Эля
Дом вернулся в состояние мёртвого января. Шаман сбежал и правильно сделал, он давно должен был уйти отсюда. Пройдя по дому, я возвращаюсь в свою комнату и закрываю дверь. Можно опять похоронить себя заживо, как и тогда: дом опустел, больше незачем думать о чём-либо, даже идти и завершать начатое необязательно. Там могут разобраться и без меня: дядя решит вопрос с Алёнкой и её подругой — в лучшем случае отпустит, в худшем — его уберут. Никого он посадить не сможет, не для этого он втянут мной в эту историю. Котят он выпустит, не дождавшись меня и Дыма, и если к тому времени будет жив — наведается сюда, а я ему не открою. Сарай по-хорошему надо спалить, чтобы не нашли трупы, но вряд ли кто-то будет искать. Впрочем, около дома стоит машина… Неважно, это случится нескоро. Сейчас — моя комната; здесь когда-то умерла бабушка. К стене прибита полочка с фотоальбомами, в которых вся моя жизнь, напротив моей кровати — стол, а на столе: бумаги, компьютер подаренный друзьями из прошлого, пепел от сигарет, пепельница, а за монитором — портрет в рамочке. Помнишь, как я тебя рисовала? Ни черта ты не помнишь, тебя уже не было, а я рисовала по памяти. Зато ты наверняка помнишь, как говорил, что мне необходимо изменить образ жизни: бросить весь этот криминал и стать нормальным человеком. Да, ты именно так и сказал, когда привёл ко мне Малька, которую теперь я зову Веной. Знаешь, что с ней стало? Моя жизнь передалась ей по наследству, потому что я начала её воспитывать, как ты и просил: я устроилась ради неё в школу, помнишь? Девчонка была счастлива — её подруга Эля стала её учителем, никто и пальцем её не смел тронуть. Знаешь, в чём наша с тобой ошибка? Не только моя, нет — наша! С самого начала, когда мы с тобой познакомились, когда ты предложил стать мне твоей младшей сестрой — это ошибка. Не нужно становиться всем миром для кого-то, с тобой может случиться что угодно, и когда это случится — тот, для кого ты — целый мир, умрёт. Ты бы начал сейчас упрекать, мол, ничего подобного, всё было не так, я от тебя не зависела никогда; но это лишь потому, что ты не хочешь брать на себя последствия чужой боли. Если бы ты не появился, если бы я не верила тебе, не считала бы тебя своим защитником, если бы я не любила тебя, не привязалась к тебе, если бы мой внутренний голос не говорил бы твоим голосом, если бы я не задавалась вопросами «А что бы сказал на это Штырь?» или «А как бы он поступил?» — мне не было сейчас так больно. Если бы я не пыталась быть похожей на тебя, вернуть всё то, что мы с тобой оба потеряли, — ошибок было бы меньше; во всяком случае, я никому не сломала бы жизни. Китя, Вена, Вий, Сабля, Прищепка, Пёс, Шаман, Мент, Снег, Шатун, Лёлик, ты и Андрей — никто не знал бы меня, живи я спокойно в этом доме с мамой и папой; не соберись я тогда уехать в город… Мама и папа были бы живы до сих пор, ждали бы внуков или уже дождались бы, у меня был бы самый обычный муж, я была бы учительницей в школе — безобидной; и самым ужасным моим страхом было бы — прожить вот такую жизнь, которую я уже прожила, потеряв всех, пройдя все круги ада, уничтожив в себе всё живое. Всё — чувства, воспоминания, которыми принято дорожить, умение привязываться к людям, сопереживать, плакать, искренне смеяться. Мечтала о жизненной драме — получила и подписалась кровью: твоей, своей, родных. Нечего меня упрекать в том, что я должна была думать сама, своей головой. Много ли думает влюблённый человек в подростковом возрасте? Да там и думать нечем. Ты же видел: я честно пыталась наладить другую жизнь, когда никого со мной не осталось. Целый год я провела в этом доме как затворница: говорила с тобой, когда тебя не было, представляла, что ты рядом, что мы засыпаем и просыпаемся вместе; а когда ты молчал, я писала на стенах — то ли для тебя, то ли для себя. Помнишь, мёртвый месяц январь? Я ничего тебе не говорила, решив, что пора выкинуть из головы всю эту чушь: вы — мертвы, но я-то — ещё жива! Значит, для чего-то мне эту жизнь оставили; значит, для чего-то я сумела её сохранить. Знаешь, теперь мне известно для чего, до меня это слишком поздно дошло, и я успела наделать ещё миллионы ошибок, но у меня есть шанс всё исправить. В тот же январь, ни на что не надеясь, я отправилась в стены родной школы. Представляешь, директор тот, которого Андрей тогда с лестницы скинул, уехал куда-то, когда на пенсию ушёл, а потом умер через два года. Школа наша превратилась в сущий ад — никакого порядка, все нормальные учителя посбегали с этого тонущего корабля, осталась только Мумия. Конечно, меня взяли на работу, даже не заикнулись про моё прошлое, о котором знал весь город. А ты боялся! Говорил, что с такой репутацией мне нет никуда хода, что из этой деревни придётся уехать, чтобы начать нормальную жизнь. Помнишь, я влетела в этот дом, словно, стала снова по-настоящему живой и долго-долго тебе рассказывала, что у меня всё получилось: я нашла работу, я начну всё сначала — как ты этого хотел! Ты молчаливо смотрел на меня с этого портрета, будто знал, что никуда я от своего прошлого не убегу, как бы ни пыталась. И правда: