка не дышала. Меня вывели. Теперь я в отдельной крохотной тёмной камере.Эля
В принципе, я должна была успокоиться после всего этого: за родителей отомстили, Алёны больше не было. Только к тому времени я окончательно запуталась: кому верить, кому не верить, кто мой друг, а кто мой враг; к тому же, вернулся Штырь, и нужно было снова сделать выбор: я со Штырём или я с Андреем. Всё оказалось не так просто, как в детстве. Во-первых, я не собиралась никого больше жалеть и хотела уничтожить Андрея, во-вторых, мне нужны были документы, и я не могла поссориться с дядюшкой, в-третьих из-за всего этого я не могла уйти к Штырю на следующий же день, а в-четвёртых, у меня ещё оставалась бабушка, к которой я хотела вернуться после того, как закончу все свои дела. В голове всё получалось просто: поссорить Андрея с дядей. Лёжа на кровати в своей комнате, в доме своего злейшего бывшего друга, я разрабатывала свой грандиозный план. Только что могла сделать девчонка против мента и бандюгана? Всё это растянулось на долгие четыре года. Утром следующего дня Андрей спросил, есть ли у меня какие-нибудь деньги. Денег не было: все мои сбережения были в матраце общажной койки; тот, кто их нашел, мог бы устроить по тем меркам вечеринку на месяц, угостив всю общагу. Алёна мне, разумеется, ничего не платила. — Я бомж без денег и документов, — заключила я свою жалобу, сдобрив её просьбой о сигаретах. Какой же лох! Сам этому учил и сам на всё это купился. — Ладно, вечером решу твою проблему, — отреагировал он, собираясь уехать. — Ты только не выходи никуда, дома всё есть, хочешь телек посмотри, хочешь в компьютере поиграй, — сказал и вышел. Поиграть в компьютер мне не удалось — повторилась та же история, как с музыкальным проигрывателем; поэтому я долго копалась в богатой дискографии Андрея. Пожалуй, он был одним из тех немногочисленных бандитов, который не слушал всякую херню, а знал толк в музыке: тут-то я и познакомилась со всеми прелестями отечественного современного рока: Летов пугал, Кинчев казался скучным, уснуть хотелось под БГ, Цой меня никогда не интересовал, особенно после того, как Штырь тщетно пытался меня научить играть «Звезда по имени Солнце». В общем и целом, отечественная музыка мне тогда не показалась интересной, я долго крутила своих любимых «The Doors» и «Radiohead». Вечером вернулся Андрей, и мои проблемы с деньгами действительно решились: — Доллары не отдам, хоть убивай, рубли твои, — сказать, что столько денег я никогда не видела — значит соврать, но Андрей явно хотел меня впечатлить деньгами в спортивной сумке. — Мне столько не нужно, — и впечатлить не удалось, я забрала только несколько пачек, так наугад. — Забирай, это твоё, — вытащив свои доллары, он отодвинул сумку в мою сторону и ушёл. Благородно, даже слишком; я ведь отлично помнила другого Андрея: который спускал директора школы с лестницы, который трахал парализованную мамашку Алёны, которого обвиняли в смертях всех тех, кто шёл за ним и начинал принимать наркотики — и тот Андрей никак не вязался с тем, что просто так отдал мне деньги в спортивной сумке. Документы мне восстановили дня через два — новый паспорт, снова меня звали Элей, снова я знала, сколько мне лет, а позже узнала, что страница про детей в этом паспорте всегда будет пустой, а значит, и о браке не будет никаких отметок — кому я такая нужна? Штырю? Встреча со Штырём вышла спонтанно: кто-то стуканул ему, что меня отчислили, он ездил к моей бабушке, искал меня, но, к счастью, ничего ей толком не рассказал: она не узнала, что родители погибли, а меня отчислили. В тот день я как раз уехала от Андрея, сказав ему, что мне нужно в больницу и что у меня там, в городе нашего детства, осталась бабушка. Штырь выходил из моего двора, я сразу его узнала, и вместо того, чтобы броситься к нему навстречу, мне хотелось удрать… Удрать от того, кого… Да нет, не ждала. Так не ждут. Ждут по-другому. Вместо «Как я по тебе скучала» было: — А что ты тут делаешь? Он этого не понимал, но было ясно — не ждала. — В универе сказали, что тебя отчисли. Что случилось? Встреча, которую я так много раз себе представляла, превратилась в самый нелепый наш разговор, который только мог состояться. Мы даже не обнялись: стояли друг напротив друга, как дураки, и не знали, связывает ли нас ещё хоть что-нибудь. — Я академ взяла, плохо себя чувствую. Это «плохо себя чувствую» — отдалило нас окончательно. Представляю, что у него сложилось в голове: завела себе кого-то, забеременела, ушла в академ — всё