Дядя Коля
Последнее время, я думаю только об одном: если бы Ольга осталась тогда, в далёком прошлом, со мной, если бы она стала моей женой, — ничего бы этого сейчас не было. Во всяком случае, я не пытался бы отомстить ей и брату за то, что они со мной так поступили — мы жили бы совершенно по-другому, и они сейчас были бы живы. Я мстил. Мстил так, что ничего не хотел замечать. Когда узнал, что их дочь в городе и что связана она с Андреем, — я злорадно хохотал, надеясь, что и с их Элей случится то, что случилось с моим сыном, что не будут они больше строить из себя идеальную семью. Я мстил из зависти. Она изменила мне с моим родным братом, а потом, как выяснилось, — они не первый месяц встречались за моей спиной и не знали, как мне об этом сказать, а самое ужасное во всём этом — что и мать была в курсе, а потому, словно мы всё ещё дети, уверяла меня, что я и тут должен уступить младшему брату. Я должен был уступить ему целую жизнь, другую жизнь, которая не была бы такой поганой, как эта; которая не сделала бы меня ментом и которая не уничтожила бы всё, что у нас было. Уступать я не хотел, но и сделать с этим ничего уже не мог: они подали заявление в ЗАГС, как только я их застукал и скрываться уже незачем было, да и Олька, дура такая, как-то раз сказала, что если я не оставлю её в покое — она с крыши спрыгнет, потому что я ей якобы жить не давал. Просила исчезнуть, угрожала самоубийством; думала, что если я исчезну — её совесть мучить не будет. Исчез. Навсегда и для всех: стал ментом, завёл семью; так, чтоб они там точно знали, что я без них не умру, что всё у меня будет отлично и на них свет клином не сошёлся. Только каким бы большим ни было твоё счастье, а счастье того, кого ты ненавидишь, — кажется больше. К моему разочарованию, они тоже не страдали: у них родилась дочь, они получили землю в престижном районе под постройку дома, по материным связям — жили себе и не жаловались. Всё у них было прекрасно, обо мне не вспоминали. Вскоре и я забыл: у меня был сын, жена учительницей в школе работала, квартиру дали побольше, дачу купил — всё было хорошо, пока Димка в старшие классы не перешёл. Зойке за ним смотреть некогда было, ей ученики роднее родного сына были, она за них больше переживала, чем за своего, а я на работе — он и рос балбесом. Так этого балбеса и посадили на наркоту. Когда это случилось, как? Зойка меня винила, мол, это я взятки не беру, честный такой — вот Димка из-за меня и страдает. Мы с ней ругались, Димка мог дома не ночевать неделями — треснула моя семейная лодка, и мы все вместе её топили: я боялся, что на работе узнают, про сына-наркомана; Зойка боялась, что узнают не только на работе, но и вообще — в городе; она ведь уважаемый человек — одна из лучших учителей. Жить стало невыносимо; вместо того, чтобы помочь Димке, мы оба делали хуже: пытались его запереть дома, лишить карманных денег, но он сбегал и начинал воровать. Вот так его раз поймали, и на работе узнали, что мой сын — наркоман. Думал, что всё — уволят, понизят, выговор или ещё что, но времена менялись: дети-наркоманы были у каждого второго в нашем отделении, и никто ничего с этим не мог сделать. Некоторое время мы с Зойкой пытались бороться, а потом уже плюнули — выгнали его из дома, пусть живет как хочет. Этого не понять тем, у кого дети не были наркоманами, они не представляют, как можно выставить за двери своего ребёнка, в их глазах себя не оправдать словами о том, что лучше выгнать, отказаться, чем мучиться так, как мы мучились. Он и рад был, а объявлялся только тогда, когда снова загребали за кражу или разбой. Сколько раз я его отмазывал! А потом он надолго пропал — с Андреем связался. Связался и вроде бы взялся за ум: и машина появилась, и меня с матерью заверял, что бросил, теперь только торгует. Пусть лучше торгует, — решили мы, не договариваясь. Димка времени даром терять не стал — свёл меня с Андреем, мол, ему надо помогать, и он будет платить. Ради того, чтобы Димка снова на иглу не сел — я был согласен на всё. Ад, а не жизнь была; и как тут не вспомнить о брате, который мою счастливую жизнь украл, которому я «уступил»? Начал справки наводить и сам себе не поверил, когда узнал, что и их дочь работает на этого Андрея. Значит, не всё так хорошо, как я думал! Значит, и у них проблемы! За Элей я стал следить с самого начала: интересовался у Димки, кем она там, у Андрея, работает, как она туда попала. Оказалось, что счастливой семьи не было вообще никогда, не удалось им её создать: Элька с детства с Андреем, а значит, они ещё раньше, чем я с Димкой, горя хлебнули. Я запоздало начал мстить. Мстить беспощадно. Миха вдруг обо мне вспомнил, когда эта Эля для них пропала. Они прожили недели две у меня в квартире, а я изображал активную деятельность: вся ментура ищет Элю, не о чем переживать, найдётся; вам вообще надо было мне сразу сказать, что она в городе — у меня бы жила. Они бы её не нашли, если бы Ольге не становилось всё хуже и хуже: она не спала, хоть и принимала успокоительное, практически ничего не ела, глаза были красными и от слёз, и от недосыпа — я и сам через всё это прошёл к тому времени и знал, что нет ничего хуже, чем не знать, где твой ребёнок. А я знал, где их дочь, что с ней делают и за что она там, потому сохранял спокойствие без особых усилий. Стоило позвонить — и её вернули бы на место. Так я и сделал, всё организовал, вернул их шлюху и наркоманку, но даже этого мне было мало. Несмотря на то, что их положение было куда хуже моего, они всё равно были счастливы и даже верили, что когда вернутся со своей дочерью в нашу деревню — всё закончится, станет так, как было. Работал я на обоих: и на Андрея, и на Алёну, потому был в курсе всего, особенно того, что Алёна спит и видит, как бы мою племянницу со свету сжить. И я спал и видел, как в одно мгновение рухнут все их надежды, если не дать им уехать из города. Я не знал, что так получится; да и не думал, что Алёнка рискнёт — как-никак я их родственник да ещё и начальник… Когда мне обо всём этом сообщили, я не знал, как реагировать и что делать; мне до последнего не верилось, что случилось всё именно так, а не иначе, что я вообще всё уничтожил, и уничтожил так, что уже ничего не восстановить. Наверное, где-то на неделю я ушёл в запой, ничего не желая слушать, никого не желая видеть. Андрей тем временем искал Эльку, боялся, что я его посажу; Алёнка угрожала мне, что Андрей убьёт меня, если я рыпнусь искать свою племянницу — оба боялись, а я ничего не делал. Я уничтожил всё. «Отпусти Алёну и её подругу, я передумала. Приезжай утром. Я отдам тебе дом», — такая дура, всегда думает, что всё сложится так, как она хочет. Вся в мать: угрожает, орёт, всё какие-то интриги плетёт — на одни и те же грабли каждый раз. Могла ведь спокойно жить, когда Ольки с Мишкой не стало, за ум взяться, но нет: давай меня с этим Андреем стравливать, потом в деревне этой куролесить. А в итоге-то к чему всё это привело? Только и слышал: «Дядя, надо