меня назначили классной руководительницей у выпускного класса, который умудрился в последнее полугодие остаться без руководителя. Мне было страшно, но я успокаивала себя такой идиотской мыслью: я же пользовалась уважением у местной братвы, что мне эти дети; главное — найти подход. И я его нашла, как только встретилась с ними: приёмная дочь Стаса, племянник Лёлика, дочь Гули, сын Якова, дочь местной торговки, сын бывшего местного дилера. Мне проще было сказать этим детям, что я приезжая, чтобы, когда они после уроков, придя домой, рассказывая своим родителям обо мне, не дали тем понять, кто стал учителем их детей. Однако я всё же попала в переплёт, когда нужно было устроить родительское собрание по поводу выпускного; но это было половиной беды. Вторая половина: учителя, мои коллеги, которые были в курсе, кем я была до того, как вдруг стала учительницей. Косые взгляды, перешёптывания, а стоило подойти — превращались в милых и дружелюбных… тварей. Кроме того, были ещё и другие классы, другие дети, у которых я вела уроки истории; и я сходила с ума, понимая, что за год своего затворничества разучилась общаться с людьми, что мне трудно найти с ними общий язык, что я ненавижу всех и каждого, что я хочу домой. Обратно. К твоему изображению, к нашим письмам на стенах этого дома, к нашему молчанию. Только я не могла так поступить — бросить всё и вернуться, я боялась тебя разочаровать, боялась, что ты придёшь ночью и снова начнёшь меня упрекать. И я боролась со своими страхами, преодолевала и, наступая себе на горло, шла на работу, которую обещала себе полюбить, шла к детям, которых обещала себе научить. Знаешь, мы все в школе такие дураки: нам ничего не надо, мы всё знаем, мы переживаем такие душевные внутренние драмы, для которых уроки истории уж точно не понадобятся, которым не нужны алгебра и геометрия, для которых физика — пустой звук, а русский язык и литература — бесполезная трата времени. Я смотрела на этих детей, вспоминала себя и понимала, что у меня всё было не так — у меня был ты, и ты учил меня писать стихи, играть на гитаре, заставлял меня читать, рассуждать. А они? На родительском собрании из всех, кого я боялась увидеть, была только Гуля. Помнишь, ей хватило ума подойти ко мне после, когда вопросы с выпускным были решены? Она долго фыркала, обещала пойти к директору и рассказать, кого та взяла на работу; пыталась мне напомнить о том, что я была связана с Андреем, говорила о тебе… Да, ей только стоило заговорить о тебе, и я громко ударила ладонью по столу, готовя себя к тому, что придётся распрощаться с этой спокойной жизнью — я убью Гулю, и меня на этот раз будет ждать только тюрьма. К счастью, Гуля просто назвала меня истеричкой и вышла из кабинета. Я тогда весь вечер сопли распускала, пытаясь выкинуть из памяти всё, что было связано с тобой: фотографии сожгла, кричала, что ты во всём виноват. Потом пришла в себя, когда в руки попалась наша совместная фотка: мне лет пятнадцать, мы сидим вместе, с твоей гитарой, баррэ зажимаем. В тот же вечер я решила, что должна стать для своих учеников чем-то вроде тебя: не дать им деградировать, не дать им опуститься до того, до чего когда-то опустились мы с тобой, уберечь их от наших ошибок. И всё стало получаться: дети меня полюбили, я оказалась неплохим учителем, им было со мной интересно; мне даже домой не хотелось возвращаться. Пустой дом Эли, где только ты, письмена на стенах, комната бабушки, которая вдруг превратилась в моё убежище. Мы здесь были с тобой всегда одни, нам не нужен был весь остальной дом; мы точно знали, что на втором этаже живёт какая-то девушка со своими родителями, и ждали с тобой, когда наступит утро, чтобы они исчезли. Да-да, они жили только ночью — мои кошмары, которые загнали меня сюда, в эту комнату. В марте или в апреле мне позвонил Антон… Ну, ты помнишь его, он нам ещё собаку подарил, типа этого Сашки. Спросил, не нужна ли мне какая-нибудь помощь; просто так, а то я для всех вдруг пропала, не отвечала на звонки, не появлялась в интернете. Обо мне вспомнили, представляешь? Я не была забыта теми, кому помогала. Бросив случайный взгляд на облезлые стены, исписанные красной краской, я и сказала ему, что мне нужно сделать ремонт во всём доме. — И всё? — смеялся он в трубку. — Ты поэтому нас в гости никого не зовёшь? — Да, — отвечала я, радуясь, что слышу знакомый и живой голос. — У меня тут… Стены все… И пол… А ещё угля надо, а то я даже не знаю, где его брать; хорошо, что лес рядом… — Элька! — прервал он меня тогда. — Ну, ты чего не звонила-то? Сидишь там в своей тайге, мёрзнешь! Морозы вон какие были! Трудно было позвонить, что ли? Ты дома сейчас? Я скоро приеду, посмотрим на твой ремонт! И он приехал. Почти ночью, когда на втором этаже должны были появиться хозяева дома — родители и та девушка, но они так не появились. Они исчезли. Свет горел во всём доме. Мы ходили по сырым и серым комнатам. Дом плохо отапливался всё это время — я никогда ничем таким не занималась. Пару раз едва не осталась без воды из-за своей безалаберности — водопровод перемерзал, но хотя бы тут я знала, что нужно