Дом, в котором жила бы Эля

Эля

Одна из самых живых комнат; странно, что при всех своих страхах и сумасшествии Шаман уничтожил здесь электричество. Будь я на его месте, наверное, спала бы не выключая свет; когда собственные страхи меня сжирали, я так и делала — свет горел во всём доме, но Ярик — это мир наоборот: при своём неадекватном восприятии реальности он тупо уничтожил здесь свет и погрузился в темень, да ещё и этот лес и небо со звёздами. Наверное, решил приручить собственные кошмары. К счастью, мои давно отступили, как только дом ожил, и теперь мне совсем не страшно перемещаться по этим комнатам или по подвалу и вентиляции — это всё моё, я и есть этот дом, а значит, любой кошмар я запросто смогу уничтожить… как и любое чудо. «Не бегай по могилам», — послание, которое я оставила себе, теперь скрывается за светящимся лесом: не вороши прошлое, Штыря нет, ты живая — иди и живи. Мне нужно было бы жить именно в этой комнате, а не отдавать её Шаману. Возможно, глядя на это послание — я бы никогда не стала ворошить то, что должна была похоронить, научилась бы жить… Хотя кого я обманываю? Ничему бы я не научилась и никогда не смогла бы всё это забыть. Память наркоманов — обычно не самое надёжное место для воспоминаний, но только не моя, я помню всё: боясь стать мёртвой среди живых, я старалась запомнить цвета, запахи, звуки, ощущения, мысли, слова. Вдыхая кокаин, запросто кого-то убивая, я чувствовала, как изменяюсь внутри: всё рушилось ещё больше, чем в доме Андрея, чем в притоне Алёны, чем после смерти родителей. Сказать, что Штырь ни о чём не знал — ничего не сказать. После того, как он наехал на Антона, чтобы меня не втягивали в разные дела, он почему-то был уверен, что со мной всё будет в порядке, а потому со спокойной душой оставлял меня одну, уезжал учиться и работать. Впрочем, Антон и не звал меня никуда, я сама влезла. Одна из таких вылазок и вдохновила меня на план по уничтожению Андрея: какого-то парня привезли в дом с мешком на голове, он едва перебирал ногами, его заволокли и спустили в подвал, со мной оставили охрану — мол, он задолжавший наркоман, может сделать всё что угодно. Верилось в это с трудом, но расспрашивать тупоголовых качков с автоматом наперевес, которые в подвале устроили себе целую комнату, или допрашивать Антона — было бесполезно; первые не стали бы говорить, второй наплёл бы всякую чушь. Выманить тупоголовых было легко: они оставались в моём распоряжении — так сказал Антон, а потому: один отправился в магазин за продуктами, второму я наплела, что якобы видела, как ночью во дворе кто-то шастал, но не стала говорить Антону — вдруг это какая-то ерунда. Парень остался в подвале один, а у меня было не так много времени, чтобы расспросить его обо всём. — Кто ты? — я не снимала с него мешок — это могло обернуться лишними проблемами, мне это было известно. — А ты? — не знаю, видел ли он меня сквозь ткань, но почему-то была уверена, что чувствую на себе его взгляд. — Ясно. Ты и есть Эля, — выдал он тут же, не дав мне ответить. Стало страшно — меня знает человек с мешком на голове. Вместо того чтобы продолжить разговор, я сбежала, не понимая, как такое возможно. Вечером его вывели и повели к машине; тут-то я и сообразила: попросила Антона взять меня с собой, в надежде, что увижу лицо того, кто меня почему-то знает. — Жека как бы против, — ответил тот, уже собираясь уезжать. — А кто ему скажет? Ты? Я? — на том и договорились, с того самого дня и начали оба врать Штырю. Приехали мы, конечно, в лес, к старому заброшенному заводу — тогда туда ещё можно было проехать. Парня вывели, меня хотели оставить в машине, но я уверенно шагнула вперёд — я всё ещё надеялась увидеть его лицо, хоть и понимала отдалённо, что ждёт этого голову-мешок. — Ты бы дальше не ходила, это не для твоих глаз, — Антон и я оставались на бывшей проходной, охрана с парнем пошли в здание. — Думали, за него заплатят, а он нафиг не был им нужен: сам, сказали, попал, сам пусть и выпутывается. А мне он нафига? Теперь только мочить, — объяснял он, закурив. — А что он сделал? — Рыпнуться решил: на одного напал, тот и не ожидал, у него все клиенты адекватные были, а этот залётный какой-то; в больничке теперь с головой лежит. Стало не по себе: из-за такой же глупости моя жизнь разрушилась, меня так же, как и этого парня, могли отвезти на пустырь и убить, но Андрей заступился, а Алёна пыталась меня уничтожить. Впрочем, это я теперь смогу выяснить наверняка: кто из них хотел моей смерти и зачем. — Он не из местных? — продолжала я, пережив своё минутное зависание в мыслях. — Нет, мы своих хорошо знаем. Потом мы молча курили, а спустя несколько минут охрана вышла из здания без головы-мешка. — Чо, всё? — не дожидаясь ответа на свой вопрос, Антон повёл меня к машине, говоря при этом что-то вроде: «только Жеке не рассказывай ничего». Штырь должен был приехать утром. Не рассказывать и скрывать было трудно, хоть я ничего толком и не видела, меня впечатлило то, что этот голова-мешок знал о моём существовании. Женя просёк, что со мной что-то не так, вся на нервах, стал докапываться, но я тогда всё свалила на состояние бабушки, и он поверил. Выходные мы провели как обычно, совсем иная жизнь без Антона и его дел: съездили к бабушке, прогулялись по городу, а потом смотрели фильм про Моцарта и Сальери; в то время я даже название этого фильма не запомнила, только когда Штыря не стало, пыталась его отыскать и посмотреть заново, а название оказалось простым — «Амадеус». Впрочем, классическая музыка у нас часто играла по выходным вперемежку с королём ящериц или «Pink Floyd». В такой идиллии не вспоминались ни голова-мешок, ни Антон, ни даже то, что я пережила, пока Штыря со мной не было… там, в далекой жизни в окружении Андрея и Алёны. Утром в понедельник Штырь уехал в город, а я сорвалась к старому заводу, выяснять, кто же это был в мешке и откуда он меня знает. Никакого страха не было; гулять по лесу я вообще никогда не боялась, даже наоборот — там прятаться куда надёжнее, чем дома. Страх появился позже, когда, переступив порог огромного и молчаливого здания, в котором