замять дело», «Дядя, нужны деньги», «Дядя, не трогай этого, не трогай того». Сколько времени прошло — никак успокоиться не может. Никогда не думал, что на старости лет в такое дерьмо вляпаюсь. Мало было сына-наркомана, ещё и племянница больная на голову, но чувство вины заставляет её понять, войти в её положение и помогать снова и снова, пока есть силы, что бы она там ни натворила. Хотя, конечно, самому не надо было в это вмешиваться… или, может быть, не надо было её ещё тогда отпускать с Андреем. В то время я не знал что делать: оставить эту Элю у себя или пустить всё на самотёк. Разумеется, дело мы с Андреем замяли, как могли, к тому же оба были уверены, что Элька, если объявится — поверит всему, что мы ей скажем. Однако когда она объявилась, кто-то ей обо всём рассказал: то ли сам Андрей, то ли она как-то сама додумалась — не знаю. Девочка оказалась с характером, знала, что может уничтожить меня в одну минуту — стоило ей только обратиться «повыше» и меня бы вместе с Алёной и Андреем посадили на одни нары. Можно было, конечно, избавиться и от неё, но я тогда сильно переживал из-за того, что случилось; я не хотел их убивать, я лишь хотел, чтобы они страдали так же, как я: Эльку у них бы забрали, вернули бы в притон, трясли бы с них деньги, а я бы вдруг просто отказался помогать. Впрочем, по неизвестным мне причинам, угрозы Эли остались лишь угрозами, и мстить всем, кто виновен в том, что случилось, она решила по-другому. Времени прошло много, достаточно, чтобы привыкнуть к той мысли, что мною всё уничтожено, осталась только Эля, которая всё больше и больше напоминает мне Ольгу. Приехал сюда, думал, спокойно на пенсии подрабатывать буду — городок-то тихий, все друг друга знают, криминал по мелочи, бытовуха одна в основном; после службы в городе, кажется, — сказка, а не работа, в самый раз для мента на пенсии; да и она всегда на виду, но на тебе — проблемы. Ведь она одна осталась в доме, я и предложил ей: давай, мол, вместе жить, ты же ни дров заготовить не сможешь, ни угля, да и вообще в доме мужик нужен; а она заладила: не отдам тебе дом, даже не мечтай. Да я и не мечтал, хотел помочь дуре; мне и так квартиру дали без проблем. Долго она не появлялась, а года полтора назад, как раз когда Андрей объявился, и эта прилетела. Думал, они встретились, проблемы у неё снова, а она: — Ты знал, что Алёна жива? Знал? Знал и мочал! Она убила моих родителей! Убила! …кричала, как ненормальная. Ну, знал, конечно; я же Алёне тогда помог, хотел тоже подняться, думал, в долги её вгоню, там и мне что обломиться, а она быстро с долгом рассчиталась, и я ей больше не был нужен; ну, только если как мент знакомый, тем более — начальник. А Элька с Андреем всё молчали, а теперь спустя столько лет опомнились. Тут и понеслось… Нет, дураку, чтобы сразу спросить: пересекались они с Андреем или нет! Оказалось, что не пересекались, но поздно уже было: Элька давай требовать, чтобы я ей про Алёну всё выложил, а тот… Серёга, мать его! Он вообще крутым стал — бизнесмен, депутат, если не соглашусь — исчезну, больше не найдут. Мне оно надо на старую жопу? Стали его бабу проверками травить, та нам клушу какую-то сдала несговорчивую, а Андрей, как будто всё ещё в тех временах живёт: по ментовке как у себя дома шастает, давай командовать: заприте эту Надюшу с мужиками, одумается. Одумалась, конечно, — всё сдала, оставалось только приехать и закрыть, но Алёна же не дура, поняла, как всех заткнуть — тоже в депутаты ушла, тут-то этому Серёге и пришлось притормозить. Ну, думал, всё — уволюсь, уйду уже на заслуженный отпуск, без меня теперь пусть разбираются, но не тут-то было: Элька объявляется, Димку моего балбеса нашла, и они там кредит взяли на моё имя – Димка паспорт мой спёр. Ори, не ори, а платить этим идиотам нечем было – пришлось остаться на службе. Нет, конечно, можно было и на банк наехать, но банк серьёзный – дешевле расплатиться. Только на Димке она не остановилась, давай с капитаном этим шашни крутить, он к ней в гости всё ездил. Тут я обрадовался: мужика себе нашла, успокоится. Да только Андрей о ней вспомнил как-то невзначай: расспрашивать начал, как она да что, заодно припомнил, как Элька его сдала, потому что ей якобы угрожали. – Ты ведь тоже знал? Друг у нее, Антон, он у вас тут самый крутой хрен, он ведь всё устроил, – он говорил, а я понимал, что деваться мне некуда, лучше рассказать, что знаю. Элька мне тогда ничего не говорила, она вообще меня избегала всё время, а когда Андрея, как она думала, убили – вспомнила про меня, давай просить, чтобы я тех не трогал да этих, чтобы помог. Помог на свою голову – вот как аукнулось. Андрей её выследил, чуть не сбил на пешеходному переходе, типа напомнить о себе решил, а она так испугалась, никого в машине не увидела, зато на меня подумала – якобы я её убрать решил, дом мне её, видите ли, нужен. Мы тогда поругались с ней, она давай меня этим Антоном стращать – на том и расстались, только капитана я этого, который к ней в дом ходил, давай расспрашивать: как там моя племянница живёт, я ведь за нее, дуру, боялся, что Андрей и ей мстить пойдёт за дела минувших дней. Лучше бы он это сделал, чем то, что теперь... Нехорошо так говорить, да; но, когда я узнал от этого капитана, что она из дома притон устроила, – мне её убить хотелось: ни память родителей не уважает, ни себя – ничему жизнь не учит. Не должна она была так поступать; ей будто не жаль ни Мишку, ни Ольку — шлюхой и наркоманкой была, такой и останется. Эля обо мне вспомнила внезапно; ошарашила новостью, что капитана этого, который к ней в гости ходил, друзья её укокошили. «Что мне теперь делать?!» – смски мне писала, я в запале и сказал ей, чтоб она от трупа избавилась. Вот она и избавилась – сожгла его нафиг. Созвонились мы уже поздно, она делов наделать успела, а тут ещё и заявила, что Надюша та, которую Андрей прессовал, у нее дома, и она-то этого капитана и убила. Что она там задумала — одному богу известно. В совпадения я не верю; Эля, наверняка как всегда что-то задумала, но так, как она хочет, — снова не вышло. Или вышло? Случайно, не случайно, а Надю эту она к себе в дом всё же заманила сама; и как мне тут не подумать, что она опять с этим Андреем связалась и за моей спиной дела с ним крутит? Я к нему, а он только меня и ждал: опять Аленку проверками начал доставать; и Элька про эти проверки узнала, решила, что это я всё ради неё устроил, и давай из меня веревки вить: посади Алёнку – и всё тут, и Андрей с теми же требованиями, и не волнует никого из них, что она вообще не в моём городе. Пришлось старые связи поднять, перевели эту Аленку ко мне, а тут Эля опять: надо забрать всех из её дома, пока она дела свои не решит. Нашла, бляха-муха, детский сад-комбинат! Ну, куда деваться: согласился, Димку к ней послал, она его очень хотела увидеть, ребят её забрал, как она просила, чтоб всё по-настоящему выглядело. Всё ради того, чтобы понять её очередной хитроумный план и остановить вовремя. Ну, и к чему мы пришли? Они с Димкой дома, Андрей требует, чтобы я ему Алену отдал, тут ещё Надя эта капитана замочила, и ребятня её сбежали да ещё и парня убили... И она мне ещё по телефону угрожает, а теперь просит, чтоб я и Алену отпустил. Связана она с Андреем или нет? Начинает уже казаться, что они все друг с другом связаны и надо мной поиздеваться решили: чью сторону я приму — племянницы, шлюхи или вора в законе. Нет-нет, так дело не пойдет. Долго я тебя жалел, всё думал, знаешь, что делаешь, но нихрена ты не знаешь. Жизнь проходит, а ты всё живёшь прошлым и не думаешь о будущем: Алёнку эту откопала опять, никак успокоиться не можешь. Зря я тебе, конечно, помогал всё это время и сейчас зря согласился помогать, но в этот раз всё будет не так, как ты хочешь. Хватит. Завела ты меня в такие дебри, что сама же пожалеешь, а мне хочется спокойно пожить на старости лет.Эля