делать: спуститься в подвал, полить трубы горячей водой, предварительно набрав на улице вёдра снега и превратив его в кипящую воду на плитке. Выбраться раз в месяц, чтобы заплатить за электричество — я ещё могла, а вот следить за домом — было не в моих силах. — Ты здесь жила? — недоумевал Антон. — Одна?! Но вдруг зазвонил телефон: я дала свой номер всем ребятишкам из своего класса, чтобы они звонили мне, если что-то вдруг понадобиться. Это были не они. Это была Ольга — торговка, которую я когда-то прессовала и которая даже не представляла, кому звонит. — Элла Михайловна, сделайте что-нибудь! — без объявления войны выдала она в трубку. — Ну, выпускной ведь класс, а творят бог знает что! Опять ведь к Артёму ушли все и трубки не берут! Мы уже не знаем, что делать. Ну, бить… Ну, взрослые ведь уже! Мне казалось, что она никогда не заткнётся, и вместе с тем мне было безумно приятно, что я пользуюсь таким авторитетом среди родителей своих подопечных — значит, Гуля ничего и никому не рассказала. Понимая, что речь идёт о сыне Якова, который собрал у себя на квартире весь свой класс, я пообещала мамаше, что с её дочерью, которую все звали почему-то Прищепкой, — всё будет в порядке. — Ну, когда ремонт начнём? — тут же спросил меня Антон, как только мой разговор по телефону закончился. — Хоть сейчас, — ответила я. — Только мне нужно уехать, — он почему-то едва не остолбенел, но я тут же добавила: — По работе. Подкинешь меня до новых дворов? Антон, конечно, согласился, и минут через сорок я уже была около двери в квартиру Якова. Дети были одни. Они меня не ждали. Особенно Вий: он открыл дверь, ожидая увидеть кого-то другого, но, увидев меня, тут же её захлопнул. — Эй! Открывай, давай, а то я и замки взламывать умею, — я стучала в дверь, едва не хохоча. Как непедагогично, правда? До этого на уроке я показывала им фокус с картами, который мы с тобой звали «двадцать один, одиннадцать». Карты принёс Вий, решив сорвать урок играми; обещал отдать, только если я с ним сыграю, я обещала отдать, если хоть раз ошибусь и вытяну не ту карту, которую он загадал. Мальчик проиграл, а урок состоялся. Стоя около его двери, я знала, что выиграю и на это раз. Музыка стихла. Наступила тишина. Мне открыли и тут же пропустили вперёд. Пиво, водка, вино, сигареты, компьютер, полный холодильник еды — вот чем он их к себе привязал: свободная хата с крутыми бонусами. Всё, что от меня требовалось: разогнать их по домам. Разогнать. Их. По. Домам. Как и обещала. Скажи, я тоже потом мешала тебе? Ты жалел о том, что я к тебе так прицепилась? Жалел? Не себя, а меня? Знаешь, я жалела. Первое время мне удавалось быть похожей на тебя, все эти: гитара, стихи, рисунки. Я думала, что сделаю из них таких же очкариков, как твои друзья: Китя — рисует, Шаман и Пёс — рассказывают, Прищепка — та вообще за любой кипиш, кроме голодовки. Только в Сабле я упорно видела себя: это не нравится, то не нравится, и вообще — уйдите все, чего ведёте себя как клоуны. А ещё Вий. С ним у нас долго ничего не ладилось, я даже думала, что ему обо мне всё известно, но он просто меня ненавидел: они больше не собирались в его квартире, и ему приходилось самому таскаться за ними, чтобы не остаться одному. Обычно учителей достают лохматые парни типа Шамана, разгильдяи, которым ничего не надо, а у нас было наоборот — меня пытался достать отличник. Стоило что-то случайно перепутать, оговориться — он не упускал момента меня поправить; стоило мне начать урок не с того, что должно было быть по плану — он устраивал концерт: ему интереснее про Курскую дугу узнать, а не про Линкольна слушать, а не ошиблась ли я эпохой, и в каком ВУЗе мне диплом выдали. Я ему не мешала — пусть самоутверждается, учится отстаивать свою точку зрения; но когда его одноклассники стали вместе с ним моими гостями — он потерял их поддержку. Отныне, когда он меня поправлял, а я специально для него ошибалась, девчонки просили его заткнуться. Вий проиграл. Это была нечестная игра. Нечестная и неправильная. Назло мне он вдруг, хоть и нельзя, поменял выпускной экзамен: вместо экономики решил сдавать историю. Реванш. Несмотря ни на что, ему разрешили, а я согласилась, уверяя крысу-директрису, что Артём со всем справится. Кто бы думал, что дети настолько коварны, даже, Штырь? Хотя, если бы не они, я бы сама уволилась. Ты же видел: директриса цеплялась ко мне по любому поводу: то одежда у меня не та, то юбка слишком короткая, то я не крашусь (а учитель должен быть в её школе всегда при полном параде), то на педсовет опоздала, то 7 «Б» отпустила с урока, а свой класс и вовсе распустила — творят что хотят. Знаешь, как я себя чувствовала, выслушивая её претензии? Как тогда, когда твою квартиру менты обыскивали: есть, что сказать, но боишься. Вдруг снова боишься! А по сути кем она была для меня? Да никем. Обычная тётка с амбициями диктатора: утром директор, вечером — домработница с идиотом-мужем и ебанутыми детишками. Я ждала выпускного, чтобы после него уволиться и осесть дома. Не так, как получилось; я планировала писать дипломные, курсовые, чтобы хоть как-то выжить, лишь бы не