кончилось. — Да, — смотря куда-то в сторону, ответил он. — Бабушка сказала, что тебя потеряли дома и родители уехали за тобой в город. Мне пришлось опустить голову — за три дня о родителях говорилось слишком много: дядя просил собраться с мыслями и всё написать ему на бумаге, Андрей, боясь, что меня и дядю связывают узы куда более крепкие, родственные, чем его с ним, вдруг предложил мне самой лично расстрелять парней, которые убили моих родителей, — он их нашёл, он их привёл и запер в гараже… Мне так захотелось срочно обо всём рассказать Штырю, но я ещё не знала, что со мной будет, и не хотела втягивать в свои проблемы ещё и его. Да толку-то! Сам же и втянулся! — Давай встретимся как-нибудь, — я держалась кое-как, чтобы не разреветься и не выдать ему всё сразу о себе, — я тебе всё расскажу. Мне сейчас надо к бабушке. Не обижайся. Ладно? — Да, иди, конечно, — Штырь отошёл в сторону, вроде как — освободил дорогу, только мимо пройти придётся. Мимо него я чуть ли не пробежала, стараясь не оглядываться, а он возьми и окрикни: — Элька, а письма мои ни одно не пришло? Ты поэтому не писала? Что я должна была ответить, когда у меня, сентиментальной дуры, уже слёзы в глазах не держались? Да я только обернулась, покачала головой и как ошпаренная убежала во двор этого дома! Крепость! Спасена! Сюда никто больше не зайдёт! Скинув сумку с плеча, я уселась на неё и заревела. Такая дура! — Эля! Эличка! Ты чего здесь? — бабушка появилась внезапно, я даже не слышала, как она подошла. Уткнувшись в бабушку я так долго ревела, что, наверное, напугала её до смерти, а она к тому времени и без того сдала: так сильно похудела, совсем состарилась, стала как-то меньше ростом, или я так выросла — не знаю. Дома после истерики мне пришлось ей бессовестно врать: папа помирился с братом, родители решили остаться в городе, отец нашёл работу, а на все вопросы бабушки, например «Да как же они так? Они же этот дом столько строили! Столько вложили в него!» Я отвечала: «Ой, ба, не знаю — это их дела, я в это не лезу». В первый раз получилось кое-как выкрутиться, бабушка поверила, к тому же я сказала, что в новой, вымышленной мною квартире родители скоро поставят телефон — они созвонятся, и она сама обо всём узнает. Утром мне нужно было в больницу: в животе творилась какая-то херня, за всеми этими бабскими проблемами я перестала следить ещё со времён притона, и потому для себя я придумала только два диагноза: у меня сифилис или у меня беременность. Интернета тогда не было, нельзя было по-быстрому найти себе какой-нибудь другой диагноз и болеть. И если о беременности мне хоть что-то было известно, то про сифилис я мало что знала. Кроме того, у меня не было никакой тошноты по утрам, просто почему-то болело внизу живота, но не было никаких месячных. Оказалось, что я всё же была беременна, и если не рожу сейчас — не рожу никогда, но и роды лёгкими не будут. В суть диагноза я вникать не стала, даже не потрудилась запомнить какие-то умные слова, которые мне говорила тётенька-врач в огромных очках на пол-лица с затемнёнными линзами. Представляя, что у меня может родиться после наркотиков — и мысли не возникло оставить ребёнка, да ещё и неизвестно кто был его отцом, а диагноз «не родишь больше никогда» — тогда даже поднял настроение: никакой головной боли, просто – НИКОГДА. Замечательно же! Деньги, бумажки; я пропала на двое суток. Рассчитывая, что после пережитого меня уже вряд ли можно будет чем-то напугать, я хотела избавиться от этих внезапных проблем со здоровьем. «Ещё легко отделалась», — думала я тогда, зная, что вряд ли когда-либо пожалею о том, что собиралась сделать. Первый день меня пытались образумить такие же, как я, — пришедшие на аборт. Весть о том, что какая-то малолетняя (хоть мне и было девятнадцать-двадцать) идиотка за деньги решила сделать по-быстрому аборт — облетела всю больницу; а значит, я, по их мнению, не соображала, что делаю. В принципе, я и не соображала. — Молодая! — Не понимаешь, что делаешь! — У нас-то уже дети есть, а у тебя никого не будет! Их в палате было как раз трое, и всем уже было тридцать или даже ближе к сорока. Желание было только одно: наорать на них, как я наорала на соседок в общаге, пережить эту процедуру, которой меня пугали, и вернуться домой. Вернуться домой — я просто не представляла, что меня ждёт. Переломанные рёбра не доставляли столько боли, сколько доставляет аборт, вернее отходники после наркоза. Да-да, я не побоялась медицинских наркотиков, я купила себе самый