Все важные дела всегда решались здесь — на кухне. Когда я жила с мамой и папой, за этим столом решалось: пойду ли я куда-нибудь вечером, какие уроки мне делать, что приготовить на ужин, какие деньги куда потратить, и последнее — куда я пойду учиться. Если бы только это было единственным необдуманным решением… Смешно. Потом здесь решались дела с Антом, а вечерами — разговоры со Штырём, долгие, ни о чём. Далее — одиночество; я почти не появлялась здесь, когда осталась в этом доме одна: мне вдруг стало страшно выходить из своей комнаты. В голову не могло прийти, что в доме завелись мыши, что я живу рядом с лесом, а потому всякая мелочь типа белок, ёжиков — вполне могут забраться в дом; все эти шорохи пугали меня до одурения, я была уверена в своем сумасшествии: в доме кто-то есть, и эти «кто-то» меня уничтожат. Лёлик, Олеська, Штырь, Андрей, родители, бабушка — все, в чьей смерти я виновата, — пришли в мой дом и сводят меня с ума. Только комната бабушки почему-то меня не пугала, я всё ещё помнила нашу почти бессонную ночь со Штырём и не хотела уходить отсюда, пытаясь хотя бы в памяти восстановить атмосферу тех почти счастливых часов. Утром я перетаскивала туда всё необходимое: вещи, книги, компьютер, а ночью сидела в той комнате тише воды ниже травы, даже дышать боялась, не то что пошевелиться лишний раз. А на втором этаже тем временем начиналась какая-то жизнь: там ходили, шелестели, скребли… Страшно было особенно, когда скребли: они проскребут дырку в потолке, увидят меня и… Не знаю, что должно было случиться дальше; в то время я ещё доходила до бреда и галлюцинаций без наркотиков и алкоголя. Через три месяца лютого сумасшествия я обнаружила в почтовом ящике извещение, что мне отключат электричество, если не оплачу. Конечно, я могла плюнуть и на это, как на звонки друзей, знакомых, сообщения, их попытки прийти ко мне в гости и достучаться до меня, но… То-то радости было — повод выйти на улицу, в город — сбежать из дома. Даже не так… Тогда я расценила это как знак свыше: пора выбраться из своего логова, пора выйти в город, я там точно что-то найду. Да, с моими минимальными запросами я не выходила из дома целых три месяца, и вот почему: кроме того, что я хранила наркоту или прятала тех или иных личностей, в мой дом однажды привезли кучу жратвы и одежды. Антон не знал, как всем этим распорядиться, у него не было магазинов, а отдавать торгашам, которые у него арендовали помещения, он не собирался: надурят, а разбираться с ними времени нет, потому всё это добро привёз мне, и мы забили этим половину подвала и одну комнату. Позже, когда я осталась одна — обнаружила этот клад, позвонила Антону, а он лаконично ответил: «Оставь себе». Оставить себе пришлось немного, у половины жратвы истёк срок годности, но там были сигареты, чай, кофе, засохшие пряники, печенья, бесконечный запас лапши быстрого приготовления — жить можно, особенно когда планируешь только бесцельно существовать. Мне так и нужно было: бесцельно существовать, никуда не выходить и умереть от собственного сумасшествия — никто бы больше не пострадал. Деньги были, я ведь как обычно практически ничего не тратила — копила; поэтому тут же, с извещением в руках, быстро собралась, вытащила свои несметные богатства и пошла платить за свет. Тысячи людей делают это каждый день, не придавая этому никакого значения, я же…. Я была этому так рада — мне удалось выбраться из дома! Голова шумела, солнечный свет ослеплял так, словно я выбралась из подземелья, а как только я вышла в сам город, где были люди — мне хотелось заткнуть их всех нахрен. Жизнь шла, она не остановилась, как моя в этом доме: они ходили на работу, что-то покупали в магазинах, куда-то бежали, ехали, шли, плелись… Я ненавидела каждого встречного. Зачем им жить? Что они такого пережили, что я вдруг должна посторониться и кого-то там пропустить? С каких хренов я должна стоять с ними в очереди? Почему я должна слушать какую-то тётку, которая называет меня неадекватной, только потому, что плевала я на их очередь и прошла вперёд? — Пошла на-а-а хуй, сука-а-а! Нехуй тут вопи-и-ить! — я не орала, я говорила протяжно, как Олеська, почти выдыхая эти слова тётке в лицо; я чувствовала себя пьяной в дрова, хоть и не пила, я хохотала, как долбанный наркоман. Все люди, вся очередь, каждый прохожий представлялись мусором, я знала, что могу любого убить, и мне было плевать, что со мной потом будет; в магазине я знала, что могу стащить что угодно, и никто не сможет меня сразу остановить. Смотря на людей, на полки с товаром, я прокручивала в голове криминальную историю со счастливым финалом для себя, а внутренний голос останавливал, но был он таким забитым, что я вполне могла бы его не услышать. Он впервые умолял: — Пожалуйста, не делай этого. Просто купи. Отдай деньги и уходи. Нет, умолял не он, это я его умоляла, чтобы он меня остановил и не дал натворить глупостей. — Интересно, они ещё торгуют? — я говорила с ним, но всем вокруг было прекрасно видно, что говорю я сама с собой. — Торгуют, — уставший меня останавливать, ответил голос, и я рванула к таксистам. До сих пор не знаю: действительно это случилось или это было частью галюнов… Во всяком случае, я была в городе, оплачивала электричество и ходила по магазинам, а вот дальше… Таксист был такой безликий, незапоминающийся дядька; сев на заднее сиденье, я назвала ему свой адрес, а потом, спросила насчёт дури. — На цыган сейчас работаем. Поедешь? Деньги есть? — он смотрел на меня в зеркало, но лица его я так и не запомнила. Деньги были в кармане куртки, я их смяла и вытащила так, что несколько бумажек упали на пол, и за ними пришлось наклониться. — Они недалеко от дома твоего живут, — продолжал дядька, но меня это почему-то даже не удивило. Помню, что ехали долго; я видела лес, какие-то старые, но снесённые ограждения, от которых оставались только серые трухлявые столбы, высокую траву, а потом… Да-а-а, много людей в цветной одежде. Может, действительно, были самые настоящие цыгане, я плохо помню. Зелёная поляна перед небольшим домиком с крыльцом — эта картинка