подчиняться таким, как моя директриса, которые о жизни ничего толком не знают. Идиотские амбиции, знаешь: переживёшь какое-нибудь дерьмо и считаешь себя такой особенной. Директриса наркотой не торговала, она её даже не видела никогда, её в притоне толпой не ебали — это даже где-то за пределами её сексуальных фантазий; да и родители у неё, скорее всего, умерли от каких-нибудь сердечных приступов и диабетов. Представляешь? Так, оказывается, можно думать о нормальных людях, когда сама сумасшедшая!.. В мае умирает Гуля — сердечная недостаточность. Директриса просит меня присмотреть за Викой, которую все одноклассники зовут Саблей за острый язык; девочка из неблагополучной семьи: отец – алкоголик, мать была больна, жили на её пенсию, девочке нужно выдать аттестат всеми правдами и неправдами, ибо наша школа — самая лучшая школа во всей округе. Только Сабля сама прибежала ко мне сразу же после похорон; я была этому удивлена. Знаешь, как это ужасно: хотеть быть похожей на тебя, но медленно и верно превращаться в сволоту типа Андрея? Не знаешь… Ты таким никогда и не был. Ты ничего не обещал и ничего не требовал: хочешь — будь рядом, не хочешь — иди на все четыре стороны, потом можешь вернуться, я всё равно приму обратно. Будь оно неладно! Дядюшка звонит. Так вовремя, мать его. — Я скоро буду, — отвечаю тут же, пока он не успел спросить, где нас черти носят. — Это хорошо, — как-то слишком устало и серьёзно отвечает он и замолкает. — Тут парня твоего зарезали, — добавляет, выдыхая в трубку. — Что? Кого? — меня бросает в жар. — Да откуда я знаю?! — орёт дядя. — Они вообще все сбежали! Ты же просила: не бить, не стрелять, а они у тебя сами бешенные! Скорая приехала, но он уже, кажется, всё. Умер. Внутри меня всё холодеет, но дядя не должен этого знать. — Мальчишка или здоровяк? — спрашиваю я, опускаясь на стул, чтобы не упасть от головокружения. «Пусть это будет Шатун!» — мелькает в голове. — Мальчишка, — перебивает мои мысли дядюшка. Вий?! Кто это мог сделать? Почему он?! — Эля, ты слышишь меня?! — мои глаза затягивает пеленой, но в трубке пока ещё живой голос дяди. — Ты нарушил наш договор, — шиплю я ему в ответ, пытаясь не расплакаться. — Пощады теперь не жди. Он орёт, что я сука, но мне плевать.Вий
Как жаль, что ты этого не видишь, но я знаю — тебе расскажут. Недавно ты мне говорила, как не хотела жить с самого рождения: родилась мёртвой, но заставили быть живой. Знаешь, ты делала то же самое: мы не хотели жить, но ты нас заставляла. Мы убивали себя в твоем доме, а ты нас тащила: деньги, книги, еда, праздники — всё для того, чтобы мы жили. Ты ни в чём не виновата, это у нас не было времени узнать тебя и понять — зачем тебе это было нужно. Сейчас, когда никого нет рядом, я понял: родители умерли, друзей твоих не стало, но жизнь зачем-то продолжалась, и с ней нужно было что-то делать. Какая удача — твой пустой и одинокий дом наполнился голосами детей, которых у тебя никогда не будет. Одна беда: детей было слишком много, и тебя не считали своей матерью; подруга — максимум, которая любезно предоставила нам жилплощадь. Ни одна сука, и я в том числе, не жалели тебя, когда ты уволилась. Все были рады, что ты с нами в доме. А я торжествовал — так тебе и надо. Все были рады, что ты нам не мешаешь и запираешься в своей комнате. Все тебя ненавидели, когда ты выползала со стопками книг и забирала у нас бухло. И вместе с тем… любили? Ну, меня уж точно в список «любили» записать нельзя. Просто ты старше, и я тебе верил. Убить Мышь — это убить, а не уйти. В этом и есть моя ошибка — я слишком тебе доверял; а всё потому, что ты могла говорить с моим отцом, которого я видел дома редко, на равных. Мне так было нельзя; когда он был дома, он говорил, чтобы я сидел в своей комнате и не высовывался, потому что к нему пришли гости. Если бы я знал, что вы с ним знакомы, — я бы тебе не поверил. Нет, правда, — ты не виновата; и Саблю не вини, когда обо всём узнаешь; я сам так решил. Ну, что мне даст эта жизнь? Кем я мог стать? Бизнесменом, как отец? Остаться смотрителем в твоём доме? Зеком на нарах? Да однохренно, Эль. Из всех трёх вариантов ни один не даёт поводов для жизни, а четвёртого я не нашёл. Ты скажешь, что дурак и жизнь не такая предсказуемая, как мне сейчас кажется (ты скажешь: казалось), что нужно было жить и надеяться на лучшее. Скажи, сколько ты надеялась, когда убили твоих родителей у тебя на глазах? Наверняка, как и я, ждала только смерти, и было плевать, что с тобой станет дальше. И мне стало плевать. Мы с тобой в этом похожи, только масштабы разные. Ты пережила больше, это видно. Ты сама неоднократно говорила, что мы о тебе ничего не знаем, и я уверен, что из всего того, что ты мне рассказала, я не знаю и половины. Если бы знал — сразу бы понял, зачем ты заперла нас здесь, для чего тебе нужна Мисс, а я знаю только — почему ты оставила Шамана. В этой камере мы убили бы его в первые же секунды, как Лысого в доме. Мне очень плохо, я должен цепляться за жизнь и жалеть о том, что сделал, но какого-то хрена я думаю о тебе и никак не могу потерять сознание. Неужели муки мои не