можно было заблудиться на раз-два, я отправилась на поиски головы-мешка. В здание мог быть кто угодно: от бомжей до скрывающихся братков — и те, и другие были опасны, потому я старалась передвигаться почти бесшумно, страшно было даже дышать. На моё счастье, поиски были недолгими: голова мешок сидел в одном из бывших кабинетов на стуле, свесив эту самую голову; под стулом — лужа крови, она же на стенах, кроме того, вонища была ещё та — трудно пройти мимо и не обратить внимания. Оставалось только стащить мешок с головы и посмотреть на труп; в этот момент у моего страха появился соперник — любопытство, они долго боролись, заставляя меня стоять на месте и слушать, как колотится сердце, ощущать, как горит лицо от прилившей крови. Наконец один из них выиграл, каким-то образом вырвавшись вперёд — мешок я сдёрнула так резко, что голова трупа откинулась назад, а там — распахнутые глаза и открытый рот. Испугавшись собственного визга, я уже было сорвалась с места, но вдруг остановилась: всё же я пришла именно за этим — посмотреть на его лицо. Вспомнить, где я его видела — в притоне Алёны или в доме Андрея — не удавалось, но это тогда не имело значения. В голове вдруг возникла идея: натравить Антона на Андрея, раз уж с дядюшкой ничего не вышло и я была вынуждена остаться в этой деревне. Пока я обдумывала свой план, то стравливала между собой местную шушеру, разрешая им устраивать вечеринки в этом доме, и это было очень легко: сказать одному, что тот сказал про него другому — а потом наблюдать, как они вгрызаются друг другу в глотки, потому что «Элька врать не будет, ей это не нужно!». Да, Антон был против, и он жаловался Штырю, а Штырь просил, чтобы меня не впутывали ни в какие дела, но ничто не могло меня больше остановить. Весь криминальный мир маленькой деревушки или всей страны — был мне ненавистен, каждый из них был виноват в том, что такие, как я, либо лишались жизни, либо оставались только существовать; они считали себя королями, я считала их безмозглым дерьмом. Вместе с тем я ненавидела себя за то, что вру Штырю, превращаясь лишь по выходным в то, что он, как мне казалось, хотел видеть. Я врала ему и не понимала: как он мог всё простить и забыть, остаться со мной после всего, что было. Он словно считал себя виноватым во всём, и потому теперь мы были вместе, а я хотела его освободить; и, наверное, если бы он внезапно ещё раньше застукал меня за тем, что я делала — всё было бы иначе. Может, я ради этого всё и делала? Не знаю… Наркотики вернулись в мою жизнь случайно, после смерти бабушки. Переживать в трезвом состоянии потерю последнего и единственного родного человека — было не в моих силах, я сдалась. В доме всё чаще устраивались попойки, в нём оставались жить на день-два, месяц и полгода какие-то люди; мы ругались из-за этого со Штырём всё чаще и чаще. Сначала он говорил, что мне нужно думать о дипломе, о преддипломной практике, но, очевидно, понимая, что это на меня не действует, начинал скандалы с вопроса «Что ты делаешь со своей жизнью?!», будто это могло меня остановить. Молча слушала, что-то обещала, но ничего не менялось: он всех выгонял, а я, когда он уезжал, звала их обратно. Знаю, на самом деле я по большому счёту привлекала внимание Штыря — я думала, что мы так и будем вместе всегда и везде после всего, что с нами случилось, но он жил своей жизнью, а я – своей, общая у нас была только по выходным. Я не хотела, чтобы он исчезал и оставлял меня одну, мне нужно было, чтобы он вытащил меня из всего этого ада раз и навсегда, и в то же время я понимала, что будет лучше, если он от меня уйдёт, если он бросит меня подыхать среди моих однодневных знакомых в пьяном и наркотическом угаре. В то время я считала, что нет у меня больше никакой жизни, не зная, что бывает ещё хуже: когда в этой жизни больше нет Штыря, который останавливает и мешает делать глупости. Кажется, эта склонность к сотворению драмы на пустом месте осталась со мной и сегодня и мешает принять правильное решение. Комната Шамана — настоящий тайник. На кой ему сдалась вторая кровать? В том углу много спрятано, здесь была ещё одна надпись: «Плинтус — лестница в небо». Однако для начала мне нужно отодвинуть отсюда вторую кровать. Отправиться сейчас в небо — не самое лучшее время, это мне пригодится для другого дела, я уверена. Можно, конечно, окончательно сдаться, но лучше — сделать вид, что сдаёшься. Вот они: ле-кар-ства. Когда Шаман нацепил на себя всякое тряпьё и явился на кухню со словами о том, что он теперь не Ярик, а Шаман, я первым делом кинулась к этому тайнику, считая, что он нашёл всю дурь и его окончательно накрыло. Опасения мои были напрасны… Хотелось бы сказать, что Шамана штырило и без наркотиков, но недавние появление правой руки и левой ноги Алёны — Надюши – заставляет сомневаться в скептических взглядах на этого парня: это ведь его зелье сработало. Впрочем, всё же хочется верить в психологию и прочие научные объяснения. Прятать эти лекарства я начала от самой себя, чтобы конкретно не подсесть после внезапного рецидива, который случился со мной по пьяни. В кухне спали на полу, за столом уже полуживые братки и их тёлки, а на столе было несколько «дорожек»; обычно я проходила мимо подобного, но в тот раз села на свободный стул, потревожив кого-то на полу. Мне уже и без того было хорошо: я была пьяная и собиралась пойти спать, но, видимо, перепутала комнаты или что-то в этом роде. Сидя за столом и смотря в одну точку, я уже не соображала, что происходит вокруг: голоса в доме, запахи — стали раздражать. Всё это вдруг напомнило притон: там так же засыпали где попало, наркоты и выпивки было так много, как молока и мёда в библейских обещаниях о рае. — Ле-ка-а-ар-ство, — я помню, как произнесла это, и потянулась через весь стол за рассыпанным кокаином. В притоне это действительно было лекарством, после наркоты становилось абсолютно плевать, кто и что с тобой будет делать; вместо того чтобы ощущать себя шлюхой и падалью, вдруг представляешь, что ты желанная и неповторимая, что всё так и должно быть и никак иначе. Видимо, на этих воспоминаниях всё и