Шаман
Трава долго не хотела гореть, сколько бы я ни пытался. Сжечь дом Эли, начиная с моей комнаты, уйти отсюда вместе с этим домом — не вышло. Отойдя к окну, я уже потерял всякую надежду, что у меня действительно что-то получится. В голове только безустанно повторялось событие недавней ночи: Мисс мертва, а потом — открылось окно; её душа влетела обратно, словно от кого-то убегала. Влетела, осмотрелась; увидев меня, едва не вылетела обратно, но вовремя она увидела своё тело и, сделав вид, что и вовсе не замечает меня, вернулась в свой дом. В окно тем временем смотрели другие; мне казалось, что эти другие (духи) мне знакомы, но больше всего меня тогда волновала Мисс, и окно я закрыл, как только пришёл в себя от увиденного; ведь мало ли от кого так бежала её душа. Возможно, то были злые духи… Духи… Несколько минут я вспоминал это и тут же ругал себя за богатое воображение, которое и свело меня с ума, довело до того, что я поверил Эле, которая убеждала меня, что я настоящий; всё это довело меня до галлюцинаций. Только вдруг запах жжёной травы стал сильнее, и я хотел было закрыть окно, решив, что огонь разошёлся из-за воздуха, но стоило мне обернуться, вернуться в свою тёмную комнату, и я готов был упасть от увиденного. Лес. Мой нарисованный лес вдруг ожил и заполнил собой крохотный уголок этого дома. Деревья шумели, пахло свежей сыростью… Так пахнет, когда выпадает первый снег, которой должен был быть дождём. Становилось даже холодно, и где-то в застенках разума ещё мелькала мысль, что мне нужно закрыть окно и всё кончится; но шум внезапно ожившего леса, его темнота — пугали, и я просто вжался в угол, образованный от окна и моей кровати. Светящийся лес озарял собой всё вокруг, на полу появились тропы, небо на потолке стало тёмным, будто надвигалась буря — не было больше звёзд, которые мне нарисовала Китя, и деревья, которые мы рисовали все вместе, вдруг потеряли всю свою атмосферу волшебства. «Докричался», — мелькнуло в мыслях, накладываясь на звучание в голове того, что я кричал своим духам, в которых вдруг перестал верить из-за разговора с Элькой. И действительно. Как только я об этом подумал, всё стихло — я мгновенно понял, что ничего хорошего это не предвещает. Духи знают, что я знаю про них, они поняли, что я понял: я их разозлил своими криками, не стоило вот так сгоряча бросать им вызов. Сколько всего мы с ними пережили, но я всегда держал себя в руках, а тут — сорвался, и они идут, чтобы отомстить. Снова стал подниматься ветер, сквозняком потащило по полу, и тут же, казалось бы, из-под половиц, которые вдруг превратились в какую-то выжженную землю, понесло холодом, морозным паром, клубившимся и заполнявшим собой всю комнату. И мой лес… Он снова принялся шелестеть вечно зелёной листвой с голубоватым светящимся оттенком; и там, в этой моей волшебной чаще, вдруг появилась тропинка, а на ней — женщина. Она была без одежды, но представляла собой не более чем синюю фигуру с длинными белыми волосами. — Я тебя не знаю, — кое-как находя слова, сказал я, опускаясь на кровать. — Кто ты? Женщина молча и уверено шагала вперёд, пока не сошла со стены, из моего леса, и не оказалась в этой комнате. — Эля тебя недостаточно любит, Шаман? Голос моей тёти, но такой, каким он бывал лишь тогда, когда она злилась, а злилась она очень редко, для того чтобы запомнить его и бояться так сильно, как боятся ядовитых змей. — Она обманула, — надеясь, что с тётей (раз уж духи прислали её, а не кого-то более страшного) можно разговаривать спокойно, я даже немного успокоился — она ведь своя, сможем договориться. Как же это наивно… Знал, что никаких «своих» в том мире нет, и всё равно надеялся… — Иди сюда! — прокричала она, не двигаясь со своего места. Меня вдруг подняло в воздух, и против своей воли я оказался рядом с ней, не имея возможности пошевелиться. Холодная синяя рука дотронулась до моей груди; я почувствовал, как грохнуло моё сердце. Почувствовал этот стук последний раз. Сердце вдруг оказалось в этой синей руке моей тёти, но крови на мне никакой не было, я даже боли не почувствовал. Перед ней же из ниоткуда появился большой кипящий котёл, а из моего леса стало выходить множество таких же, как она, — синие обнажённые фигуры, поющие что-то непонятное, но настолько ритмичное, словно кто-то невидимый стучит в бубен, а они сопровождают это камлание песней. — Ты так ничего и не понял! — прокричала снова моя тётя, отвлекая меня от завораживающего зрелища, от наслаждения песней на незнакомом языке. Мы встретились взглядами на мгновение, после чего она громко захохотала, запрокинув голову и выставив руку с моим сердцем над котлом, так сильно сжала его, что внутри меня всё загорелось. Я закричал от боли, мне хотелось упасть на колени, но я оставался парализованным. — Опять?! — я мог лишь говорить и прокричал только это слово, надеясь, что хотя бы на него она отреагирует и успокоит, что всё происходящее — очередная шаманская болезнь. Тётя отреагировала по-другому: она взглянула на меня, нарушителя гармонии, заглушающего песню синих непонятных девиц, нарушителя её обряда, — быстрый и злой взгляд, как внезапный удар ножа: так Мисс