кончатся? Как назло, в камере появились врачи. Теперь никаких сомнений: мы в местной мусарне, а это крыло отстроили, кстати говоря, не так давно. Больница от мусарни через два дома — они ещё могут успеть меня спасти. — Остальные где? — кто-то кричит, и этот кто-то в бешенстве. Нет, я не рассчитывал, что всё выйдет так просто. Они должны были обнаружить только труп. Шатун прав — нам позволили бы сгореть заживо, в крайнем случае — пожар не успел бы разрастись, у нас не было бы шансов, а труп — это уже наверняка, на это они должны реагировать быстрее и эффективнее. Котятам нужно было только напасть снова на охрану, вырываться и сбежать. К тому же Сабля не выносит мёртвых — им бы хватило только её, она бы всех растолкала и сбежала бы первой. Всё вышло намного лучше. И хуже — я всё ещё жив, мне ужасно хочется пить, а тут начинает вонять то ли спиртом, то ли аммиаком. — Сбежали уроды, — говорит кто-то, а я чувствую, что мне в плечо вкалывают что-то очень холодное. — На проходной шлагбаум снесли, — добавляет этот кто-то. Лампочка на потолке становится тусклой, я закрываю глаза, наверное, довольно улыбаясь — всё получилось, котята на свободе. Прости, Эля, если это нарушает твои планы. Они не должны страдать, они должны жить, а я…Эля
Закончив очередной год обучения, я сорвалась сюда, в эту деревню. Мне позвонила Лёлик, и сказала, что бабушку положили в больницу — ещё один инфаркт. Лёлик иногда наведывалась к бабуле, я её просила об этом, мало ли: что-то купить, куда-то сходить. Бабушка по-прежнему ничего не знала о родителях — Лёлик молчала, я выкручивалась, врала, придумывала им командировки, но бабушка жила в этом маленьком городе, где все всё друг про друга знали. Даже Лёлик не знала всех подробностей — родители погибли в автокатастрофе; а вот в городе знали про всё остальное: дочка была шлюхой и наркоманкой, заторчала за героин — родителей убили, а она… то ли в притоне, то ли тоже убили, хотя видели, вроде бы в городе, да вон — бабка её, у неё сейчас и спросим. Это было как-то так. Бабушка узнала, что родители умерли от посторонних людей — это её убило окончательно. Штырь уехал вместе со мной, чтобы я опять не натворила глупостей, а на глупости меня тогда и не тянуло — стоило увидеть бабушку, которая напоминала мне замученного в стеклянной банке хомяка одного из очкариков в квартире Штыря, как всё рухнуло. Я оставила в беззащитном состоянии единственного родного человека — и вот что получила: она не говорила и не реагировала. Главврач, которого мы со Штырём кое-как нашли в тот день, сказал, что у бабули не только инфаркт, но и инсульт. — Лекарства, деньги? Что нужно? Я всё достану, только скажите! — я была не в себе, мне не хотелось терять ещё и бабушку, я готова была идти снова к Андрею, лишь бы она была жива. — Вы не волнуйтесь, — равнодушно отвечал врач, — все необходимые лекарства есть, ей сейчас нужен только уход и ваше внимание, через семь дней выпишем, — он проговорил это скороговоркой и подался по своим делам. — Через семь дней?! — а я не могла успокоиться: и ежу было понятно, что они не вернут мне мою бабушку, что выпишут вот это — полумёртвое существо. — Успокойся, он делает всё, что может, — Штырь, конечно, пытался меня успокоить, но — попал под горячую руку. — Ты не понимаешь? Ему деньги нужны! Он её витаминами проколет — и выпишет! Мне нужно достать деньги! — кричала я на весь больничный коридор так, что даже какая-то медсестра или санитарка (никогда их не различала — все в одинаковой форме) попросила нас выйти; я хотела её послать, но Штырь вытащил меня на улицу, покурить и успокоиться. — Где ты денег возьмёшь? Наркотой торговать опять пойдёшь? — заговорил он почти безучастно (или мне так казалось), прикуривая. — Да плевать! В проституцию вернусь, — он злил меня вопросом про наркотики, я доставала его. Думал, что я к этой теме никогда не вернусь? Зря. — А чо? Там прибыльнее! Ты ж мне денег достать не сможешь! Он качал головой, зная, что это я так злюсь, за живое пытаясь задеть всех в радиусе пяти метров; выдохнул мне в лицо дым и прошипел: — Убью дуру. Убьёт он меня, как же… Нашёл кого пугать такими глупостями. Угроза, тем не менее, подействовала отрезвляюще — пришлось извиниться (просто почувствовала себя полной идиоткой), а потом снова очередная бабская истерика из-за собственной беспомощности — мне не то что бабушку лечить было не на что, мне даже заплатить за обучение было нечем. Всё ярче на горизонте маячила перспектива — помириться с Андреем, попросить у него работу. Штырь проводил до дома, сказал, чтобы я никуда без него не выходила, а сам ушёл; я знала, что ушёл искать денег, и наивно полагала, что он пошёл к своему отцу; мне тогда не было известно, что их отношения после того похода в армию — исчезли окончательно. Квартира — это всё, что Штырь принял от отца, и подумывал от неё избавиться — найти денег, устроиться на работу, снять другую квартиру — пропасть для предка окончательно. Пока я ходила по пустым комнатам, вновь обходя комнату родителей, начиналась наша новая со Штырём жизнь. Последний виток Вавилонской башни. Штырь пришёл под вечер не