закончилось. Проснулась в кухне за столом, с жуткой головной болью. Зная, что меня точно спасёт, я отправилась в подвал — там этого добра было столько, что можно было надышаться и нажраться его до смерти. Забрав один трёхкилограммовый пакетик, я ушла в свою комнату. Тони Монтана, мать его; не хватало только короткой стрижки, черно-красного кабинета и сигары, а так — вылитая: гора коки, бандиты из прошлого хотят меня уничтожить, а я не соображаю, что творю, у меня рецидив, и пусть весь мир подождёт, он теперь у моих ног, а я где-то в космосе — расстреляйте меня. Антон не понимал, что со мной происходит, ему, видимо, и не представлялось, что я могу принимать наркотики; к тому же пропало целых три килограмма кокаина, и он наехал на охрану. Выяснив, чья была смена, этого парня стали бить, угрожать ему, а я за всем этим наблюдала и хохотала: «Чёрта с два он вам что-то скажет! — ликовала я мысленно. — Он ничего не знает и ничего не видел! Он бегал в магазин за минеральной водой!» Охранник, тем не менее, стал гнать на меня, словно чувствовал: вдруг это я кого-то в дом впустила, пока его не было; и мне оставалось только защищаться, нападая: назвать его козлом и призвать отвечать за базар. Парня в итоге погрузили в багажник и снова отправились в лес; я вызвалась со всеми вместе — мне страшно, кто-то проник в дом и украл, не оставляйте меня одну! До последнего я не понимала, что охраннику пришел конец, что минуты его жизни сочтены и всё зависит только от меня. Даже когда его ставили на колени, я не въезжала в происходящее. Мы все стояли перед ним: очередная голова-мешок, и вдруг эту голову потянули назад, полоснули ножом по горлу, и он стал булькать и давиться собственной кровью, пытаясь её остановить уже свободными руками. Я громко засмеялась, глядя на всё это, и тут же заплакала — истерика, возвращение разума из тумана: из-за меня убили человека. Ему было страшно! Он готов был их умолять, клялся, что ничего не брал, просил оставить ему жизнь… — Это я! — я кричала, пока Антон пытался меня успокоить, отводя за машины. — Это я! Я! — Эля, успокойся… Не надо было тебе из машины выходить… — Ты не понимаешь! Это я! — но мне уже было плевать, я ничего не боялась, кроме того, что теперь и этого несчастного, убитого по моей вине охранника буду видеть в своих ночных кошмарах. — Это я взяла кокаин! Видишь?! Я! — отстранившись от Антона, я указывала ему на свои глаза, оттягивала кожу вниз, чтобы он видел как я обдолбалась. — Всё у меня в комнате! Это я взяла! Остолбеневший от такого признания Антон и слова выговорить не мог, он тупо смотрел на меня и не верил, что так бывает; потом посмотрел на то, что уже произошло: парня больше не было, и по-хорошему это я должна была быть на его месте. — Господи, Штырь меня убьёт, — вдруг сказал он, когда до него дошло. — Штырь?! — а мой плач снова сменил хохот. — Штырь?! Он трус! Он никогда никому ничего не сможет сделать! Он слабак! Очкарик! — я сама не верила, что могла так говорить про него, но у меня это отлично получалось — вырывалось так, словно я давно хотела это хоть кому-нибудь сказать. — Ты его очень плохо знаешь. Садись в машину, — слова Антона меня нисколько не успокоили, а наоборот. — Это ты его нихрена не знаешь! Он меня оставил! Из-за него моих родителей больше нет! Он струсил и сбежал! А я осталась! Я разгребала всё это дерьмо! — Заткнись! — Антон ударил меня по лицу и тут же затолкал в машину. Ехали молча, я приходила в себя, не веря, что так могла сказать про Штыря, не веря, что снова сижу на наркоте, что из-за меня убили человека, но в то же время мне нужна была очередная доза «дороги в небеса», чтобы всё это забыть. В какой-то момент я представила, что мешок у меня на голове, что меня поставили на колени и я ощущаю эту холодную сталь около своего горла… Пара секунд — и меня нет. Что приходит в голову в эти секунды? Мне становилось страшно только от одного этого представления, словно я действительно была в двух шагах от смерти. — Ма-ма, — я произнесла это и закрыла лицо руками. Единственное, чего я могла бы испугаться в эти секунды, — увидеть маму, которая склоняется над моим бездыханным телом. Это не приходило мне в голову, когда я проснулась в квартире дядюшки, когда она и отец забрали меня из общаги — я была мертва, и мне было на всё плевать. Пока мы ехали домой, я не понимала, в каком времени нахожусь: умерла ли мама, ждёт ли она меня дома, почему-то вдруг представилось, что всё это было сном, что на самом деле рядом со мной никакой ни Антон, а Андрей, что меня только что забрали из притона Алёны и куда-то везут. Дома меня оставили одну на несколько часов. Бродя по комнатам, я приходила в себя, и меня охватывал ужас: никого нет, все умерли, в целом мире я одна, и всё, что меня может спасти от смерти — этот дом; не будет этого дома — не будет и меня. Комната родителей — самое безопасное место; комната бабушки — наше со Штырём убежище; кухня — стол переговоров; ванная — комната, где можно посмотреть себе в глаза, услышать шипение своего внутреннего голоса, который говорит голосом Штыря и хочет свести с ума! Парни вернулись; на этот раз у охраны появились новые правила: по моим просьбам из дома никуда не выходить. — Ты мне больше не веришь, да? — быть окружённой в собственном доме охраной мне не улыбалось, но сопротивляться было бессмысленно. — Если нужна дурь — я тебе дам, не надо тащить у своих же, — после этого ответа сквозь зубы, на стол прилетел пакетик с порошком. Почему он меня не убил? Не понимаю… Разумеется, я пыталась остановиться, больше боясь вовсе не за своё здоровье, а за то, что об этом узнает Штырь и мы… Нет, не расстанемся. Он стал бы допекать меня «тебе что, мало было?!» или и вовсе сдал бы меня в лечебницу. И чем больше я об этом думала, тем больше хотела принимать свои «ле-кар-ства». Остановить зависимость легко только на словах; то, что было со мной после аборта, — полная фигня, мне и самой не верилось в то, что тогда я так легко соскочила. После смерти бабушки всё стало намного сложнее: мне казалось, что Штырь отдаляется от меня, что ничего хорошего со мной больше никогда не