убила Мента. — Посмотри на себя, Шаман! — наконец сказала она, и у меня вдруг появилась возможность пошевелиться: я поднял руки, развернув их ладонями к себе, и увидел, что они сморщены. Рассчитывая непонимающе взглянуть на свою тётю, я вдруг столкнулся со своим отражением в зеркале. В моей комнате никогда не было зеркал! На меня смотрел сморщенный серый труп — это был я; я знал об этом, но не хотел в это верить. Хохот тёти раздался ещё раз, и едва я взглянул в её сторону — зеркало исчезло. Песня стала громче, стук стал чаще. В котле, куда выжали моё сердце, кипела и бурлила кровь, а синие фигуры стали его окружать; тётя же в это время медленно шагала в мою сторону, разглядывая красное и едва бьющееся сердце. Надеясь, что она собирается мне его вернуть, я попытался сделать шаг вперёд, но снова стал обездвиженным. — Садись, — на этот раз, подавляя свой смех, произнесла она, и я оказался на скамейке, но был почему-то немного выше. Стало жарко. Перед тётей появилась ещё одна скамейка: обыкновенная плаха, прибитая к двум пенькам. Она кинула моё сердце на эту дощечку, цыкнула и покачала головой так, словно жить с таким сердцем больше нельзя; взглянула на меня, качающегося на своей скамейке от ноющей боли, и вдруг откуда-то достала медный ковшик с длинной деревянной ручкой. Котёл с кровью из моего сердца поющие и несмолкающие девушки сняли с огня и поднесли к тёте. Она отошла назад, оставив моё сердце на плашке. Отошла, раскинув руки в стороны, запрокинув голову, — и вся эта кипящая кровь обрушилась на неё. Они вылили всё это на неё! Хотелось закричать, но внезапно и этой роскоши меня лишили. Всё что я мог — чувствовать боль и не понимать, что именно у меня болит, как и в прошлый раз. Девушки расступились и встали позади тёти, которая, видимо приходя в себя, провела рукой по своим длинным белым волосам, откидывая их назад, снова посмотрела на меня, но ничего не сказала на этот раз и двинулась вперёд — к сердцу на плашке. — Сердце твоё слепо, Шаман, но, как видишь, я оставляю тебе сейчас возможность видеть, — говорила она, принявшись из поднесённого другого котла обливать моё сердце такой ледяной кровью, от которой я почувствовал холод внутри себя. Этот холод начал успокаивать боль, но не меня — я боялся замёрзнуть и остаться навсегда в том мире. Сердце поливалось кровью, потом она хватала его, как кусок мяса, и бросала обратно, чтобы облить с другой стороны. Это продолжалось так долго, что она начала даже пританцовывать под несмолкающую и уже надоевшую мне песню. Им всем словно было весело: они пели громче, плясали, то окружали моё тётю, то разбегались в разные стороны, но лишь для того, чтобы снова окружить её и обдать меня очередной звуковой волной. Наконец, внезапно смолк бубен, и девушки замолчали, но снова медленно подходили к тёте, чтобы окружить её; а она, тем временем, взяла моё сердце на ладонь и просияла такой улыбкой, словно была довольна своей работой. — Холодно? — вспомнила она вдруг обо мне; я кивнул несколько раз. Песня и бубен зазвучали снова, с новой силой, а тётя повернулась ко мне спиной и пошла туда, где была стена с моим лесом. Леса больше не было — была только стена, в которой торчали три гвоздя. — Сердце твоё, Шаман, — заговорила, оборачиваясь, тётя, — будет принадлежать мне, пока ты не научишься отличать ложь от правды. Оно будет висеть здесь, — и она приколола его к гвоздю. Я был готов почувствовать боль, но ничего, даже какая-нибудь живая клеточка, не дрогнула — по-прежнему было холодно. — Иди к реке, Шаман, — продолжила она, отходя от стены. — Без сердца ты долго не сможешь. Холод завладеет тобой, и ты умрёшь для этого мира. Я верну тебе сердце. Иди к реке. Она шла ко мне, я был готов ощутить снова её руки у себя на груди, но вдруг — всё исчезло. Всё! Вместо песни — в ушах писк какого-то ультразвука, вместо тёти — стена с нарисованным лесом. А в груди? Пустота. Я ничего не чувствую, кроме холода. Очнувшись на полу от своего видения, я обнаружил, что у меня ужасно болит голова, что травы мои уже потухли и даже не дымят. Только окно открыто, и в комнате свежо. «К реке!» — заговорил голос в голове, но словно не мой, а всё ещё тётин. Поднимаясь с пола, я чувствовал, что голова кружится, и соображал, как выйти из комнаты незаметно для Эли, чтобы направиться к реке; она ведь обязательно спросит, куда я собрался, и остановит, а мне сейчас никак нельзя останавливаться — моё сердце осталось в Нижнем мире, у тёти, и я должен вернуть его себе, пока не поздно. Не закрывая окна, я подошёл к двери, держась за стенку, чтобы не упасть. Элю уже было не слышно, но я слышал чьи-то другие голоса. «Вернулись?» — почему-то подумал я, пока не приоткрыл дверь и не понял, что голоса эти не принадлежат ни Шатуну, ни тем более Вию. — Вот только не начинай! — говорил кто-то. — Штырь был не маленьким ребёнком, за которым требовалось присмотреть. Очень интересно. Эля мне про Штыря ничего так и не рассказала, но мне нужно незаметно забрать свои ботинки и куртку, потому я стараюсь быть настолько бесшумным, что даже перестаю дышать. — О, нет, дорогой мой, — голос Эли, из-за которого я готов замереть на месте. — Тебе