один. — Знакомьтесь: Эля, это Антон, Антон, это Эля, — а мы и без того были знакомы, Антон — один из друзей Андрея, как и Яков, я видела его несколько раз в доме Андрея. По сути, этот Антон ничем от Андрея не отличался, правда, начал намного позже и не с наркоты и девок, а с тачек, а наркота была дополнительным доходом. С чего-то я растерялась и предложила им обоим кофе, но Антон отреагировал на это спокойно — почему бы и нет, у него был тяжёлый день. За столом Штырь начал издалека: рассказал, что они знакомы тысячу лет, что когда-то вместе учились, но «вот этот олух бросил всё на третьем курсе». — Зато у меня есть для вас работа, — не выдержал олух, но при этом чересчур мило улыбаясь, отставляя чашку с кофе. Внезапная новость меня насторожила, я даже в лице переменилась, понимая, что нас обоих опять во что-то втягивают. Не нравился мне этот улыбающийся Антон, я в нём видела Андрея. — Нужно кое-что спрятать, — начал Штырь, обращаясь ко мне. — И вы не беспокойтесь, к вам никто не придёт, кроме меня, — тут же подхватил Антон. — Это как камера хранения, — пояснял он, пытаясь своей улыбкой растопить ледяную стену, которая нас разделяла. — Что именно я буду хранить — не моего ума дело? — нервно усмехнувшись, спросила я, хорошо зная такой расклад: ты хранишь — тебе платят, но за то, что слишком много знаешь, убивают, когда находят другую камеру хранения. Штырь покачал головой, мол, нечего перечить. Антон засмеялся как идиот, а потом сказал: — Ну, это уж совсем по-киношному! — но видя, что мы его весёлость не разделяем (уж я-то точно), продолжил, вернувшись к своему официально-деловому стилю: — Гера, десять килограмм; вас никто не тронет, вы получите столько, сколько скажете, но в пределах разумного, ребят. В ответ выгодному предложению — молчание: я пыталась сообразить, куда мы денемся, когда нас решат убить, Штырь ждал моего решения. Снова. Нар-ко-та. — Вам ведь нужны деньги? — олух смотрел то на меня, то на Штыря. Штырь смотрел на меня, зная, что мысленно я его проклинаю, потому просто развёл руками: мол, другого варианта не было, не в магазин же продавцом идти за зарплату раз в месяц; вот, пожалуйста, Эля — живые деньги. — Ты уверен, что нас никто не тронет? — во мне вдруг заговорила Олеська, я вспомнила, как она решала дела с барыгами, которые хотели нас переманить к себе. Растянутая речь (я наркоманка, парень! Чего ты от меня хочешь? Я не соображаю!), полуприкрытые глаза — это страшно. Страшно стало только Штырю — он начал всматриваться в моё лицо, а Антон ничего не заметил — он ещё слишком плохо меня знал. — Абсолютно! — уверял он меня. — Если хотите, я пришлю охрану. — Ну, охрану-то я точно не хочу, — перебила я его, опасаясь, что эта самая охрана нас и грохнет. — Не о чем беспокоиться, правда, — уже почти сам с собой говорил Антон, — у меня всё схвачено. Кому расскажи — не поверят: самый крутой мужик города, владелец практически всех арендуемых в городке помещений, уговаривал нас, оборванцев без гроша за душой: ну, возьмите мой героин, ну, что вам, трудно, что ли. Разумеется, я согласилась, потому что плевать: или я вылечу бабушку, или сдохну — кроме неё и Штыря у меня никого не было. Деньги пригодились для сильнодействующих лекарств и профилактория. Бабушка лечилась всё лето, и я старалась быть рядом с ней, параллельно обрастая новыми знакомствами. Ни я, ни она не говорили о родителях — она переживала молча, я старалась забыть, чтобы больше не переживать. У меня была бабушка, я должна была заботиться о ней. Штырь ей очень нравился, она утверждала, что мы обязательно должны пожениться и завести детей. Никто из них не знал про то «НИКОГДА», о котором я узнала перед первым и последним абортом. — Ба, вот как только ты сможешь на столе станцевать — мы сразу пойдём в ЗАГС заявление подавать, — я пыталась отшутиться, чтобы ещё и Штырь не пристал со свадьбой. — Да я своё уже отжила, — говорила бабушка, — это вам молодым пора уже нормальную жизнь налаживать. А чего тянуть? Дом есть, ты университет закончишь… Прекрасным представлениям бабушки о моей жизни и жизни Штыря — не суждено было сбыться. Десять килограмм героина — это было началом новой и очередной страшной сказки. Правда, не такой страшной, которая была в обществе Андрея. Скорее — мрачной. Мой дом — камера хранения, у меня есть шикарный подвал, где можно спрятать что угодно и кого угодно — я получаю за это деньги от Антона, который чёрт знает как вообще стал братком. Бабушке мы говорили, что к нам приехали друзья, и чаще запирались на кухне, пока бабушка не стала сама запираться от нас в этой комнате — не хотела мешать молодёжи, чего это мы из-за неё одной в кухоньке ютимся, когда есть целый дом. Штырь тем временем пошёл учиться дальше, зарабатывать учёную степень; я, оплатив обучение, перевелась на заочную форму, оформив опеку над бабушкой — некогда мне было по универам шататься, да и нужных знаний мне уже хватало, чтобы устроиться училкой в ту же школу, тем более, если эта школа в деревне. Номер Антона почему-то не отвечает, но звонить по таким делам мне больше некому. Снова и снова жму на вызов. Неужели