случится. Набраться смелости для того, чтобы у кого-то взять пистолет и прострелить себе башку — это мне было не по зубам, куда интереснее заниматься саморазрушением у всех на глазах, надеясь, что кто-то способен тебя по-настоящему остановить; а раз не останавливают — смотрите, это вы виноваты, это вы не хотите мне помочь; смотрите и ничего не делаете, вам всем на меня плевать; пусть вам будет плохо, когда я сдохну. Никто не останавливал — пришлось остановиться самой. Китя, она делала так же, когда не могла понять, что с ней происходит: почему напала на меня, почему Сабля вдруг стала называть её припадочной, — она сдалась и стала привлекать к себе внимание, моё внимание. В моих силах было только подыгрывать ей: да, я переживаю, не нужно больше резать вены, ты ни в чём не виновата, а на деле… Этой девчонке досталась комната моих родителей. Сначала мне хотелось возразить, но раз уж началась моя новая жизнь — пусть начинается, я не стану ей мешать, пусть прошлое останется в прошлом. Честно, я рассчитывала, что котятам рано или поздно надоест такое существование и они уйдут, вернутся к родителям: я специально не давала им никаких денег, говорила, что если хотят – пусть отправляются на работу, я ни к чему их не принуждала долгое время. Запиралась в своей комнате, читала или подрабатывала в интернете написанием курсовых и дипломных. Они жили отдельно от меня, они наполняли мой дом жизнью, избавляя меня от надуманных кошмаров. Кто же знал, что кошмары станут реальными... Китя показалась мне странной с первого дня, она смотрела на меня в день знакомства так, словно мы с ней сто лет друг друга знаем и она пойдёт со мной куда угодно. Примерно так же я смотрела в своё время на Штыря, но я его любила, и это всё объясняло. Поведение Кити пришлось списать на то, что родителей у нее фактически не было: Стас и его баба вечно катались по вахтам, а бабушка Кити успела поведать мне после единственного родительского собрания, что родителей девочки и вовсе лишили всяких прав из-за того, что долгое время они пребывали в вечном запое, поэтому Китя живёт у бабушки. Бабушка Кити умерла через год после того, как она пропала для всего человечества, скрывшись в этом доме. Китя об этом узнала от родителей, когда я отправила её перед новым годом домой, надеясь, что она никогда не вернётся обратно, что её враньё раскроют и что наконец-то сами родители опомнятся, вспомнят, что у них есть дочь и её надо ставить на ноги… ну, или что там обычно должны думать родители? К тому же быть объектом её влюблённости мне не улыбалось, это нужно было остановить, хоть и просекла я всё это слишком поздно. Если Шаман и Вий наблюдали за мной, не стесняясь, говорили на равных (Шаман, конечно, был в своём репертуаре), то Китя наблюдала за мной исподтишка, а я думала, что она меня боится или стесняется. Надеясь сделать лучше, я пыталась стать для Кити подругой: мы выходили во двор, говорили… да чего уж — мы с ней вместе доставали пацанов — всё как лучшие подруги; но вышло всё не так: и Прищепка, и Сабля стали относиться к Ките иначе, начали ругаться из-за пустяков. Знаю, это моя вина: нельзя было вообще никого из них подпускать близко к себе, нельзя было давать им привыкнуть и полюбить. Никому. Несмотря на назревающую между ними вражду, девчонки держали дом в порядке, инициировали как-то летом посадить в огороде овощи, убрать двор. Я им не мешала, мне было бы плевать, даже если бы они засадили весь огород коноплей, которой и без того хватало – она росла под окнами. Девчонки руководили парнями, те без всякого выяснения отношений выполняли всё, что им скажут: выкашивали траву, копали, что-то ремонтировали. Наблюдать за ними было интересно, так интересно, что внутренний голос начинал шипеть: — Снова сидишь в четырёх стенах? Для этого ты их тут собрала?! Не для этого; приходилось выходить в такие моменты из своей комнаты, из дома во двор и принимать участие в их хозяйственной деятельности. Котята были счастливы, когда это случалось, а я, пытаясь заглушить свою внутреннюю войну, становилась их частью: я хотела слышать их смех, говорить с ними, мечтать; девчонки тут же передавали мне бразды правления: они все делали то, что я скажу. — Лес подступает к дому, нужно обкопать по периметру; если в лесу случится пожар — нас не тронет. И они верили, они бежали с лопатами на поляну и копали. — Научите меня готовить что-нибудь, — я приходила на кухню, чтобы не допустить очередной ссоры, когда девчонки начинали спорить. Это их объединяло и останавливало. «Они останутся», – меня вдруг осенило, когда на дворе была уже очередная осень: хозяевами дома стали они, а не я, и я не могла их выгнать, мне не хотелось новой волны сумасшествия и одиночества — привыкла. Однако в какой-то момент, возможно, как только Яков перестал появляться в доме и словосочетание «отец Вия» перестало звучать — они стали напиваться, включать чересчур громко музыку, творить всякую фигню, разрушая и без того едва отремонтированный дом. Первый раз я спустила им это с рук, мне никогда не хотелось быть похожей на вредных училок из своего детства, потому я даже не вышла из комнаты, зная, что перестреляю их всех к херам — они ведь начали бы мне перечить, а этого я не выношу ни в каком виде. — Думала, что будет легко? — злорадствовал мой внутренний голос в это время. — Что ты им можешь дать? Только то, что пережила сама! Поведёшь их по этому же пути! Хотелось доказать ему обратное, но я металась из стороны в сторону, дымила, как паровоз, и не знала, что со всем этим делать. Сама ведь приучила к такому образу жизни: последний звонок — можно выпить, сдали экзамены — это нужно отметить, помогли мне уволиться со скандалом и решили остаться в этом доме — гуляем до утра. В итоге: крутая Эля, кумир молодёжи, не ругает, всё разрешает — вот бы нам таких родителей, учителей, бабушек и дедушек. Утром они, разумеется, никто особо не страдал — никакого похмелья, только делать им ничего не хотелось, но стоило мне выйти из комнаты, вдруг не прямиком на кухню, а в общую комнату (так они окрестили зал), — все уставились на меня, девчонки сообразили