сейчас, конечно же, плевать на мёртвого Штыря — начинать уже поздно. Тебя интересует твоя дочь. — Где она?! — снова этот неприятный собеседник, но я срываю свою куртку с вешалки и наклоняюсь за ботинками. — Слышь! Ты тише тут! — кто-то ещё, и я снова готов замереть. Лишь бы не начали драться, иначе не дойду я сегодня до речки…. — Дым, не надо, — Эля. Дым? Он снова здесь? Ужасно хочется зайти на кухню и посмотреть, кто там ещё, кроме Дыма и Эли, но все мои вещи уже у меня в руках. — А чё он? — снова Дым, но я иду назад (нельзя терять времени!), снова теми же неестественными тихими шагами. — Тебя не волновала судьба Кити, — Эля говорит о Ките, и на этот раз я замираю специально, чтобы послушать. — Она жила здесь, и ты об этом знал, с самого первого дня, и тебе было плевать, — я слышу, как Эля встаёт из-за стола, и резко оживаю, быстро передвигаясь к двери своей комнаты. — Тебе было плевать, — повторяет Эля, — даже тогда, когда я отправляла её домой, к тебе, и она вам нагло врала, что устроила свою жизнь по первому классу! Вы не пытались её остановить, вернуть её к нормальной жизни! А теперь ты спрашиваешь: почему я не оставила её здесь, как и обещала? — Хватит! — неприятный собеседник, очевидно, тоже выскакивает из-за стола, и я открываю дверь в свою комнату под этот шум, но всё ещё остаюсь в коридоре. — Я не виноват в его смерти! Где моя дочь?! — продолжает кричать он. Папа Кити; я плохо его помню, но никаких приятных воспоминаний у меня с ним точно не связано — что-то серое и мерзкое, что-то, что не хотелось бы держать у себя дома. И как Эля его только впустила? А она смеётся. — Думаешь, я тебе мщу? Вот так? — не прекращая смеяться, говорит Эля. — Девочка не виновата в наших разборках давно минувших дней. Она в безопасности. Я позвала тебя только потому, что ей некуда будет пойти, и ты — её единственный родной человек. Что? Она хочет отдать Китю этому человеку?! Нет! Мне становится трудно дышать, и я даже не знаю из-за чего: потому что моё сердце в мире духов или потому что Китя… Нужно торопиться! Нужно торопиться! Нужно что-то сделать! Я не могу так просто расстаться с Китей! Не дослушивая разговор, я натягиваю на себя куртку, обуваюсь. Остаётся перемахнуть через окно, но вдруг в голове проносятся записи деда о реке. Меня ведь могут по ней отправить в путешествие: искать сердце, искать правду — могут заставить делать всё что угодно! Как не вовремя! Приходится вытащить свой сундук: здесь все мои амулеты. Мало ли кем был этот дух, который говорил голосом моей тёти; мало ли что он собирается делать с моим сердцем. Они ведь все хитрые: добрые притворяются злыми, а злые - добрыми, совсем, как люди. В любом случае мне всё это может пригодиться: мой костюм, шапка, амулеты… Нужно взять что-то в жертву, но что?! Неважно! Найду что-нибудь по дороге! Теперь в окно! К реке! К реке… Как же я так могу? Ведь я нужен здесь: Ките, Эле, может быть, и Вию, и даже Сабле. Да не могу же я тут без сердца бегать? Я бы уже давно умер! Всё это сказки: злые духи похищали душу человека, и тот либо становился сам на себя непохож, либо тяжело болел. В религии тоже существует экзорцизм, а на деле — нет ничего подобного! Нет никаких духов!.. А если я умру? Я ведь даже не знаю, где сейчас искать Китю… А если бы и знал, что бы я тогда мог сделать? Ноги сами несут меня к этой чёртовой реке; уже намело так много снега, а прошёл всего месяц, и по календарю сейчас всё ещё осень… Впрочем, в лесу зима наступает гораздо быстрее… Да о чём я только думаю?! Нужно скорее добраться до реки, покончить с этими галлюцинациями и спасти Китю! Я не хочу, чтобы её отдавали этому человеку!Сабля
— По местам, блядь! Сволочь, с которого мы сорвали маску, — уходит, оставив нам на полу пакет с хавчиком. Несколько минут назад мы бы поубивали друг друга за этот пакет, а сейчас — он лежит и нафиг никому не нужен. Больно. Мне дубинкой по руке прилетело. — Они вообще не видят разницы, кто перед ними, — Ките тоже досталось, и её рана куда серьёзнее моей — её ударили по лицу, и из носа течёт кровь. — Голову запрокинь, — Вий ей помогает: сорванной с мента маской вытирает кровь. — Ты как? — обращается ко мне, стараясь не смотреть на сломанного Шатуна, который скрючился на полу. Киваю, что всё нормально, жить буду. Чёрт возьми, ради такого и стоит жить! Мы дрались как звери, мы готовы были разорвать Шатуна в клочья, хоть и понимали, что Вий неправ, что устраивать пожар в этой камере — опасно, но куда опаснее было дать Вию подраться с Шатуном. Этот увалень мог убить нашего лучшего друга одним ударом! Не тут-то было. Стоило Шатуну подняться, чтобы ответить Вию на пинок, мы с Китей, не сговариваясь, набросились на него, а ему некуда было деваться: нам он ответить не мог. Ещё бы немного, и мы бы его просто замочили: Китя отомстила — она ухитрилась ударить Шатуна головой об дверь, Вий сбил его с ног, я расцарапала Шатуну всю морду! Оставалось только добить! Добить! И вдруг — открылась дверь. Нас это не остановило. Растерянный охранник — один с пакетом. Мы надеялись, что и с ним сможем справиться — накинулись, сорвали с него маску, а он изворотливый гад! Вия отправил в