крутой — денег-то Андрей отдал немало. Представлялось, что всё обойдётся, как в шлюшарнике: меня вырубят, а дальше делайте, что хотите. В итоге всё так, конечно, и случилось, но наркотик действовал недолго, и стоило мне пережить полчаса спокойного и некогда привычного состояния в нирване, когда мысли путаются и думать о чём-либо невозможно, как началась адская боль. Меня выворачивало наизнанку. Шевелиться — это делать себе только хуже. Зубная боль, только внизу живота, не думающая утихать ни на минуту. Это рушило все мои планы; я ведь собиралась вернуться к Андрею сразу после всего этого, но пришлось смириться с тем, что состояние полудохлой кровоточащей идиотки ещё долго будет моим обличием; а вести войну, которую я собиралась затеять, при таких обстоятельствах было невозможно. Скрючившись в койке, я надеялась хотя бы выспаться — во сне не чувствуешь боли, как и под кайфом. Стараясь ни о чём не думать, чтобы быстрее уснуть, выбрав для себя более-менее удобную позу, которая не вызывает острой боли, а только ноющей, я закрыла глаза, успокаивая себя тем, что уж на утро-то точно станет легче, но тут появились эти три курицы: — Всю жизнь будешь жалеть! — Это тебя бог так наказывает! — Убийца! Чем они были лучше меня — я так и не поняла, впрочем, даже не задумалась об этом, потому что они меня окончательно взбесили; мне на тот момент и без того хватало проблем, и, как наркоман, я точно знала, как можно себя избавить от любых страданий, но не хотела снова падать в яму, из которой меня только-только вытащили, к тому же у меня намечалась война, где требовалась ясная голова. Не помню, что именно я им кричала, но кричала так громко, что мне даже снотворное вкололи — мол, стресс у меня, посплю — и всё пройдёт. Ещё бы! Я им такие бабки заплатила за то, чтобы они избавили меня от моей внезапной проблемы, что в любом случае я им представлялась как баба какого-нибудь бандюгана, который придёт и всем им бошки посшибает, если со мной что-нибудь случится. Следующее утро началось в новой отдельной палате. Да, когда есть деньги, в коридор тебя никто не положит, да ещё и накормят нормальной едой и даже после самого ублюдского, по их мнению, поступка (аборта) будут обращаться к тебе по имени и отчеству. Боль действительно утихла, на руке был пластырь — кололи капельницу. Задерживаться я больше не собиралась, и хоть передвигаться было достаточно трудно: одно резкое движение – и сгибало пополам, я выписалась, забрав от какой-то врачихи листок с небольшим списком лекарств, которые она рекомендовал пропить после всего этого. На хрен мне тогда не сдались эти лекарства; я знала, что стоит только выйти из больницы, и там, на улице, даже в городе детства, я найду то, что меня действительно избавит от страданий. Нелегальные таксисты — моё спасение, я купила столько дури, словно собиралась её не то что нюхать, колоть, а вообще — питаться ею, варить из неё кашку, что ли. Другой проблемой стала бабушка, но она так рада была меня видеть, что ей и вовсе не было до меня никакого дела: выхожу есть, смотрю с ней телевизор, в доме у нас порядок, печка топится, да у меня ещё и деньги есть. Всё нормально. Моя комната стала действительно моей комнатой, и в ней я могла делать всё, что угодно. Возвращаться к наркоте я и не собиралась. Внутренний голос и без того начинал сходить с ума и пытался настроить меня против меня же самой: я убила ребёнка, я больше никогда не смогу завести детей, да ещё и к игле вернулась. Он меня ненавидел, а я с ним не разговаривала и не советовалась — он для меня исчез так же, как Штырь: как-нибудь встретимся и поговорим обо всём. По дому я старалась ходить, не обращая внимания на комнату родителей — это закрытая комната, туда нельзя, там все мои призраки, там то, что заставит меня услышать мой голос разума, то, что меня окончательно сломает. Как только боль утихла, наркотики перестали меня интересовать. Вернее, пришлось выкинуть то, что осталось, дать своему отражению в зеркале торжественную клятву, что больше никогда не прикоснусь к этой дряни, а потом… беситься и ненавидеть себя за это. Нет, не было никакой боли: просто быстро уходили сигареты, чаще приходилось выходить на улицу и прятаться от бабушки в сарае или гараже, а ещё так много жрать, что бабушка едва успевала готовить. По-моему, это была моя самая безболезненная ломка, но больше остального меня радовало то, что не случилось рецидива, и я не сорвалась, а сама смогла победить эту зависимость и сдержать обещание, данное отражению.