изобразить активную занятость: что-то мигом убирать, сгонять парней с дивана. В этот момент стало понятно, что они меня всё же побаиваются. — Что за праздник у вас был вчера? — надеясь услышать нелепые оправдания, я уже было облокотилась в дверном проёме на косяк, разглядывая свои вечно короткие ногти и готовя очередной вопрос: «на чьи деньги гуляли?» — У Кити день рождения был, — тут же ответил Вий. Растерянно оглядев комнату, я поняла, что Кити среди них нет. — И? Вы принесли её в жертву? Сожгли во дворе? Где она? — я пыталась отшутиться, понимая, что пропустила одно из важных для них событий и ругать уже нужно не их, а меня, но отругать меня было некому, разве что только собственной шизофрении. — Не знаем, — отозвалась Сабля. — Она вообще была какой-то странной: немного побыла с нами и ушла в свою комнату, пока не выходила — дрыхнет, наверное. «Это из-за тебя», — если бы змеи умели разговаривать, они говорили бы так, как мой внутренний голос в тот момент, при этом ехидно улыбаясь. Разумеется, мне хотелось уйти обратно в свою комнату, но моя шизофрения заставила сделать всё наоборот: пришлось идти к Ките, которая явно добивалась моего внимания, и, не добившись даже в свой день рождения, теперь демонстрировала обиду. Рассчитывая на простой разговор с извинениями, я прошла в её комнату, присела на край кровати, где она лежала, уткнувшись в подушку, и начала плести что-то про усталость, внезапно накопившуюся работу, давала обещания, что мы с ней сходим вместе в магазин и пусть она выберет подарок — нечто стандартное, отмазка плохих родителей. Китя всё это время сидела рядом, кивая, хлюпая носом, вытирая придуманные слёзы; надеясь, что на этом мы договорились, я уже хотела уйти, но она кинулась обниматься. Приняв эти объятья за подписание мирного договора, я обняла её в ответ, как вдруг девочка отстранилась от меня на несколько секунд, посмотрев какими-то сумасшедшими глазами и тут же схватив меня за плечи, притянула к себе и вцепилась мне в губы. Моя реакция не заставила себя долго ждать — я оттолкнула Китю от себя и соскочила с кровати. Хотелось её ударить, наговорить ей всяких гадостей, но я понимала, что сделаю ещё хуже, к тому же она смотрела на меня как утопающий, мимо которого проплывает единственный корабль. — Никогда больше нахрен так не делай! — однако меня хватило только на этот выкрик и выход из комнаты с захлопнувшейся дверью; останься я ещё секунды на три — в Китю полетели бы стулья, стол и все её ватманы были бы сорваны… Дело было не в Ките, а во мне: эта её выходка вернула меня прямиком в притон со шлюхами и клиентками; выскочив из её комнаты, я тут же облокотилась на стену, часто дыша, прогоняя свои воспоминания: я снова в больнице, и вместо того чтобы думать о том, что моих родителей больше нет, вспоминаю оргии — воспоминания в воспоминаниях, — нужно кричать и бить стены, но вдруг из комнаты выходит Китя и возвращает меня в реальность. — Эля… — охрипший и тоненький голосок Кити прозвучал надо мной, и я сорвалась с места, вверх по лестнице, заперлась в ванной, рассчитывая больше не услышать её голоса. Это был поворот не туда; стоило мне там запереться, как я оказалась около зеркала — настоящий капкан. — Испугалась поцелуя бедной девочки?! — он хохотал, издеваясь надо мной. — Только со шлюхами лизаться можешь?! — я готова была разбить это чёртово зеркало, но за дверью снова послышался голос Кити. — Открой, пожалуйста, — она стучала, но не требовала, она плакала, а я не хотела вот так мгновенно сходить с ума, оставшись с собой один на один. — Заходи, — я втащила Китю вовнутрь, убедившись, что за нами никто из котят не наблюдает, и закрыв дверь. — Я люблю тебя, — начала она, глядя на меня заплаканными глазами. — Можешь выгнать меня из дома, я уйду! Но я так давно хотела тебе это сказать! Я люблю тебя! Я с самого первого дня хотела тебе это сказать! — Разобьёшь её хрупкое сердце? — моя шизофрения не думала отступать: смотреть в зеркало или на Китю — было одинаково невыносимо, я находилась в ловушке. Бросить вызов издевающемуся надо мной внутреннему голосу, сделать ему назло, как родителям или Штырю — всё, на что хватило моих мозгов. Я притянула Китю к себе, меня мгновенно бросило в жар — назад дороги не останется, это будет продолжаться, пока ей не надоест, я ничего не смогу с этим сделать. Мы целовались, пока я не открыла глаза и вновь не встретилась со своим отражением. — Научи её всему, что сама умеешь, ты только на это и способна! Китя целовала меня в шею, я едва смогла отстраниться от неё, чтобы не оттолкнуть и не убежать снова. — Стой, подожди, — я опустилась на край ванны, понимая, что всё сделала не так и лучше было бы убежать, чем поддаваться Ките, чем бросать вызов своей шизофрении. Китя присела рядом, опустив голову. Нужно было сказать ей что-то из разряда о том, что всё это неправильно, что так нельзя, но вместо этого, я попросила у неё время, чтобы подумать — оставила надежду на то, что всё будет так, как она хочет, и всё, что произошло, — правильно и обычно. Неудивительно, что комнату родителей она превратила в галерею, где в основном только мои портреты, а на столе — какая-то очередная мазня, куски порванного ватмана с карандашным наброском. Хламовник, а не комната — нет здесь больше никакой крепости. Шалаш из детства смотрелся бы прочнее того, что она здесь устроила. После этого я должна бы была избегать Китю, но я знала что делать — отвлечь девочку от себя обидами из прошлого: я попросила Вия найти мне Мышь — соперницу Кити из художки, и пока я была занята наведением справок об этой девочке, в доме появился Бинт — новая игрушка для котят. Всё было бы нормально, если бы они не стали превращаться в зверей и ввязывать окружающих в свои игры, не рассказав правил. Бинт погиб по их общей дурости, впрочем, мне самой не следовало разрешать им, чтобы он оставался в доме. Котята почти равнодушно отнеслись к его смерти, как к внезапно сломавшейся игрушке, кроме, пожалуй, самой Кити и Шамана. Сабля через час отправилась в город, забрав почти все деньги, которые они и не думали прятать друг от друга; Прищепка и Пёс