стену, а мы с Китей просто растерялись. Она оказалась к нему слишком близко, и когда этот урод меня ударил — решила заступиться, за что и получила. Никогда бы не подумала, что Китя будет заступаться за меня. — Он хоть дышит? — спрашивает она, указывая на Шатуна. — Чё ему будет-то? — оставляя Китю, отвечает Вий и забирает с пола пакет. Охранник его кинул на пол, процедив: «Жрите». Из пакета вывалился багет в целлофане и выкатилось зелёное яблоко — Вий всё сложил обратно. — Комплексный обед, — говорит он, вытаскивая из пакета банку с йогуртом и передаёт её мне. Надо же… Эля им рассказала, что мы едим, перед тем, как отправить сюда? — Ни сигарет, ни воды, зато есть сок, — продолжает Вий, вытаскивая коробку сока. — А водки чё, не было?! — кричит он в дверь, отдавая сок Ките. Есть почему-то расхотелось. Одно представление о том, что этот крахмальный несъедобный йогурт встанет мне поперёк горла только от мысли, что его мне купила Эля и передала сюда, — убивает весь аппетит. — Может, поделим всё это? — предлагаю я, спрыгивая с полки. Вий оборачивается и, не глядя, высыпает всё содержимое пакета на полку к Ките. — Четыре яблока, твой йогурт, коробка сока, хлеб, колбаса, — перечисляет он. — Это точно не Эля, — заключает как-то разочаровано Вий, словно знал, о чём я думала, и уходит на свою полку. — Из-за сока захочется пить, из-за яблок - ещё больше жрать. Следующий бой будет за палку колбасы и кусок хлеба, — продолжает он, устроившись на своём месте. — Лучше сожрите это сейчас. — А он вас ночью сожжёт, — доносится с другой стороны — Шатун очнулся. Вий вместо ответа почему-то ухмыляется и поворачивается к нам спиной — якобы спать собрался. — Нет, всё же давайте поделим, — пропуская мимо ушей слова Шатуна, словно того и нет с нами в камере, соглашается со мной Китя. — Ещё бы нож, а то я неровно отломлю, — бормочет она, пытаясь разломить колбасу. — Да-а, — подхватывает мгновенно Вий. — Ножа сейчас очень не достаёт. Мне становится смешно, хоть и понятно — будь у нас, хоть у кого-нибудь здесь нож — остался бы только один, самый нервный, которого остальные достали. — Лови, — Шатун кидает на пол что-то бряцающее, и снова садится около двери, собрав себя в кучу. Нож. Складной. Он был у Шатуна, и тот им не воспользовался? Мы же могли его убить… Почему? — Убери это, — Вий вскочил со своей полки и отпинывает нож обратно к Шатуну. — Тебе же нужнее, — отвечает тот и откатывает нож Вию. Нашли время играть в свои дебильные пацанячьи игры: кто круче, выше и сильнее. Шатун, конечно, сильнее, но Вий умнее, и он наш друг, в отличие от Шатуна, которого он сам и привёл. Вопрос из моего любимого фильма «в чём сила, брат?», ответ в нашей общине один: в рассудительности Вия. Он всегда был главным, даже когда все они оказались в доме Эли, когда его считали врагом Эли — он был главным. Китя и Вием его назвала только поэтому: решающее слово, последний выход всегда был за Артёмом. По любому поводу мы бежали к нему, рассказывали обо всём, он выслушивал, а потом выносил своё решение. Веки подняты, проблемы — умирают. Вий всё решил. И если Шатун думал, что мы примем его сторону только потому, что он прав и пожар устраивать нельзя — он крупно ошибся. Не появись охранник так не вовремя, мы бы добили Шатуна, нашли бы его нож, а потом устроили бы здесь пожар. Чем, собственно, нож сейчас безопаснее задуманного Вием кострища? Они продолжают его кидать друг другу и ругаются. Ките будто бы пофигу. Достали! Заберу себе, раз никому не нужен. — Сабля, отдай сюда! — и вот теперь он нужен вдруг Вию; он заберёт у меня этот нож так же, как забрал сигареты, я знаю, поэтому отступаю назад. — Ещё чего! Вы два психа, а эта, — указывая на Китю, говорю я, — вообще себе вены вскрывала! — хреново так говорить, конечно, после того, как она за меня заступилась, но ведь правда: она вскрывалась несколько раз. — Это Шаман просил, — вдруг говорит Китя так тихо, что мы с Вием оба затыкаемся. — Чего? — спрашивает он. — Типа кровь девственницы, что ли? — не могу удержаться, хоть и обстановка не располагает, но на ум больше ничего не приходит. — Поэтому показуха, — всё ещё пытается подавать признаки своего существования Шатун. — Да неважно, — Китя вдруг оставляет свои мучения с колбасой, подбирает ноги под себя, складывает на них руки и прячет лицо. Даже я немного в растерянности; нас накрывает молчанием, но Вий опускается напротив неё, берёт за руки, чтобы та открыла своё лицо… Нежности какие! — Ещё как важно, — говорит он и просит, чтобы она нам всё рассказала. Тем лучше: про нож он, кажется, забыл — всё внимание присутствующих на Китю. — Я вскрывалась три раза, — говорит она, словно мы этого не знаем, и хлюпает носом. — Первый раз: я не могла вспомнить, что произошло, почему я ударила Элю. Меня это начинало сводить с ума, и Шаман сказал, что, если я не помню, как это я так сама напала на Элю, значит, меня попутали какие-то злые духи… — И сказал, чтобы ты вены вскрыла? — ушам не верится, поэтому я её и перебиваю. Шаман, конечно, урод, как выяснилось недавно, но неужели он своего лучшего друга убить хотел? Они ведь всю жизнь с Китей вместе! — Да нет, — втягивая в себя ещё