врезалась мне в память и даже сейчас, всплывая, тянет в какую-то спокойную негу, которая подарит несколько секунд беспамятства. Меня окружили дети, и кто-то вёл меня за руку, а я шла и не оборачивалась. Солнце было за спиной, оно больше не било по глазам, да и шум детей меня не бесил; я даже помню, что голове в тот момент было необычайно легко: словно не было ничего плохого в моей жизни и вели меня вовсе не за наркотой, а прямиком в рай. В доме я уже оказалась одна. Помню, что смотрела на потолок, который меня удивил — там не было привычного белого потолка, это был будто бы чердак: дерево, никакой штукатурки. На полу зато были дорожки — такие тряпочные разноцветные коврики, и пахло так, словно только что вымоли полы. На стенах висели метёлки с разными травами, головами вниз. И тишина. Я делала шаг и слышала, как скрипят половицы. Мне нужно было дойти до крашеной коричневой двери. Стоило потянуть эту дверь на себя — она заскрипела, распахнулась, и я оказалась перед столом, и во главе этого стола сидело что-то тучное, огромное и курило. — Закрывай двери, заходи, — голос был мужской, без какого-либо акцента, принадлежал явно старику. Не помню, как я закрыла эту дверь, но хорошо помню, что села за деревянный стол. Он был словно самодельный — обыкновенная доска. — Перед тем, как ты уйдёшь, тебя следует накормить: я должен знать, не убьёшь ли ты меня после того, как получишь то, за чем пришла. Удивительно: я сидела с ним рядом и не запомнила лица. Пакетик с дурью тут же упал передо мной, а потом двери открылись, и со мной за столом оказалось много людей — какие-то братки, тёлки и тут же дети. Все о чём-то громко говорили, перебивали друг друга — они явно что-то праздновали, а я в голове тем временем пыталась вспомнить, как выглядит календарь, и понимала, что никакого календарного праздника быть не может. «Надо же, — думала я тогда. — Никакого праздника нет, а они празднуют, без расписаний, поди, ещё и ёлку не убрали, а на дворе уже лето». — Ты хочешь курить? Хочешь курить? — кто-то кричал мне на ухо, я действительно хотела курить и пыталась отыскать в карманах сигареты, а когда обернулась, то увидела нечто похожее на того псевдо-спидозника, которого замочила на вокзале. Тут-то меня и прошибло током: либо я сплю, либо окончательно сошла с ума. Вскочив со своего места, я бросила взгляд на дверь, и тут же поняла, что вряд ли смогу уйти незамеченной — все мгновенно замолчали и уставились на меня, словно праздник их кончился, вместе с приходом в мою голову единственной трезвой мысли. — Ты ещё не ела. Куда ты собралась? — и рука того тучного, главного, курящего потянула меня вниз. Опустилась, поддалась ему, и в руках у меня появился косяк, которым я затянулась, а потом… началась какая-то вакханалия: пляски, песни, секс на столе, много алкоголя, много наркотиков — всё кружилось, вертелось, и я не пыталась запомнить чьё-либо лицо. Мне было весело, но в то же время тяжело — я хотела уйти, а меня тянули в какой-то хоровод, звали танцевать, предлагали пить и ни о чём не думать. Последний кадр, который я запомнила: после пляски, от которой меня бросило в жар, я сказала, что хочу немного отдохнуть, сложила руки на стол и заснула. Внутренний голос тем временем прозвучал в голове так громко: — Спи, скоро всё кончится. Это новое начало. Утром я проснулась здесь, на кухне, одна, за столом, в верхней одежде; на столе был полупустой пакетик, трава была рассыпана и по столу, и по полу. Может, я, не отходя от кассы, накурилась, и таксист тупо затащил меня в дом? Не знаю. Слишком крутые галюны для травы. Впрочем, с моей психикой — неудивительно. Этот эпизод я вспомнила, когда Пёс и Прищепка решили уехать от нас, особенно внутренний голос требовал покормить их, прежде чем проводить; мне даже показалось, что я переживаю дежавю, но тем тучным курящим человеком во главе стола — была уже я сама. Сейчас это смешно даже вспоминать, а тогда мне было не до смеха: я обошла все окрестности, забрела в лес так далеко, что вернулась только вечером (удивительно, что в этой непролазной тайге меня тогда ничего не напугало), обошла все соседние дома — не было никаких цыган, и дома даже похожего хоть немного — не было. После этого события я окончательно заперлась в комнате, окружив себя фотографиями Штыря, как фанатичный верующий окружает себя иконами: они были развешаны на стенах, раскиданы по столу — везде был Штырь. — Не дай мне сойти с ума. Говори со мной. Ты не мог меня бросить. Ты здесь, — сидя в центре комнаты, я качалась, как самый настоящий псих, и говорила со стенами. Одна шизофрения накладывалась на другую, и лучше не становилось: Штырь превратился в невидимого для других человека, который был рядом со мной, с которым я разговаривала, — придуманный друг. Так мне было проще переживать своё одиночество: я снова могла советоваться с ним, разговаривать, представлять, что он рядом, и даже ругаться с ним и обижаться на него — я снова могла это делать. Это же так просто: сначала подумать за себя, а потом подумать, что бы на это сказал Штырь. Нашим домом была комната, а всего остального дома не существовало — это был мир, окружающий наш дом. Я сошла с ума так же, как моя бабушка, мне оставалось только умереть, но я этого не сделала. — Гости не придут, мы будем с тобой одни, я пойду по магазинам, куплю что-нибудь на стол, — приближался новый год, я говорила неизвестно кому, чтобы он ждал меня дома, смотрел за печкой, никому не открывал двери. Закрыть дом на замок — ума не хватило, да и кто бы сюда сунулся. Дорога была переметена, несмотря на то, что я неоднократно звонила коммунальщикам; несколько раз техника проходила, и сюда можно было даже проехать, но стоило подняться очередной метели — и можно было чистить заново. Однако даже это меня тогда не остановило: задыхаясь, я выбралась из своего логова в город, а там — летала по магазинам, словно дома меня действительно кто-то ждал. Закупить продукты — это было половина беды, осознание того, что я свихнулась, стало проблескивать, когда я принялась выбирать в одном из местных магазинов подарок Штырю. Вдруг я поняла, что продавщица, как впрочем, и большинство населения этого города, меня знает и точно знает, что Штырь умер, а значит — не стоит о нём говорить. Долго-долго я выбирала наручные часы, но денег я взяла с собой мало, потому в итоге пришлось купить большую красную кружку, жалея, что подарок выходит слишком дешёвым, а в голове тем временем мелькнуло, я очень хорошо это запомнила: «Его всё равно не существует!» Эта мысль стала отправной точкой: я шла по улице и различала лица людей. Все вокруг были в предпраздничной суете, никто не ходил один: пары, семейки, друзья, компании. Впервые за всё это время мне вдруг захотелось кому-нибудь позвонить и пригласить в гости. — Как здорово, что ты позвонила! С наступающим! — начинался разговор с теми, до кого я дозванивалась, стоя посреди улицы, весело, многообещающе, а заканчивался, чем-то вроде: — Нет, Эль, извини, мы