сменил номер? Что я буду делать, если он не ответит? Тогда уж точно один вариант — ложиться и умирать. — Алло, — сонный голос вырывает меня из беспокойных мыслей — Антон! — Привет, извини, что отвлекаю, — начинаю я, ещё не представляя, что скажу при встрече. — А-а, — тянет он, — Элька. Извини, думал, опять с работы звонят — не подходил. Случилось что-то? — Да, — отвечаю я, всё ещё не принимая эту мысль: Вия больше нет, я должна отомстить и за него. — Можешь приехать ко мне? Молчание. Что не так? Не услышал? — Эль, я приеду, — устало отвечает он, словно я его разбудила. — Мне тут тоже тебе кое-что рассказать надо. — У тебя проблемы? — честно, мне сейчас не до его проблем, но из вежливости спрашиваю. — Приеду, расскажу. У тебя выпить есть? — всё так же устало отвечает Антон. — Конечно! — выпаливаю я, надеясь, что ничего серьёзного: с женой поругался или дети — уроды, мужики любят поплакаться посторонним бабам по любому поводу. — Ладно, я сейчас. Жди, — отвечает и сбрасывает. Жди. У меня так мало времени, чтобы ждать, но надеюсь, оно того стоит. Что ты так смотришь на меня с этого рисунка? А ты думал, как-то иначе будет? Иначе никогда не будет, Штырь. Это как наркотики: завяжешь, развяжешь — рецидив.Сабля
Глаза застилает пеленой, у меня нет сил бежать — меня ведёт Китя. Зачем он это сделал? На что он надеялся? Не надо мне было выскакивать с этим ножом! Почему он, а не этот урод?! — Я ненавижу тебя! — вырываюсь вперёд и бью Шатуна по спине, обгоняю, становлюсь перед ним — вот я, убивай! Я же хотела убить тебя! Шатун обходит меня и сплёвывает на землю. — Надо такси поймать, — говорит он, словно меня не существует. Ему вообще на всё плевать! — А платить чем? — бубнит Китя, подходя к нему и напрочь игнорируя моё существование. Ясно. Это я убила Вия. Игнор. С убийцами не общаются, они умирают вместе со своей жертвой. — Попутка бесплатно может довезти, — отвечает Шатун. И куда они собрались ехать? Эля предала, мы ей не нужны. — Думаешь, подберут? — Китю трясёт от холода, а меня… Меня вообще от всего трясёт, но всё ещё жарко после произошедшего. Выбежав из камеры, мы оказались в коридоре, тут же несколько человек перегородили нам путь, хватаясь за дубинки, но за спиной раздалось грозное и какое-то совсем одуревшее: «НЕ ТРОГАТЬ ИХ!» Можно сказать, что перед нами расступились — путь был свободен, и мы рванули, что есть сил, даже не узнав, кто приказал нас не трогать. Коридор закончился железной дверью, которую Шатун рванул на себя; далее — железное крутое крыльцо, с которого мы все едва не навернулись; это был пожарный выход. На улице на нас орали, даже стреляли в воздух, но опять разнеслось это: «НЕ ТРОГАТЬ!» Мы бежали к проходной. Шатун снёс шлагбаум к чёртовой матери, как раз в тот момент, когда подъехала «скорая». В это мгновение я подумала, что они точно спасут Вия, что мы ещё действительно встретимся, но стоило нам выбежать к дороге, Шатун остановился, чтобы отдышаться и сказал: — Могут не спасти, если лёгкое сильно задела. Задела. Это он про меня — я задела, а не нож, и не сам Вий, который сжимал мне руку и отправлял этот нож себе в грудь. Пятая или шестая машина проезжает мимо. Ещё бы: трое в каких-то тапках, без верхней одежды, Шатун с расцарапанным лицом, у меня — руки в крови, у Кити нос разбит; да кто нас может подобрать? Только напрочь слепой идиот. — Куда поедем-то? — я надеюсь, что перестану быть призраком среди них — тех, кто никогда не убивал. Китя молчит, смотрит на Шатуна, а тот смотрит куда-то вдаль, опустив руку, перестав голосовать. — Тебе есть куда идти? — спрашивает он наконец-то Китю; та поджав губы, опускает голову и кивает — ясно дело, она может вернуться домой. — А тебе? — наконец-то он обращается ко мне; я пожимаю плечами и мотаю головой. Нет, конечно, мне есть куда вернуться — к отчиму, но я не была там с тех пор, как мама умерла. — А где Снег живёт? — спрашивает вдруг Китя. И правда! Мы можем приехать к нему! А там Вена! Господи, как я по ней соскучилась! — Ну-у, — тянет Шатун. — Здесь недалеко, но мы не дойдём — замёрзнем. Я знаю, что делать! Ради встречи с Веной я остановлю любую машину, потому расталкиваю их в стороны, и выбегаю на дорогу, вытянув руку вперёд. — Сабля! Ебанулась совсем?! — Китя тянет меня назад, но машина передо мной останавливается. — Вы чо, дебилы, блядь?! — из машины выходит… Прищепка?! — Ты? — вырывается и у меня, и у Кити одновременно. — Девчонки! — она бросается к нам обеим, совершенно не замечая Шатуна. — Что с вами? Вы откуда? А этот кто? Все эмоции застревают в горле. Никогда не думала, что буду так рада видеть Прищепку! И столько вопросов, требующих длинные ответы… Сейчас бы ответить, что всё отлично — мы ведь встретили Прищепку; пообниматься так ещё несколько минут, а потом… К Эльке? Нельзя. — А у тебя чё с тачкой? — я замечаю, что машина Прищепки перекорёженная — бампера почти нет, и лобовое стекло треснуло. — Да… — отстраняясь от нас, она махает рукой в сторону машины. — С трассы слетела, дальнобойщик какой-то вытащил. — А Пёс где? — тут же спрашивает Китя. Прищепка почему-то меняется в лице — вся весёлость