спрятались в своей комнате; Вий спросил, что делать с телом, словно уже не раз кого-то убирал по моей просьбе; а Китя и Шаман ушли в одну из комнат. Мне пришлось позвонить Антону и попросить, чтобы он прислал кого-нибудь с машиной. — У меня проблемы. Кого-нибудь неразговорчивого и нелюбопытного. Можешь устроить? — я знала, что времена уже не те и сжигать в лесах тела давно не в тренде, но другого выхода у меня не было. — Убили? — он не верил своим ушам, начал допрашивать, что происходит в моём доме, не нужна ли помощь посерьёзнее; мне кое-как удалось выкрутиться: наплела ему какой-то бред про заблудшего бомжа, которого мы с друзьями испугались и убили. — Не ментов же мне вызывать! — и при всём этом я выходила из себя, потому что любопытный Вий мог зайти в мою комнату в любую минуту — такой у нас с ним был уговор. — Ладно, я сейчас что-нибудь придумаю, — сдался Антон. — Машина мне нужна в полночь. Антон согласился и на это; на машине приехал какой-то низкорослый пацан, явно не представлявший, зачем его ко мне прислали. К счастью, тело Бинта к тому времени Вий и Пёс всё же вынесли во двор и накрыли какими-то тряпками. Погрузив тело в багажник, мы отправились в лес. Парень всю дорогу пытался со мой заговорить, то об окружающей красоте, то о погоде, то о том, как же меня в такую глушь забросило, ведь он-то думал, что в этом районе вообще никто не живёт и здесь находится лес. Наконец, когда мы прибыли на место, я попросила только выгрузить тело и немедленно свалить, но парень оказался не из тех, кого я просила прислать: — А как вы обратно? В смысле, темно же, а вы тут одна… и лес кругом… — Если ты сейчас не свалишь — присоединишься к нему, я скажу Антону, что ты дохуя пиздел! Парень после этого словно испарился. В лесу с Бинтом мы были одни; он быстро превратился в пылающую кучу, а я думала о том, что для шпаны Алёны мои родители были вот таким же биомусором — ни больше, ни меньше; что им было абсолютно плевать на их прожитую жизнь и их планы, как мне в тот момент было плевать на жизнь Бинта, которого зачем-то привёл Шаман. Идти домой не хотелось. Бинт — первая жертва, и я знала, что на этом они не остановятся; из милых котят они превращались в одичавших зверей: всё чаще ругались друг с другом, напивались, уходили из дома и где-то шлялись до самого утра — всё это было, а я старалась этого не замечать. Если бы я не сделала аборт и ребёнок родился бы самым обычным — ничего бы хорошего из этого не вышло: Штырь и близко не подошёл бы ко мне, а я бы угробила ещё одну жизнь… Впрочем: жизнь, а не жизни. «Где ты?» — мне тогда пришла смс от Вия, вернувшая меня в реальный мир из «что было бы, если б было»; я попросила его встретить меня, так как осталась в лесу одна. Мы шли медленно — домой не хотелось обоим; с Вием было так же спокойно, как когда-то со Штырём, несмотря на то, что мальчик младше его на целую вечность. Однако подпускать его близко к себе я не собиралась, до того момента, пока Яков не попросил меня о том, чтобы я не бросала парня на произвол судьбы. — Я скоро сдохну, — говорил он. — Артём не такой как я, может быть, он даже и не мой сын, но я его воспитывал всю жизнь, и всё, что я делал — это ради него. А тут столько родни внезапно объявилось, когда узнали, что у меня последняя стадия, – у него был рак, – что я боюсь — ничего они ему не оставят. Там хоть и отписано всё ему одному, но ведь начнут же до правды копать, выяснится ещё, что он не мой, отберут у него всё, станет бомжом каким-нибудь; или она объявится — чёрт знает что начнётся! Яков вообще много переживал по этому поводу, особенно из-за того, что Вий — возможно не его сын, так как его баба верностью не отличалась, из-за чего он её и выпнул из дома в своё время, оставив Артёма себе и сказав, что мама у него умерла. Зря переживал: Артём — его копия, только куда рассудительнее. Хоть Яков и не был мне большим другом, я обещала, что всё устрою, переживать не о чем, рассчитывая, что сдохнет он нескоро, но… Прошло, наверное, чуть меньше года, когда это случилось. Вий остался один, он не хотел никого видеть, а похороны Якова пришлось устраивать мне, так как всех родственников Артём готов был выпроводить с нарядом милиции. Странные семейные отношения — они с отцом никого не хотели допускать до своих несметных богатств; Яков хорошо постарался, чтобы Вий возненавидел всю свою родню, в которых видел только злых нахлебников, ждавших отцовской смерти, чтобы захватить всё его имущество. Делать было нечего. После того, как Вий первый раз напился и у меня больше не осталось поддержки со стороны в роли «отца Вия», мне пришлось стать для всех котят той самой мерзкой училкой, которая мешает жить и ничего не понимает. В доме я установила новые правила, взяв кое-что из старых, которые распространялись ещё на меня: в доме быть не позже десяти, кроме того: перечитать все книги, которые я вынесла из своей комнаты — потом обсудим; подъём — в восемь, и мне плевать, кто и во сколько лёг спать; не проснулся — остался голодным до самого обеда; на кухне дежурство — готовить должны все, что приготовите, то и будем есть; сотовые телефоны — отключить, вы всё равно все находитесь в одном доме, никакого интернета — вы, наверное, там знакомитесь со всякой шалупонью, которую потом приводите в дом… — Эля, ты сегодня кто? — Шаман тогда прервал мою тираду, решив, что игры продолжаются. Когда-то я придумала, что у меня на каждый день разные роли — это оберегало меня от их пустой болтовни и сумасшедших идей; однако игры сменили характер в тот самый день. — Сегодня я — бабка у подъезда; и вообще: вы тут все наркоманы. Делайте как я сказала. Придуманный старческий маразм лишь для того, чтобы сделать их жизнь в этом доме до того невыносимой, чтобы они сами свалили из него. Глупо. Человек привыкает к любым ограничениям, даже к таким, особенно если очень хочет остаться с тобой. Вия я через несколько дней потащила в ЗАГС без лишних объяснений, прихватив с собой паспорт на имя Алисы. Уж не помню, зачем мне его сделал Андрей, но уверял меня когда-то, что он мне обязательно пригодится; я бы о нём и не вспомнила, если бы не