уже столик в клубе заказали… Хочешь, приезжай сама! — и был самый убийственный ответ одной едва знакомой девчонки: — Ой, а я с родителями праздновать буду, у нас традиция: встречать дома, а только потом по гостям ходить… — я сбросила её, не дослушав. Когда-то и у меня была такая традиция. Внезапно для себя я поняла, что не нужна никому, да и дома, на самом деле — меня никто не ждёт. Вернувшись, я не стала ничего готовить, прошла в комнату, не зажигая свет, включила компьютер, по электронной почте разослала поздравления всем контактам (тогда ещё не существовало социальных сетей) и, выключив, хотела уже было лечь спать, но телефон стал разрываться от однотипных сообщений с поздравлениями и пожеланиями. Со Штырём я больше не говорила, понимая, что его больше нет, но есть жизнь за пределами этого дома и комнаты, что сегодня я разговаривала с живыми людьми, видела их, видела, что они все — продолжают жить, а сейчас — празднуют, поздравляют друг друга, соблюдают свои давние традиции, дарят подарки… — Я бы подарила тебе эту кружку, если бы ты был здесь, — выставив кружку на стол, я взяла с собой первую попавшуюся фотографию Штыря, вышла из комнаты сюда, в кухню, зажгла свет, разобрала пакеты. Как и сейчас, я сидела за этим столом, только тогда здесь горели свечи — мне всё же хотелось довести начатое до конца, почувствовать хоть немного когда-то любимый и долгожданный праздник. Фотографию я наклонила на бокал для вина — Штырь словно сидел напротив, но сидели мы некоторое время молча: я пила и курила время от времени, смотрела, как тени от пламени свечек танцуют на стенах. Дождавшись заветных минут, когда все нормальные люди поднимают бокалы и поздравляют друг друга, я вышла на улицу. Фейерверки были далеко, но я видела брызги разноцветных огней, а весь треск от них, разлетался по городу и долетал даже до моего захолустья — ночь была морозной, потому все звуки были очень громкими. Кроме салютов, были видны и звёзды, вплоть до Млечного пути — небо тогда было усыпано ими; и я долго смотрела, как цветные ненастоящие тянутся к свету настоящих, но гаснут и падают вниз, едва набрав высоту. — Я… Живая… — даже шёпот тогда был громким, смешивался с сигаретным дымом, превращался в пар и улетал в небо. Мне больше не хотелось оставаться в этом доме, как и сейчас: мне хотелось сбежать, не собирая вещи, но бежать было некуда. Салюты кончились. Голова кружилась и от выпитого вина, и от морозного свежего воздуха. Нужно было возвращаться домой и ложиться спать — другого варианта у меня не было. Утром никто не звонил, как и обычно, в электронке были только односложные ответы: «Спасибо. И тебя с новым годом!»; сигареты улетали одна за другой, а сама я словно проснулась от долгого сна, в котором у меня был ненастоящий Штырь, и этот сон я возненавидела. Первого января, когда половина нормальных людей валяется в алкогольной коме, я вышла из комнаты сюда, на кухню, и вновь столкнувшись с изображением Штыря — швырнула его фотографию в печку, а потом ревела, допивая вино. Спустя некоторое время я стала шататься по дому, заходя во все комнаты и наводя беспорядок. Первой пострадала комната родителей — все их вещи я выкидывала с лестницы, половину затолкала в кладовку, а потом и все остальные комнаты. В кладовке я нашла баллончики с красной краской — до боли знакомая. Угнанные машины, которые стояли во дворе этого дома, почему-то надо было то ли метить красной краской, то ли и вовсе перекрашивать. Баллончики были разбросаны по всему дому, а потом каким-то образом перекочевали в кладовку. В те дни я ходила пьяная по комнатам и на стенах выводила бессмысленные надписи, свято веря, что уж их-то Штырь увидит и ему там, где он тогда находился, — будет меня жаль. Он пожалеет меня так сильно, что появится среди живых, вернётся и снова будет со мной. А потом у меня кончился весь алкоголь. Трезвость снова начала меня душить. Да, я уже и без того почти не разговаривала со Штырём, всё реже оставалась в своей комнате — засыпала то там, то здесь; и мне вдруг стало плевать на былые кошмары. Утром, после того, как в одной из комнат была сделана надпись о том, что январь — мёртвый месяц, я спустилась вниз. В доме было холодно, а наведённый мною беспорядок превратил этот дом в помойку. — Зачем я всё это сделала? Как здесь теперь жить? — я опустилась на пол, пытаясь прийти в себя, но ничего не получалось. Стены давили, а на улице было пасмурно. Весь мир стал невыносим: комнаты, кухня, дом, двор, улица, звуки, музыка — ничто не вдохновляло на жизнь, надо было просто достать верёвку в сарае и завершить всё это, но какого-то чёрта вспомнилось, как я первый раз вышла из дома оплатить электричество. — Там жизнь, — сказала я себе, глядя на горизонт, подразумевая, конечно, сам город. — Там люди, — продолжала я. — Мне нужно к ним; мне нужно у них научиться жить. Все умерли, а я жива. Мне нужно жить. Голова гудела, трезвость казалась отвратительной, но я была уверена — выберусь в город, и всё это закончится, появятся хоть какие-то краски; пусть фальшивые, мгновенно выцветающие, но — краски, я устала жить в чёрном трауре по всем потерянным.Шатун
Несколько дней назад я проснулся в кладовке, в доме Эли, снёс полку, рассыпал бусинки и принялся их собирать, разбирая по цветам, по коробочкам, а потом у меня сгорел дом. Вий сказал, что не делал этого, но я теперь не верю. Никому из них не верю. Сейчас это всё стоит перед глазами, сейчас я знаю, что случилось это только потому, что вечером Эля вдруг вышла из комнаты. Впрочем, Вий говорил, что её и вовсе не было дома несколько дней, но я тогда не придал значения его словам. Так вот, она вышла из комнаты и предложила всем что-то отпраздновать, нашла какой-то дурацкий повод, как и тогда, когда Мисс и Сабля сцепились при всех и рыжая назвала нас психами. Мы согласились, и праздник начался по привычному для нас сценарию: собирали деньги, решали, что купить, а за покупками отправили меня, Вия и Саблю. В доме оставались только Вена, Шаман и сама Эля. Мы не особо торопились домой в тот день: Вий рассказывал, что у него в городе осталась квартира, что ключи от неё есть и у Эли, но и у него имеется своя копия, и он пригласил нас зайти туда на обратном пути. Копия ключей оказалась у соседки, которая (мне так тогда показалось) была очень похожа на Вену. Сабля говорит сейчас именно об этой квартире, упоминая, что когда-то, когда все они учились в школе — они зависали именно там, но она с ними тогда почти не дружила, а потому была в той квартире всего пару раз, не считая того раза, когда Вий привёл нас туда, перед возвращением Снега, Кити и появлением Мисс. — Нам в любом случае эта тётка ключи не даст, — возражает Таня-Прищепка, которая убила своего мужа. Странно, я их почти не помню, но как будто бы знаю и её, и того парня, которого она убила. Китя теперь сидит со мной: ей стало плохо, пришлось остановиться и найти в аптечке нашатырный спирт, чтобы вернуть её в чувства. Говорит, что