больше соплей, отвечает Китя. — Это я его неправильно поняла: он там говорил что-то про украденную душу, которую эти злые духи могли унести; и рассказал про ритуал, как эту душу возвращали: через кровь… и что-то ещё… В общем, я в своей чёрной депрессии ему поверила, что ли… А ночью вскрылась. — Неудачно, — бросает Шатун. Вот же урод! — Заткнись на хер! — осекает его Вий. — Я просто не знала, как нужно резать, — вдруг решила оправдаться Китя. — Ну, а те два раза зачем? — пока она совсем не расквасилась, нужно узнать и об остальном, решаю я и не даю ей пуститься в оправдания перед Шатуном. — После первого раза Эля стала ко мне ближе: она пускала меня к себе в комнату, мы подолгу болтали ни о чём. Говорила больше я, чем она; Эля почти ничего не рассказывала мне о себе, она только слушала. Всё хорошо было, но потом: Бинт, Мышь — умерли, и я решила, что это опять как-то связанно со мной… — Китя, ты идиот! — не выдерживаю я, возвращаясь на свою полку. — Нашла кого слушать! Шамана! — Когда ты вернулась, — заглушает меня Вий, обращаясь к Ките. — Ты хотела убить Мисс: ты угрожала ей ножом, выйдя из комнаты Эли. Снег тебя остановил: увёл к себе, после этого мы ушли завтракать, а потом — ты опять вскрыла вены. Это что было? «Нифига себе новости», — проносится у меня в голове, а Китя отвечать не торопится: закрывает лицо руками и… сейчас совсем разревётся! Да что происходит?! — Я проснулась… в комнате Эли, — давясь слезами, наконец-то выдаёт она, — там никого не было. На столе у неё лежал нож, и я словно… словно точно знала, что должна взять его и убить Мисс! — Шама-а-ан, — тянет Вий и отходит от Кити, выходя на середину камеры. — А потом, — продолжает он, проводя рукой по своей обросшей, уже не лысой, голове, — ты опять решила, что пора вскрыться — злые духи! — на словах о злых духах он начинает хохотать как ненормальный. — А знаешь, почему не было Эли в комнате? — остановившись посередке камеры, спрашивает он, но, кажется, не Китю, а Шатуна. — Мы были на крыше и смотрели, как горит твой дом, — точно, он это Шатуну говорит. — А тем временем Шаман, — снова обращается он к Ките, — уложил тебя спать (Снега ведь не было) и внушил, как его, наверняка, попросила Эля, чтобы ты утром грохнула Мисс. И тишина… Пока Вий довольствуется тем, что он тут такой сообразительный, мы все — в шоке. Шатун, правда, немного оживает и поднимается на ноги, опираясь о дверь, а Китя сидит с открытым ртом. — Это ты меня туда привёл, — внезапно заговорил Шатун. — И дом мой сжёг. Тебя Эля попросила, — выдаёт он и порывается прямо к Вию! — Э! Стоп! Я этого не делал! — едва успевает сказать Вий, но Шатун оказывается около него и бьёт Артёма по лицу! Ну, теперь ему точно конец!Эля
Пахло жжёной травой, а музыка в комнате Шамана стала тише; тем временем мне стало ещё хуже. Всё время отодвигая от себя прошлое, стараясь не вспоминать его в таких подробностях, как прошлой ночью, я потерялась в пространстве. Утром я читала короткую заметку в старенькой газетке о том, что Штыря больше нет, в то время как котята завтракали и о чём-то шумно говорили; на стене в моей комнате обои скрывают надпись, которую я сделала в день его смерти, возможно, в ту самую минуту, когда, как гласит заметка «в ходе перестрелки погиб один прохожий». Этот «прохожий» поругался со мной из-за того, что я никак не могла покончить со своими криминальными связями: то одни, то другие приходили в этот дом, и дом превращался в ночной клуб, а я никогда не была против, мне нужны были знакомства против Андрея. За год я обросла этими знакомствами до такой степени, что стоило выйти в город, и мамаши, бабули загоняли своих детишек по домам; маленький город детства полнился разными слухами обо мне: для домохозяек и мамаш я была шлюхой, которую приводили в пример маленьким девчонкам: «Не будешь учиться — станешь как Эля!»; для малолеток, мечтающих примкнуть к братве и стать крутыми, я была чем-то вроде рок-звезды: «Она со мной поговорила! Она на меня посмотрела! Она мне улыбнулась!», а если я с ними заговаривала — они готовы были падать в обморок. Надо ли говорить, что для местной братвы я была чем-то вроде смотрящего в городе: моя бабушка не нуждалась в лекарствах, ей их доставали мои новые друзья; мне не нужно было работать: деньги не переводились, и получала я их за нехитрое дело — хранение наркоты в подвале, краденных денег, прятала каких-то пацанов, но с одним лишь условием: если на меня хоть раз наедут — всё прекращается. Этот дом охраняли как президентский дворец. И всё лишь для того, чтобы уничтожить Андрея…. Смешно. Мне осталось так мало, чтобы сейчас покончить со всем этим, но после долгой ночи воспоминаний я вдруг понимаю, что не хочу я больше никому мстить, а самая страшная мысль, которую я никак не могу принять, но она так и сверлит весь оставшийся мозг: Андрей ни в чём не был виноват. Ни-ког-да. Улёгшись на полу, я чётко вспомнила всё, что было в последний день его жизни. Когда я утром позвонила ему, сказав, что до меня дошли слухи о его проблемах (но на самом деле я знала о них с самого начала и радовалось, что у него наконец-то всё хреново, как сумасшедшая) он был так рад