Яков, который одним своим существованием напоминал мне всё то, что связанно с моим ненавистным врагом всей жизни. — Ты ведь придумал эту игру — давай доигрывай до финала, — это было беспощадно, но давать Вию уходить в депрессию по поводу смерти отца — ещё хуже. Пусть лучше ненавидит меня, чем себя и всё человечество, задаваясь вопросом «почему так устроен этот чёртов мир?». Нас расписали в тот же день, рано утром, а всё остальное время я таскала парня по нотариусам, адвокатам и прочим конторам, чтобы убедиться — через полгода всё, что принадлежало Якову, теперь будет принадлежать Артёму, никаким родственникам ничего не достанется, оспаривать бесполезно. В одном мы с Яковом просчитались: Вий — не бездушный предмет, с которым можно было бы сделать всё, что мы захотим; кроме того, он куда умнее, чем мы о нём думали: он понял, что мы с Яковом друзья, что обо всём давно договорились, но не спросили, чего на самом деле он сам хотел. Закатил мне целый скандал, не упустил момента потребовать брачную ночь, тут же заявил, что раз мы муж и жена — теперь он хозяин дома. Мне было смешно, но у парня несколько дней назад умер отец, и нельзя было вот так смеяться. Обидеться? Почему бы и нет. Выпроводив его из своей комнаты со словами о том, что он — сволочь из-за которой меня уволили, я закрыла дверь, а он в ответ на это устроил вечеринку в доме. Утром я попыталась его отвлечь тем, что сама заметила ночью — рядом ожил дом; я смутно припоминала отца Шатуна — какого-то психа, который постоянно орал на жену и сына, и не представляла, что его могло бы вернуть в эту глушь. «Все умерли из-за его истерик, наверное», — усмехнувшись, подумала я, когда первый раз увидела, что из трубы дома (несмотря на лето) идёт дым. Отвлечь Вия получилось только вечером — вместе с Шаманом они что-то мутили в интернете весь день, кого-то там обманывая и выводя из этих махинаций деньги. Что взять с плохой наследственности. Вий согласился сходить на разведку в обмен на уговор: раз мы теперь муж и жена — он имеет право приходить ко мне в комнату в любое время. — Романтик, будешь смотреть, как я сплю? Я вообще не сплю, а секса от меня не жди — я слишком стара для этой фигни. Он покраснел — я насквозь его видела, и меня это забавляло. Интересно, Штырь так же хохотал надо мной? — В твоей комнате спокойнее, — он всё же нашёл, что ответить, но сквозь зубы, а после этого ушёл на разведку. Вернулся он через несколько часов, ближе к ночи, с новостью: в доме живёт парень, зовут Лёхой, работает медбратом в местной больнице. Кроме того, сам Вий вернулся из гостей совсем другим — такой я вернулась в дом после того, как меня приняли в школу и моё затворничество кончилось. Решив, что окончательно отвлеку его от всех проблем, предложила ему привести этого Лёху к нам в дом. Всё получилось не так просто, как казалось. Отвлекаться от проблем ты и не думал, Вий: решил стать хозяином дома и отстроить что-то там на чердаке, не спросив моего разрешения. Мы так сильно поругались, что ты ушёл из дома в квартиру, вытребовав у меня ключи. Я должна была радоваться, что ты ушёл из этого ада, что ты больше не часть этого бесконечного кошмара, который тогда только начинался, но… После смерти Бинта навалилась ещё одна проблема: Мент. Мента привела Сабля, а вместе с ним и Вену. Если с Веной всё было ясно, то Менту, как и Ките, нужна была я, но с другой целью: этот меня не любил, ему просто потрахаться не с кем было: жирный и страшный, да ещё и в мусарне работает. В тот же момент, когда Мент привёз Саблю и Вену, я почему-то решила, что всё это уловки моего дядюшки, который год назад приехал в эту деревню и хотел остаться жить в этом доме. К счастью для меня, Мент не знал о моём дяде, а дядя ничего не знал про Мента — некоторое время мне удавалось выкручиваться: Мент меня боялся; а когда я позволила ему зайти в мою комнату, чтобы надавить на жалость (уроки Андрея не прошли для меня даром) — начал сострадать и по уши погряз в проблемах этого дома. Делиться своими переживаниями с Китей, которая только и ждала, чтобы я подпустила её к себе ближе; с Саблей, которая меня к тому времени успела возненавидеть, но идти ей было некуда; с сумасшедшим Шаманом — я не могла. Мне нужен был ты, Вий. Пришлось выйти из дома, отправиться к тебе в гости, а ты меня словно ждал: я едва успела позвонить, как ты открыл дверь, схватил меня за руку, притянул к себе и прижал к груди, сказав, что соскучился. Мне это так сильно напомнило Штыря, что я готова была расплакаться. Он так никогда не делал, но именно этого я от него и ждала, в тот самый день, когда сбежала от твоего отца — как интересно устроена жизнь: через много лет я оказалась в объятьях сына Якова и думала о Штыре, который меня тогда почему-то не обнял. — В дом повадился ходить тот самый Мент, который Саблю и Вену привёз, — я тут же отстранилась от Вия, мгновенно перейдя к делу — нельзя, было давать ему надежду, как Ките, этим нужно было пользоваться, не слушая больше свой внутренний голос. — Ему нужна я, и если тебя со мной рядом не будет — он своего добьётся. В доме должен быть хозяин. Он мог не пойти со мной, мог остаться, припомнив, что я сама несколько дней назад сказала ему, что в этом доме ему хозяином никогда не стать. — Хорошо. Только кофе выпьем и пойдём. Проходи, — он ещё не знал, что я только и буду пользоваться этой его любовью, он ещё не умел меня по-настоящему ненавидеть, он ещё ничего обо мне не знал. Вий, ты — то, что я не получила от Штыря, то, что я в нём видела, но в нём этого не было; я должна была измениться ради него, он не собирался идти на дно вместе со мной, но и вытащить толком не пытался; а ты готов был на всё ради меня — и вот чем всё закончилось. Что у вас там случилось? За что тебя убили? Кто это сделал? Я тебе обещаю: кто бы это ни был, он будет страдать так, как мы оба никогда не страдали; дай мне только выбраться из этого дома, встретить здесь рассвет последний раз, и для всего мира меня больше не будет. Я выйду мстить. На этот раз по-настоящему, мне теперь действительно больше нечего терять, и я знаю, для чего мне осталась эта жизнь.