сейчас с ней всё хорошо; это, впрочем, единственное, что она сказала за всё время. Сидит, молчит, смотрит в одну точку, словно нас нет рядом. Убили и Вену, и Снега больше нет. А ещё — недавно убили Мента. А в ментовке — Вия. Вий когда-то убил девчонку, которую они все зовут Мышью, а ещё был парень по прозвищу Бинт, которого тоже не стало. Может быть, я следующий? Вернёмся к Эле — они скажут, что это я убил Вия, а им она поверит. Поверит, и они убьют меня. Не знаю, как, но они это сделают; им это ничего не будет стоить, я уже видел, как равнодушно они отнеслись к смерти Мента, я вижу, как сейчас спокойна Сабля после убийства Вия, как спокойна эта Прищепка, хоть и убила мужа и видела, как убивают Вену. Не так…. Не так должен вести себя человек, если убил и раскаивается в этом. Я не знаю, как он должен себя вести, но точно не так, как они. Они слишком спокойны. Ни одна из них не раскаивается в содеянном, они думают только о себе и не думают о том, что сделали. Впрочем, чему я удивляюсь? Вряд ли это — их первые убийства. Стоит только вспомнить, как несколько дней назад Вий и Эля избавились от трупов Мента и Лысого. Мне до сих непонятно, за что они второго убили и зачем вообще привели тогда в дом. Кстати, они о нём ни разу и не вспомнили за всё это время, словно его не убивали, словно его вообще не было. Машина стоит в центре города. Нас не ищут; у всех, как назло, разрядились мобильники, в машине становится холодно, она больше не заводится, как бы Таня-Прищепка ни кричала на неё и не пыталась оживить. — Хоть к Эльке возвращайся, — созвучно моим мыслям комментирует происходящее Сабля, нервно усмехнувшись, прикуривая сигарету, взятую у Прищепки. — Может, вы всё неправильно поняли? — оставив свои попытки завести автомобиль, откинувшись на спинку кресла, говорит Прищепка. — Она ведь не могла предать, — тут же добавляет Таня, забирая с панели пачку сигарет. Сабля снова усмехается, но не успевает ничего сказать, потому что Прищепка, закурив и передав пачку нам с Китей, продолжает: — Хотя, помнишь, — обращается она к Сабле, — Эля как-то говорила, что человек – тварь, думающая только о себе? У меня это последнее время из головы не выходит, — Прищепка замолкает, выпустив сигаретный дым, Сабля больше не рвётся комментировать. А Эля никогда ни о ком из нас и не думала — выходит так, и раньше всех это поняла Китя, подслушав тот самый Элин разговор по телефону, после чего мы все вырядили Китю в сумасшедшую (в припадочную, как звала её до недавнего времени Сабля), и не хотели ей верить. Эля не думала о нас, но все мы думали об Эле: лишилась работы, возится с детьми, которые ничего не хотят в этой жизни, и вот она решила от всех избавиться, пока оставшиеся друг друга не поубивали. Какой-то бред! Почему я должен думать об этом? Что меня связывает с этими людьми? Почему я должен сидеть здесь с ними? — Шатун, может, тебя тётка запомнила? — вдруг обращается ко мне Сабля. — Даст тебе ключи от квартиры. Скажешь, что друг, а Вий типа придёт с минуты на минуту. Вий придёт… Она в него нож всадила, даже рука не дрогнула, а теперь говорит, что он придёт, что мы должны идти в его квартиру. Какая же сука. Да все они — твари, все убивали, а я здесь, с ними… Надо сказать. Сказать! Сказать и бросить всё это к чёртовой матери! Какого хрена я застрял среди них?! Они уничтожили меня, мой дом, а теперь… Непроизвольно сжимается кулак. Да, мне хотелось бы ударить Саблю и сидящую с ней рядом девчонку, но рядом и без того напуганная Китя. Вот кого я забрал бы с собой, но куда? И так придётся врать отцу обо всём, лишь бы принял обратно и помог с документами. Нет, он, конечно, примет, но придётся всё объяснять, и снова: я — самый плохой сын, рухнули все его надежды. А если ещё и Китю приведу с собой… Она смотрит в окно, ей плевать на происходящее, Китя думает о чём-то своём, да и я пытаюсь собраться с мыслями, пока Сабля выстраивает грандиозные планы о нашей совместной дальнейшей жизни. Так ведь просто: сказать, исчезнуть, порвать всё, что нас связывало… Да что меня с ними связывало?! Ничего! — Я с вами не пойду, — вырывается само, как назло в тот момент, когда замолчала Сабля. Теперь следующий шаг? Нужно открыть дверь машины и уходить, пока не поздно, нечего задерживаться и объясняться. Кто они мне? Уроды. — В смысле? Ты чо? — Сабля выходит за мной следом. — Ты куда? — но дальше не идёт. Не знаю, куда. Вернусь к отцу, мне есть куда возвращаться. Вернусь, восстановлю документы и забуду всё это, как кошмарный сон. Хватит! Хватит! Плевать мне на них, на то, что с ними будет дальше, на их Элю — на всё!Мисс
Пока я была в камере с котятами, они меня так раздражали, я сама на себя не была похожа, а сейчас… Что у них там случилось? Кого они убили? Не понимаю, зачем Эля отдала и их своему дядюшке. Ладно уж меня есть за что: мента убила, на Алёну работала… — Расскажи мне про эту Элю, — Алёна успокоилась, больше не колотит стены, не грозится всех порвать и уничтожить, кроме того, нас покормили: дали бутерброды и сок, выдали пачку сигарет, и теперь, я думаю, с ней можно поговорить. — Да шлюхой у меня в притоне была, — как бы желая отмахнуться и ничего не рассказывать, выпаливает Алёна, и меня это вводит в оцепенение. Эля? Она ведь была учительницей у этих детей, которых забрала в свой дом. — Давно было, — расположившись удобнее на полке, продолжает Алёна. — Мы друзьями были, а потом она повела себя как сука, и… Родителей её убили… И Андрей… Блядь! Ну, какого… — Она снова заводится, бьёт кулаком в стену и садится. — Лучше скажи, какого хрена ты к ней уехала? — спрашивает она, смотря на меня в упор. Ответить мне нечего, да и стоит ли рассказывать обо всём, что я пережила? Она мне ни за что не поверит. К тому же, мне куда более интересно послушать её: за что Эля так хочет ей отомстить? Неужели всё так серьёзно, и это Алёна… — Ты убила её родителей? — спрашиваю, но уже знаю, каким будет ответ. — Я бы и её убила, — немного помолчав, выдаёт Алёна, — но этой суке бесконечно везёт. И не смотри на меня так, — продолжает она, — тогда были другие времена, и таких, как эта Эля, вырезали семьями, если они лезли не в свои дела и рвались стать крутыми. Они же думали, что всё так просто, а нихуя просто не было: мы столько дерьма перехлебали, чтобы сейчас спокойно жить и чтобы нас никто не трогал. А теперь смотри, что бывает, когда таких тварей оставляешь в живых: вылезут из своих нор, ты о их существовании забудешь, а они помнят тебя, отомстить решили, справедливости ищут, думают, что времена изменились. Да ничего не изменилось, просто называется теперь по-другому и этикетку красивее приляпали, — она замолкает, закуривает, выпускает дым в потолок, качает головой: — Пиздец. Кошмарный сон какой-то! — заключает она и спрыгивает с полки. — Он теперь — Серёга! — она говорит непонятно о чём и нервно усмехается, но усмешка резко перерастает в хохот. Алёне не хватает только того синего костюма из моего сна, который я видела в последнюю