меня услышать, словно только моего звонка и ждал. Я же в то время приняла его радость за очередную игру, а потому оставалась при своей цели: заманить и убить. — Слышала, что тебе негде больше жить, — говорила я в телефонную трубку, наслаждаясь моментом. — Да у пацана одного квартирку снимаю… Нормально всё, Элька, — говорил он таким голосом, которым обычно молят о пощаде перед смертью: смирившийся, уставший бороться, согласный на всё, лишь бы ему сохранили его сраную жизнь. Представлялось, что Андрей на том конце провода сидит в какой-нибудь комнатке без света, в драном свитере, пьёт остывший чай из сто раз замоченного пакетика и сухарь грызёт!.. А может, так и было… — Слушай, ты мне так много помогал… А я исчезла, ничего не сказав… — я начала издалека и сумбурно, словно мне и вправду было жаль, что всё так вышло, но на самом деле я лишь пользовалась против него его же оружием — жалость, сожаление, в которые верят у последней черты. — Да я знал, что вы со Штырём вместе, не стал мешать, — ответил он с сожалением, а я думала, что и он по-прежнему использует свои старые методы, только потому что Штыря к тому времени уже не было в живых. Не было у меня никаких сомнений: Андрей его убил. Зачем? Да хрен его знает! У нас у обоих была паранойя: злой и нехороший Андрей однажды нам отомстит за наше счастье. К тому же, Лёлика убили, а я не знала всей правды и была уверена, что Андрей начал мстить. — Ну да, — подавляя свою ненависть к этому уроду, отвечала я. — Только Штыря нет больше, — и я не смогла удержать слёзы. Вроде бы и на руку мне это было, но я не планировала реветь в трубку. — Что случилось? Эля! Алло! Что со Штырём? Слышишь меня, нет?! — Андрей кричал в трубку… Чёрт возьми, он же реально волновался! А я не верила! — Ты приезжай ко мне. Можешь остаться у меня жить. Вещи свои не забудь. Знаешь же, где я живу? Приезжай, — и повесила трубку, точно зная, что он приедет. Какая же я дрянь… Не Штырю я была нужна, а Андрею, но все эти восприятия из детства всё так перепутали: Штырь — добрый, а Андрей — злой, и этот идиотский стереотип меня просто ослепил. Я любила Штыря, а Андрея ненавидела, сколько бы и чего он для меня ни сделал. — Элька, ты чо тут? — дверь внезапно открылась, я не слышала, как в дом кто-то идёт — слишком громкими стали мысли, о том, что Андрей ни в чём не был виноват, слишком больно сожаления стали карябать по сердцу: начать бы всё сначала… Дым и Стас приехали, оба смотрят на меня, не думающую даже подниматься с пола. — Упала неудачно, — отвечаю я, и Дым протягивает руку, чтобы помочь встать. Встать и начать то, что так хотела сделать, а теперь не хочу. — Ничё не сломала? — заботливый двоюродный братец; когда-то тебя вообще не интересовало, что я там чувствую: «вставай на колени и соси» — любимые слова этого козла. Теперь он мне встать помог и лапает: вдруг я что-нибудь сломала, особенно сиськи. — Да отвали ты, блядь! — отталкиваю его от себя, попутно взглянув на обалдевшего от всего этого Стаса; иду на кухню, не собираясь с ним здороваться. — Кристина где? — а он уже начинает, следуя за мной, как и ожидалось. Сажусь за стол, на своё любимое место — глава дома; жестом приглашаю своих гостей за пустой стол. Этих и кормить не надо, и так понятно, что нахрен я им не сдалась, каждый пришёл за своим: Стас — за Китей, Дым — за обещанной свободой. — В безопасности, — наконец-то отвечаю я, забирая со стола кружку Шамана, насыпая в неё кофе. И начинается… Разумеется, Стас уверен, что я ему решила отомстить за Штыря. В тот день он был последним, кому я звонила и просила присмотреть за Штырём, дабы тот не натворил глупостей. — Выпей с ним, что ли… Останови как-нибудь, не давай никуда уйти, — просила я этого, теперь уже поседевшего и хорошо постаревшего давнего друга детства. — Элька, да я бы с удовольствием, но… — отвечал он. Что «но»? Что он там нёс в тот день? Какое такое «но» могло быть важнее моей просьбы? Неужели я так часто просила его о чём-то? Да я ведь даже о существовании его не вспомнила бы, если бы не увидела его со Штырём случайно в городе. Дым смотрит то на меня, то на Стаса, который говорит, что если с Китей что-нибудь случится — он не знает, что мне сделает, и плевать ему на мои связи. Да нет у меня уже никаких связей, да и он мне ничего не сделает. Так смешно смотреть на этих бывших крутых: они до сих пор думают, что всесильны и могут кого-то напугать. Карманные собачки страшнее будут, если честно. — Скажи мне, друг мой, я часто тебя о чём-то просила? — все его угрозы, крики падают на пол разбившимся стеклом, а сам он вдруг меняется в лице. Хоть чему-то я научилась в школе, пока была училкой: спокойствие убивает всю решительность тех, кто «не знают, что с тобой сделают». — Вот только не начинай, — однако Стас уже давно не ученик, а потому быстро находится, понимая, что это я о Штыре поговорить хочу. Дым всё же не выдерживает — ещё один крутой и страшный той-терьер. Как жаль всё же, что нет у человека возможности отмотать жизнь назад или вперёд. Вот сейчас: я бы отмотала вперёд, чтобы пропустить весь этот пафос, но раз уж пульта у меня нет, пора напомнить этому мужику, у которого вдруг