Вий

— Эля, а ты была пионеркой и комсомолкой? Мы лежим то ли в комнате в моей квартире, то ли в её комнате в доме, оба смотрим на потолок, но я знаю — она рядом, держит меня за руку, смеётся. — По-твоему я такая старая? — я вижу, как она переворачивается, чтобы лечь на живот, толкает меня в бок: как я мог о ней так подумать? — Нет, только октябрят захватила, пионерия и комсомол до меня не дошли, и форма на нас закончилась. — Извини, я думал, ты старше, в том паспорте так написано, — я говорю, а Эля снова ложится на спину, вытягивает руку вверх и указывает на дверь — это точно её комната. — Она старше, — говорит Эля, указывая на дверь, но дверь вдруг начинает светиться, на её фоне появляется женский силуэт в белых одеждах — какой-то балахон. — Иди с ней, — продолжает Эля. Мне не хочется, я едва чувствую своё тело, к тому же, Элю я знаю, а внезапно появившуюся здесь — вижу впервые, и она меня больше пугает, чем внушает доверие. — Пусть уходит, я с ней не пойду, — перевожу взгляд на потолок. — Что ещё за глупости? Ты должен уйти, — Элька говорит так, словно засыпает, её едва слышно. — Нет, я остаюсь, мне не хочется никуда идти, — чувствую, что мне тоже хочется спать, закрываю глаза, зная, что она рядом, что дверь больше не светится, и я точно никуда не уйду.

Мисс

Лицо Алёны так близко. Всего-то: положить подушку и держать, держать, держать! Пока она не задохнётся… Хватит ли у меня сил? А может, взять, разобрать зажигалку? Там ведь должно быть что-то острое? Подойти и перерезать ей горло — она и не заметит, проснётся на том свете. Или просто голыми руками? Отхожу назад. Нужно справиться с волнением. Убивала-то всего один раз, случайно, и чуть с ума не сошла от этого. А когда злишься, всегда думаешь: вот сейчас, возьму, схвачу, что первое в руки попадёт и убью. Вот я так сделала, а потом самой же было плохо. Мне, конечно, теперь терять нечего: она меня точно оставит здесь гнить, а сама свалит, если я этого не сделаю, но…Почему не хватает духу? Словно я ошибаюсь и выход пока есть, а вот когда убью её — точно конец. Впрочем, я и тогда, когда она меня отдала на растерзание, думала, что всё — больше ничего не будет: или умру от издевательств, или так и останусь на нарах. А потом просто настал день, когда всё изменилось: меня перевели в отдельную камеру и на этот раз только угрожали: ничего никому не рассказывай, иначе мы тебя найдем – и будет хуже. Буду молчать — отпустят. Меня отпустили, жизнь продолжилась, но снова рядом с Алёной. Интересно, правду она сказала про Элю? Когда они встретились и пили вместе, в тот день, они больше были похожи на лучших подружек, чем на старых врагов. Шлюха в притоне… По Эле и не скажешь, что у неё была такая бурная жизнь: котята, всех накормить, плохая система образования, заводить детей и жить обычной семьёй — удел лохов — всё, что я от неё слышала. В конце концов, что ей тогда стоило переспать с Ментом, зачем было скандалить с ним на кухне и выгонять из дома? И что она, чёрт возьми, задумала, отправив меня с котятами к своему дяде? Я убила — это понятно; что они успели сделать? За убийство того лысого парня, с которым она и Вий вдруг вернулись домой? Но ведь это сделал Вий, остальных за что? Кого убили котята в камере? Надеюсь, Саблю — она заслуживает, всех бесит, её есть за что. Замок в двери внезапно щёлкает… Как вовремя я отошла от Алёны. Будить её? — Эй, ты, — показывается голова дяди Эли, он останавливается на пороге и жестом просит меня подойти к нему. — Иди сюда. Да не бойся, ничего не сделаю. Он говорит шёпотом, оглядывается по сторонам, а там, за дверью, — почти темно. — Я буду кричать! — мне бы и сейчас хотелось это сделать, но страх так сковал, что я сама отвечаю ему шёпотом. — Нет! — он готов топнуть ногой, но тут же спохватывается — ему, видимо, не нужно лишнее внимание. — Идём со мной, ты мне нужна; я тебя выпущу, если поможешь. Как… соблазнительно… Пойти с ним, и меня выпустят? — Что я должна делать? — но я не решаюсь и шагу ступить, мне очень страшно, я не хочу переживать тот кошмар второй раз. — К Эле пойдём, — сказал он и тут же развернулся, чтобы уйти. Он точно знает: я соглашусь, я пойду. Алёнка спит и ничего не видит, а тут такое… Хорошо, что у меня не хватило смелости — пусть живёт.