ночь в доме Эли, да и говорила она во сне немного другое: там она заявляла, что времена изменились, а здесь… Какие нелепые оправдания про времена! Какими бы они ни были, это не оправдывает смерти родителей, это вообще ничего не оправдывает. Однако Алёна считает, что оправдалась, что она права и таких, как Эля, да и таких как я, — нужно уничтожать, подставлять и думать только о себе, а мы — мы только мешаем таким, как она, жить спокойно. Сколько мне пришлось расхлебать, чтобы она спокойно жила? Что я пережила, когда она меня подставила и сдала этому менту в первый раз? Наверное, жалеет, что и меня не убила, как Элю. Теперь всё встало на свои места, теперь всё стало ясно. Алёна ходит по камере, нервно курит и говорит, чтобы я утром молчала — она, мол, сама всё напишет, во всём сознается. Знаю, как она сознается: я останусь здесь за убийство Мента, а она выкрутится, не зря же она этому дяде отсасывала, не зря он ей дал время подумать. А потом скажет про меня так же: повела себя как сука, за что и получила, нечего было ехать к Эле, жить у неё, убивать Мента. Алёна уже всё решила. — Скажи, она тебе угрожала? Кого ты там замочила? Она на тебя спёрла убийство? — Алёна вдруг закидывает меня этими вопросами, которые я рассчитывала от неё услышать сразу же, как только мы останемся один на один. Отрицательно качаю головой; мне не хочется вспоминать всё это, сейчас произошедшее так нелепо выглядит: я боялась, что меня убьёт Мент, я почему-то не послушала Элю и не уехала, как она меня просила. Опять Шаман? Это ещё глупее. — Она спрашивала про меня? — продолжает Алёна. — Нет, — отвечаю я, вспоминая, что Эля ни разу со мной не заговорила об Алёне, что она даже не сдала меня всем остальным котятам и не сказала, что я вру о своей работе, что она расспрашивала меня только о моей жизни, а я не хотела особо говорить, врала, уходила от разговора. — Подружилась с ней? — даже в полутьме я вижу, как лицо Алёны меняется: злая, ехидная улыбка, да и тон разговора меняется, он перестаёт быть более-менее дружелюбным. — Жалко её стало? — не отступает она. — Что-то она тебя не пожалела — ментам сдала! — Алёна отступает и возвращается на своё место. — Ты тоже меня сдавала, — выдаю я, сама не понимая, зачем, но что мне терять? Убьёт она меня что ли? Она так рисковать не будет, ей нужна свобода. — Я тебя потом вытащила! — Алёна снова вскакивает со своего места. — Я оставила тебя работать у себя! Вытащила? Оставила? — А надо было убить! — не выдерживаю я. — Убить, как Элиных родителей! Ты знаешь, что я тогда пережила?! Хочется вцепиться ей в волосы, ударить её об стену, но я стараюсь держать себя в руках и тут же отступаю, делая шаг назад. Алёна, видимо, ожидала, что я нападу, она словно выходит из ступора и медленно отходит к стене. — Какие вы все несчастные, надо же, — усмехается она. — Эта в своём мухосранске вынашивала коварный план, чтобы меня уничтожить, тот отыграться решил — проверками затрахал, чтобы я всё потеряла, а ты меня убить хочешь. Всё потому, что я лучше вас: смогла выжить, подняться, добиться своего. Вам-то кто мешал? Что, трудно тупо жить, пока я на свете есть? Алёна снова закуривает; как же она права: её хочется убить, и будь сейчас другие обстоятельства, я бы сделала именно это — я бы её убила. Даже Эля, которая посадила сюда своих котят, преданных и любивших её, как родную мать, не заслуживает того, что я сделала бы с Алёной, будь у меня сейчас в руке тот кухонный нож, которым я завалила Мента. — Ладно, давай спать, неуловимый мститель, — заключает она, решив, что говорить больше не о чем. Действительно: она всё решила, ей только осталось дождаться утра, а там наши пути разойдутся навсегда — она на свободу, а я снова на нары. Ещё несколько часов назад я ненавидела эту Элю, а сейчас мне проще понять её, чем ту, с которой я работала так долго, ту, которую считала своей подругой. Впрочем, какая она мне подруга? Дружбы никогда не было, просто мне было удобно так думать, чтобы не сойти с ума от пережитого ужаса: сама осталась работать на неё, сама вызывалась ей помочь, словно ничего не было, и я не сидела из-за неё, сама себе придумала эту дружбу. Думаю, если бы я не оказалась в доме Эли, я бы рано или поздно убила бы Алёну; не смогла бы я так долго заниматься этим самовнушением. Стоило ведь остаться наедине с собой, как снова всё это поднималось, все эти пережитые кошмары вставали перед глазами и, в самом деле, хотелось сбежать и из квартиры, и из города туда, где меня никто не знает, начать всё заново. Алёна быстро вырубилась, ей не о чем беспокоиться и переживать, она может спать спокойно. Как это удобно: иметь под боком такую лохушку, как я, на которую завтра утром всё свалят, и выйти на свободу. В последнюю ночь в доме Эли я видела самый странный сон, который мне только мог присниться: мёртвый Мент, Снег и ещё какие-то люди, говорили, что Эля в опасности и я могу её спасти. А кто сейчас спасёт меня? Наверное, какая-то часть меня уже знала, что со мной будет; в конце концов, этого не могло не случиться. Эля себя спасла, отдав нас дядюшке, — она больше не скрывает убийц, к ней уже не придут искать Мента, она тоже может спать спокойно. Наверное, приговорённые к смерти чувствовали себя когда-то именно так: просто сидели и ждали своей участи, своего последнего рассвета, зная, что уже ничего не смогут изменить. Алёнка спит. Есть, конечно, один вариант — это ничего для меня не изменит и даже сделает только хуже, но, вряд ли я буду об этом жалеть. Если сидеть, то не за глупое убийство, а за что-то стоящее. За то, что удовлетворит мою жажду мести, погасит мою ненависть, за то, что даст мне свободно дышать даже в крохотной камере. Просто нужно решиться (на этот раз по-настоящему решиться) и сделать это, пока не настало утро. Этот рассвет я должна встретить одна.Эля
Андрей жив, а Штыря нет. Сколько времени я сходила с ума, представляя, что Штырь рано или поздно вернётся, а вернулся тот, которому я желала лишь смерти до недавнего времени. Мне его не жаль, и впрочем, ничего не изменилось — я хочу, чтобы он сдох, но с тех пор, как в этом доме появились котята, я стала понимать его всё больше и больше и даже жалеть о том, что так поступила с ним тогда. Однако это ничего не меняет: поступок Антона и его друзей — ублюдочный, как он сам и сказал, и нет ему оправданий. Интересно, кто бы из котят мог бы меня вот так же подставить, как я Андрея, и кто бы меня спас? Странно об этом думать сейчас, когда убили Вия. Вновь я словно ничего не чувствую, а внутренний голос требует, чтобы я пошла и отомстила. Кому? За что? Непонятно. Комната Шамана пуста, здесь темно, только светятся рисунки, которые они все вместе рисовали. Здесь никто и никогда не жил до его появления в моём доме. Не знаю, что папа хотел сделать из этого дома, но количество комнат подчас удивляет — он словно знал, что они мне когда-нибудь пригодятся для моих гостей и друзей. Шаман занял эту комнату в первый же день, когда я разрешила