проснулся отцовский инстинкт, что папаша из него хреновый. Правда, ему это не нравится: никто не любит признавать свои очевидные ошибки, тем более, когда в них тыкают мордой при посторонних. Кроме того, он так уверен, что я ему мщу, что становится смешно. Кажется, он всё ещё живёт где-то в девяностых, когда такие, как Андрей, забирали девчонок у папаш-неудачников за долги и продавали в ближнее зарубежье или устраивали в свои же притоны. Пора очнуться, Стас! — У папки она моего, — вмешивается Дым. — А папа у него мент, — добавляю я, и, кажется, Стас успокаивается, но спрашивает, нахрена я всё так усложнила: менты, «этот ещё» — указывает на незнакомого ему Дыма. — …Приехал и говорит: дочь свою забрать не хочешь? Какого хуя так пугать?! А если бы я его убил? Ты думаешь, что делаешь? Последний его вопрос меня сейчас беспокоит больше всего: что я делаю? Что собираюсь сделать? Ладно уж, разберусь на месте, а теперь пора сворачивать этот бессмысленный трёп. Мотаем ленту вперёд. Итак: Дым привёз Стаса, как мы и договорились. Немного повздорив на кухне, вспомнив старые обиды, мы садимся в машину, однако ехать она не хочет — застряла. Снова кто-то нажал «стоп». Снега намело уже прилично, а дорогу до моего одинокого дома на окраине в принципе не чистят; котятам приходилось пробираться по сугробам, протаптывать тропинки, пока Шаман не приволок лыжи; то-то веселье началось у них, пока не сломали. — Элька, лопата есть у тебя? — спрашивает, наконец, Стас после нескольких тщетных попыток вытолкать раздолбанную «девятку». И как Дым вообще сюда проехал? Удивительное дело… — Сейчас вынесу. Возвращаюсь во двор и опять ловлю себя на мысли, что вот сейчас, когда осталось совсем немного — у меня нет никакого желания покидать этот дом и ворошить прошлое. Шаман бы сейчас сказал как раз, что застрявшая машина — это знак, меня пытаются остановить. Да только он так и заперся в своей комнате и даже не вышел, когда я сказала, что мне нужно ненадолго уехать из дома. Надеюсь, он глупостей не натворит, и за Сашкой присмотрит. И всё же, если следовать его суждениям… Алёнку дядя, конечно, посадит; на её подругу повесят все косяки моих котят; Китю можно просто отдать Стасу — пусть возвращает дочь к нормальной жизни. Вий, скорее всего, наконец-то переедет в свою квартиру, а по доброте душевной заберёт к себе Саблю, к тому же она его очень любит, только я парню голову заморочила — и он ничего не видит. Шатуну я помогу восстановить документы через дядю, в конце концов, я виновата, что парень остался бомжом; пусть вообще уезжает из этого города, врачи сейчас везде нужны. Ну, а Шаман… Мамка его запилась совсем, а отец — брат Лёлика - давно списал себя со счетов, живёт в общаге на свою пенсию по какой-то инвалидности — и плевать ему на всё, он даже не помнит, что у него сын есть. Не знаю… Можно, конечно, поднять старые связи, попросить, чтобы его куда-нибудь пристроили, да только дальше какого-нибудь дворника — ему и не прорваться в этом мире. — Элька, чё там с лопатой? Копать надо, а то не уедем, — Дым вырывает меня из моих представлений об идеальной жизни, но выходить из этих представлений, как и из этого сарая, не хочется. — Да ищу я, не ори! Да и что мне даст убийство Алёны? Штыря убила не она, он сам был хорош. Стоило ему вернуться в город, пока я плела интриги против дядюшки и Андрея, как история с ним стала проясняться. Когда мы встретились во второй раз, он уже был в курсе всех моих дел: от торговли наркотой на вокзале до притона. Он выловил меня около универа, пригласил поговорить, и разговор в близлежащем кафе он начал с упрёков: как это я могла связаться с Андреем и где были мои мозги? Я долго молчала, понимая, что никакие оправдания меня не спасут и, высказав всё — он уйдёт, но вдруг вспомнилось: он ведь в армию попал из-за того, что отказался сотрудничать с Андреем. — А может быть, хватит наезжать? — он-то думал, что перед ним всё ещё та самая глупая Эля, которую он оставил на полгода одну, а я к тому времени уже такое пережила, что ему и не снилось. — Сам-то тоже хотел на наркоте подняться: Андрей в друзьях, очкарики твои торчали. Думаешь, я про тебя ничего не знаю? Отпор я дала, конечно, надеясь, услышать, что-то другое: его версию событий, но он вдруг замолчал и уставился в сторону — значит, не было никакого другого развития событий, всё было правдой: торговал, а потом решил соскочить, как и я. И разговор перешёл в бессмысленные оправдания друг перед другом, в которых часто повторялось только одно словосочетание - «нужны были деньги». Да не деньги нам нужны были, а зависть обоих гложила: Андрей, распиздяй из распиздяев, круто устроился, а мы тут со своими мозгами, книгами, очками — в дерьме по уши. В тот же день мы и надели на себя роль жертв: нас несчастных обманули, мир несправедлив, давай останемся вместе назло всем, а заодно и назло Андрею. Я-то дура этого не понимала, у меня любовь: Штырь меня простил, хочет, чтобы мы вместе были, но у парней, как и в доисторические времена, инстинкт самца — превыше всего. Штырю было куда важнее показать Андрею, что я всё равно осталась с ним, что он меня забрал и больше не отдаст. Эля