пропадает, она становится серьёзной, но едва ли не плачет, словно Пёс погиб, когда машина слетела с трассы. Закрывает лицо руками, но тут же просто поправляет свои чёрные растрёпанные волосы, шмыгает носом и тихо отвечает: — Идёмте в машину, — и, не дожидаясь нас, возвращается в салон. — Это кто? — спрашивает меня Шатун. — А ты не помнишь? — я немного удивлена. — А, они, наверное, уехали до того, как Вий привёл тебя в дом. Раньше с нами жила. Зови её Прищепкой, — объяснив ему что к чему, я тащу его за собой. — Вы же к Эльке? — спрашивает нас Прищепка, пока мы с Шатуном усаживаемся на заднем сиденье. Молчание. Мы не знаем, как ей всё рассказать. Да и надо ли? — Нет, мы к Снегу в гости собрались, — начинает Китя. — Плохая идея, — обрывает Прищепка. — В смысле? — мы снова спрашиваем почти одновременно. Прищепка отвечать не торопится, но трогается с места. — Вы ничего не знаете, да? — снова говорит она, но как будто давится слезами. — Чего не знаем? — на этот раз спрашивает только Китя. — Ладно, давайте в кафе поедем, там поговорим, — заключает она, но Китя хватает её за руку и требует, чтобы разговор состоялся сейчас. — Китя! — не выдерживает Прищепка. — Я не хочу говорить сейчас! Поговорим обо всём на месте. Сомнений никаких нет — Прищепка плачет. Почему?Шаман
— Что ты… Что ты здесь делаешь? — медленно я поднимаюсь на ноги, всё ещё не веря своим глазам — Вий. Здесь. А его ведь забрали вместе с остальными. Алиска скалится и пятится назад. Значит, и она его видит? Вий отступает, взглянув на лису. — А я думал, ты сдохла, — говорит он ей, усмехнувшись, и Алиска начинает рычать. — Как Элька? — обращается он ко мне, остолбеневшему. — На-нормально, — заикаясь, выдавливаю я из себя, зная, что вру и с Элькой всё далеко не нормально. — М-м-м, — вскинув голову и посмотрев на небо, мычит он, словно его это «нормально» не устраивает и она должна была тоже сдохнуть, как и Алиска. — Сердце вернуть пришёл? — его вопрос едва не валит меня на землю, а ещё и смотрит прямо в глаза, будто он это сердце сожрал и не вернёт. Откуда он знает?! Как он тут вообще оказался?! Духи. Духи! Не может Вий быть здесь! — Ты мне не ответил: как ты здесь оказался? — если это духи играют со мной в такую жестокую игру, то я должен принять этот вызов, сыграть и обыграть. Вий делает ещё один шаг назад. — Идём, — кивает он в сторону реки. — Да не бойся, лёд уже крепкий, — словно зная, что именно этого я и боюсь, говорит он. — Кто ты? — но я и шевелиться не думаю, пока он не ответит хотя бы на один мой вопрос. — Идём, идём, я тебе всё расскажу, — продолжает он, шагая назад. Алиска хватает меня зубами за штанину и скулит, а я делаю первый шаг вперёд. Нечего бояться. Нечего. Если меня ведёт дух — лёд выдержит. Если он, конечно, добрый и если хочет мне действительно помочь… Да нет-нет-нет! Добрых не посылают в обличие близких и родных — это всё специально, чтобы я поверил и пошёл за ним, а потом угодил в ловушку. Мало мне сердца! Жизнь отберут! Алиска скулит, за спиной трещит хворост в костре. Ну, сейчас проверим, какой ты дух! Схватив горящую ветку, я кидаю её в Вия. Со спины, но он же сам от меня вдруг отвернулся, не буду же я его к себе разворачивать. — Ох, зря-я-я-я! — он медленно оборачивается, а голос его и скрипит, и хрипит одновременно. Алиска внезапно срывается с места и бросается на Вия, но тот, хватает её, как нечто неживое, и откидывает в сторону, надвигаясь на меня. Алиска взвизгивает, приземляясь на снег. Глаза Вия почти светятся красными и жёлтыми огнями. Это не он, я знаю. Мне некуда деваться. Кругом только лес, небо уже потемнело, и я не смогу убежать назад. Я закрываю глаза. Его нет. Он не настоящий. — Ты меня не тронешь, — говорю я ему, ощущая, как он дышит мне в лицо. Это не Вий, это какой-то хищный зверь. Звери боятся огня. Я успею снять куртку до того, как огонь доберётся до тела. Я должен успеть. — Шаман! — но только я делаю несколько шагов назад, чтобы ступить в костёр, как раздаётся голос тёти. — Не делай этого! Стой! — она кричит, но я знаю — её тоже нет. Нет никаких духов. Это глюк, и сердце моё на месте, никто не мог его у меня забрать. Спине жарко, но я чувствую, как в ногу что-то впивается, и сам того не желая, открываю глаза. Алиска. Только Алиска и никого больше. Меня толкают в спину, я падаю в снег. — Слушай внимательно, — надо мной стоит тётя. Снова злая. Почему она не исчезла? — Сердце я верну тебе в полночь! А сейчас — возвращайся к Эле, не дай ей покинуть дом! Ты понял меня?! — Она уже ушла, — отвечаю я, лёжа на снегу, пытаясь смотреть на затянутое тучами небо, а не на тётю. — Возвращайся домой! — не унимается она, но отходит от меня. — Проводи его обратно! Он слаб! — кричит она кому-то. Опять Вий? Нет. Алиска. Тычет своим мокрым носом мне в лицо; наверное, думает, что я умер. Слаб. И правда, слаб. Слаб я для шамана. Теперь точно умру; не вернут мне сердца. А Вий всё же здесь остался, в лесу — сработало моё проклятье; а ты не Алиска, ты — Мышь, поэтому его так испугалась… Лиса отходит, стоило мне только понять всё это. Да, мне нечего здесь делать. Нужно возвращаться.