им всем остаться в этом доме; он хотел быть ко мне ближе всех, и теперь понятно почему: он знал, что я подруга его тётки, он меня помнил, он хотел быть ближе к своим воспоминаниям, а я готова была от них бежать. Увидев Ярика в первый день среди учеников, я готова была провалиться сквозь землю. Он уже не был таким, каким я его помнила: балбес с последней парты, вечно в компании сумасшедшей девчонки, которая почему-то всеми командует и зовёт себя Китей. Всякий раз, когда я наблюдала за ним, в памяти поднимался и отряхивался от пыли тот день, который я не хотела вспоминать: мне позвонила какая-то родственница Лёлика (возможно мать Ярика) и спросила, не ночевала ли та у меня, и когда услышала, что мы с Лёликом не виделись уже несколько дней, начала реветь в трубку. — Мы уже с ног сбились её искать, она ведь никогда без предупреждения никуда не уезжала. Да и куда она уехать могла? Она же работает! Валера этот ещё трубку не берет, дверь не открывает… Пока она истерила в трубку, меня бросило в жар; первой мыслью было, что с ней что-то случилось, и мысль эта была неслучайной: мне никогда не нравился этот её Валера — он так и рвался стать крутым парнем, рассчитывая, что работать не придётся и главное — кого-нибудь обмануть. Пообещав этой родственнице, что найду Лёлика, я начала обзванивать всех: однодневных знакомых, крутых братков, тех, кого когда-то прятала в этом доме, даже местных «бегунков» и дилеров — мне нужна была помощь, они мне были должны, и они не могли упустить этого шанса, чтобы рассчитаться со мной раз и навсегда за когда-то оказанную помощь. Это как иметь при себе золотую рыбку с последним желанием. Впрочем, отозвались, конечно, не все, но это было и неважно. Сначала звонки этих моих джинов обнадёживали: Лёлика видели, она гуляла, вроде бы снова ходила до церкви, которую вдруг открыли; кто-то что-то покупал у неё ещё несколько дней назад; с кем-то она разговаривала. Мысли о том, что с ней могло что-то случиться, отступали; я уже выдумывала, что она уехала со своим Валерой за город или они просто заперлись в квартире и не хотят никого видеть, но тут же перед глазами вставала противная морда этого Валеры – и становилось страшно от понимания, что с ним она не могла никуда уехать и тем более запереться в квартире. Один звонок, другой, но все говорили о том, что было несколько дней назад; я уже теряла всякую надежду на то, что её найдут, и думала сама пуститься на её поиски, оставив бабушку одну на несколько часов, хоть она тогда ещё и не болела так сильно. Выслушивая кого-то в телефоне или ожидая очередного звонка, я в мельчайших подробностях пыталась воссоздать нашу последнюю встречу: она пришла занять у меня денег, какую-то мелочь, попросила пачку сигарет, говорила, что не курила уже дня два из-за того, что нет денег, потом хотела рассказать мне что-то очень важное о какой-то нашей общей знакомой… Тогда я подумала, что она хотела поговорить о Гуле, но теперь всё встало на свои места: Лёлик хотела рассказать о том, что Алёна жива. Когда я узнала об Алёне, я была уверена, что всё это случилось из-за меня, что эта сука отомстила мне именно таким образом, не сумев до меня добраться. Звонок, который оборвал моё дыхание, был в 15.00, ни минутой позже; я смотрела на часы, слушая от какого-то крутого мужика новость о том, что его братки вскрыли квартиру Лёлика и её мужика. — Он припизднутый какой-то… Элька, тебе лучше самой приехать. На святой источник, пока мусора не убрали тут всё. Странно, что их тут ещё до сих пор не было. Элька, мы машину к тебе сейчас пришлём. Он говорил, а я готова была потерять сознание. В тот момент рядом со мной не было Штыря, а говорить об этом с бабушкой я просто не могла. Ехать мне не хотелось, я не хотела ничего знать; мне было бы удобнее себя убедить, что Лёлик уехала, что она больше никогда не сможет приехать и мы больше никогда не увидимся. Однако машина прибыла, и меня увезли. — Надо мусорам звонить как-то, — крутой парень встретил меня тут же, он не хотел светиться и вообще был не рад тому, что решил мне помочь — он ведь не знал, что найдёт труп. Да и я не знала; я до последнего надеялась, что всё будет хорошо. Валера сидел на корточках, весь избитый, лохматый и грязный — бомж бомжом – и раскачивался вперёд-назад, как припадочный. Одного его вида хватило, чтобы понять — с Лёликом что-то случилось. — Ты не ходи туда, не на что там смотреть, — крутой парень пытался меня остановить, я уже не помню как, всё же прошла вперёд. Высокий деревянный крест, на который сейчас все ходят молиться, был сломан, Лёлька была к нему привязана верёвками, никакой одежды на ней не было, всё вокруг — в крови. Орала я так, что меня мигом затащили обратно в машину, несмотря на все мои сопротивления; тут же заставили выпить из фляжки то ли водку, то ли коньяк, и только когда моя истерика утихла — выпустили на улицу. Зря. Стоило мне увидеть этого Валеру — я набросилась на него, как сумасшедшая. Била ли я его, хотела ли убить? Ударила? Кричала я ему что-то или нет? Не помню ничего, кроме того, что мне было тяжело дышать и кричать, что желание у меня было только одно: убить этого урода, я была уверена, что мне станет от этого легче. — Дай мне пистолет! Дай пистолет! — я бросалась то к одному, то к другому, пока меня снова не затолкали в машину. — Ты с ума сошла? Здесь мочить его не будем! Мочить его не стали вообще: он позвонил ментам и сознался, что убил Лёлика, а месяца через два я узнала, что его в психушку увезли. Всё это время я думала, что он так отмазаться решил от тюрьмы, пока Антон не сказал, что этот придурок никого не мог убить, что в Лёлика стреляли, а у этого Валеры ствол так и не нашли. — Это был кто-то другой, — уверял он меня, а я только и знала, что раздражаться. — Тогда найди мне того, кто это был, умник хренов! Умник нашёл, но у меня были свои проблемы, да и при Штыре не могла я пуститься во все тяжкие, он меня здорово тормозил. Парней убили в лесу, там же сожгли их тела, в точности так же, как мы с Вием и Шатуном сожгли тела Мента и Лысого — мы убивали так всех, кто попадался на нашем пути: ставили на колени, надевали мешок на голову, перерезали горло, ждали несколько минут, пока закончится предсмертная агония, и сжигали. Сначала было страшно даже смотреть на подобное, потом захотелось попробовать: это ведь просто тело, лица не видно, никто из будущих трупов не посмотрит на тебя с ненавистью или с надеждой, просьбой и мольбой. Ты просто перерезаешь горло, и лучше бы в тот момент тебе не попался тупой нож, иначе это будет долго и противно и для него, и для тебя. Учительница истории, которую так сильно полюбили эти дети, которая за их счёт хотела выжить и выбраться из всего дерьма, забыть обо всём, что было, начать всё заново — сидит и вспоминает, как резала глотки, как нюхала после этого кокаин, как напивалась в стельку и хохотала от того, что и сегодня принимала участие в очередной расправе над каким-то лохом. Падаль. Исторический мусор.