снова стала вещью, но на этот раз думала, что была любимой вещью. — Элька, я тут плашки у тебя возьму пока, — теперь Стас нарушает мою идиллию в заледенелом тёмном сарае. Какие ещё плашки? Да плевать. — Бери-бери, — приличия ради отзываюсь и роняю весь расставленный Шатуном инвентарь — якобы я ищу лопату. Да нашла я её уже давно, только стою и думаю, кого ею огреть: того или другого? Вот бы эта лопата оказалась у меня тогда, во дворе, в моём детстве: пришибла бы и Штыря, и Андрея, чтобы потом не мучиться, чтобы ничего этого не было. А из-за отсутствия этой лопаты пришлось делать выбор один раз, второй, третий… Впрочем, всё равно обоих и угробила. В третий раз я выбрала опять Штыря. Он снял новую квартиру, я переехала к нему, ничего не сказав Андрею. Пока мы наслаждались играми в тихую семейную жизнь, Андрей меня искал: в универе я появлялась редко, ещё реже навещала дядюшку и совсем не появлялась у него — что бы это значило? Потом он, разумеется, понял, куда я делась и с кем теперь живу; и в один прекрасный вечер, появился на пороге нашего убежища от всех. Да, квартира эта, как и предыдущая, каждый вечер кишела друзьями Штыря, в компании которых, на этот раз мне было уютно и я ничего против не имела: ждала их, иногда даже что-то пыталась приготовить, сидела с ними до поздней ночи, разрешала остаться ночевать, как и Штырь. В квартире был запрет только на наркотики, на любые, в том числе и траву, а потому безбожно бухали и не помнили, как добраться до дома. Взрослые дяди и тёти, мечтающие повторить успех Башлачёва или Летова — выйти с гитарой и зажечь, но останавливалось всё на хиппи и панках, бухле и трёх аккордах с баррэ. В общем, дверь в квартиру была открыта для всех — проходной двор, так Андрей нас и нашёл. — Ты здесь чё забыл? — я была на кухне в компании каких-то девчонок, я их уже не помню, когда прозвучал этот громкий вопрос в коридоре — на Штыря это было непохоже, он был гостеприимным, потому мы и вышли посмотреть — что случилось. — Эля у тебя? — и, узнав голос Андрея, я чуть ли не развернулась назад, но девчонки меня не пропустили — коридор был узким, а они шли за мной, и я должна была их вести к Штырю. — Чё тебе от неё надо? — мой заступник и защита. Я была уверена, что даже если у Андрея с собой пулемёт — Штырь меня не выдаст, спасёт… Дура! — У тебя, значит… — с этими словами он хотел пройти в квартиру, и в этот момент, растолкав девчонок, я спряталась за их спинами. Всё же подсознание — великая вещь, оно-то уж точно было в курсе, что никакой Штырь меня не спасёт и спасать не собирается. — Братья, давайте раскурим трубку мира и не будем ругаться! — за спиной Штыря появился один из его сумасшедших очкариков, увешанный всяким барахлом. — Крутые у тебя друзья, — едва не захохотав, сказал Андрей, обратившись к Штырю, а потом уделил несколько мгновений и очкарику: — Да я ухожу. Кури, вон, с этим. Братом, — на последнем слове он всё же засмеялся. А потом, наверное, ушёл. Не помню; у нас началась паника: он нас нашёл, он нас обоих убьёт, и плевать ему на всё. Получается… — О, нашла? — Стас, открыв дверь, пугает меня до смерти. — Давай сюда, — протягивает руку — лопата ему нужна. За дочерью уехать хочет. А она нужна ему была, когда я с ней здесь водилась, как с маленьким ребёнком? Я ведь его предупреждала: забери Китю, она гнать начинает, ей врач нужен; но нет: она же взрослая, школу закончила, пусть своей головой думает. — Эта сломана, — отвечаю я, отходя немного назад. Что ж ты за человек такой, Стас? Ни друга не спас, ни дочери в жизни не помог. — Да какая разница, давай хоть такую, — надвигается и всё ещё тянет руку. Так я его не ударю — он же всё видит. — Дым! — и я кричу, чтобы этот растерялся. Кто виноват в смерти Штыря? Я уже никогда не узнаю, но вот этот, что стоит передо мной и непонимающе смотрит на меня (зачем я вдруг позвала Дыма?), он точно мог его спасти, если бы сделал то, о чём я его тогда просила. — Лопату отдай! — он всё понял, он начинает наступать. — Дым! Помоги! — я кричу громче, и если Дым сейчас не придёт на помощь — всё закончится. Чего я хочу: убить Стаса или умереть и никому больше не мешать? — Сука! — Дым врывается. Братец нападает на Стаса со спины, но поворачивает его лицом к себе и бьёт по морде. Вот он. Около меня. Вот она, очередная решающая секунда. Ударить — и нет проблем. А как же Китя? Да переживёт как-нибудь! Она и половины не знает про этого ублюдка, которого считает своим отцом! Да и не отец он ей, а отчим! Пусть сдохнет! Пусть его существование больше не напоминает мне о смерти Штыря! Обо всём моём прошлом! — Ты чё творишь?! Дым вырывает у меня лопату; я часто дышу, и меня бросило в жар. Кровь. Убила. Убила и то ли смеюсь, то ли плачу, глядя на раскромсанную голову, раскинувшееся на полу сарая тело. — Я его убила? — и спрашиваю Дыма, который смотрит на меня, сумасшедшую, качает головой несколько секунд и уходит. Уходит, оставив меня наедине с этим… трупом. Прижимаюсь к деревянной стенке. Надо успокоиться. Нельзя снова сходить с ума. Выбор сделан. Закрываю глаза, чувствуя, как слёзы катятся, и опускаюсь по стенке вниз, пытаясь надышаться перед последним рывком.