Дом, в котором жила бы Эля

Эля

Наше с тобой убежище; его бы не было, если бы ты не возомнил себя вдруг хозяином дома. Такое не приходило в голову Штыря, такое не могли представить работнички Антона, когда помогали мне с ремонтом. Знаешь, я бы и не вылезла из своей норы, если б не знала, что ты можешь докопаться до правды за считаные минуты. Больше всего, Вий, я боялась вовсе не за дом, и уж точно меня не заботило, кем ты себя стал считать после нашего похода в ЗАГС. Надпись, которая тебя привлекла, которую ты уже рассматривал, могла привести тебя к очередной моей загадке, из-за которой всё бы рухнуло в одну секунду. «Это конец». В моей голове так и звучит голос Моррисона; я любила эту песню; я носилась по дому, окончательно обезумев, и кричала вместе с ним: — Kill, kill, kill! К тому времени я убила всех, оставалось убить уже только себя, но внутренний голос настаивал, чтобы я поднялась на чердак вместе с пистолетом, который всё это время, пока играла песня, то и дело приставляла к своей голове, но никак не решалась взвести и выстрелить. — This is the end… Двухкассетный «Sharp» — подарок Лёлика на день рождения — уже почти не было слышно здесь, на чердаке; под песню Короля ящериц я спрятала от самой себя лекарство от моей дерьмовой жизни. Зайди я на пару минут позже — ты бы обнаружил эту коробочку, обязательно открыл бы её и… Соврала бы я тебе? Скорее всего. Только сейчас хочется, чтобы ты был рядом и выслушал всю правду, а не полуправду-полусказку. Всё уничтожает моя ложь; так было и со Штырём. Покончив кое-как с учёбой, купив себе это чёртово образование, я решила, что пора завязать и с наркотой. Вдруг дошло, что всё это — никакая не жизнь и что сейчас, когда у меня на руках диплом, я могу начать всё заново; я даже собиралась простить Андрея, Алёну: ничего, бывает, жизнь продолжается. К тому же, Штырь всё чаще говорил о том, что нам стоит уехать — нас ничего не держало больше в этой деревне; дом отдадим Антону — пусть его парни присматривают, сами снимем или купим что-нибудь в городе… Всё это как раз планировалось на тот момент, когда я получу диплом. Тему своей дипломной я даже не помню, дипломную я купила, а Антон прикола ради предлагал и вовсе купить мне красный диплом и не париться из-за подобной чепухи. «Так сейчас все делают», — уверял он и меня, и Штыря. В итоге почему-то оба поехали со мной на защиту, и, очевидно, Антон таки купил мне этот диплом, так как вызвали меня первой, работу полистали приличия ради, не задали никаких вопросов, а потом объявили, что у меня «четыре» и отпустили домой. Дома собралась очередная гулянка, Штырь даже не возражал по этому поводу, а даже наоборот сам всё вдруг устроил: шашлыки, салюты ближе к вечеру, музыка, какие-то знакомые и незнакомые люди. «Он меня так любит, а я — тварь», — думала я, смотря на всё это. Штырь уже при всех называл меня своей женой, не зная, что если мы сойдёмся — у нас никогда не будет детей; он произносил какие-то тосты, кто-то произносил тосты за нас… Мне было весело и вместе с тем невыносимо: я врала, я была наркоманкой, которая не заслуживала такого счастья. «Все наркоманы перестают принимать наркотики. Некоторым это удаётся при жизни», — слоган, рассчитанный явно на здоровых людей, эдаких дебилов, которые слышали и видели наркоманов только в анекдотах и по телику — они улыбнуться от этого слогана, подумают, как это прикольно и остроумно. Когда я увидела визитку с этой фразой, мне было не до смеха, я точно знала, что ни за что не пойду в подобное заведение, я была уверена, что там ничем не помогут; в их слогане я видела издевательство, унижение, а не дверь, за которой мне протянут руку помощи. Да-а-а, чего уж точно нельзя отнять у человека, который опустился на самое дно, так это гордость: проще украсть, обмануть, убить, но не признать, что ты — полное ничтожество, которому требуется помощь. Впрочем, помощь мне не требовалась; я просто не знала, как завязать с этим дерьмом раньше, чем Штырь обо всём узнает. Антону была известна только эта организация, с этим слоганом; мол, там вылечили, помогли нескольким его знакомым. — Ты хотела, чтобы я помог! Что не так? — и он не понимал, почему я не собираюсь куда-то звонить или идти. — Я не наркоманка! Просто убери от меня эту шнягу! Не давай мне его больше! Вывези из моего дома! Я справлюсь! Я завяжу! Я, я, я. И больше ничего. Плевать мне было на Антона и на то, что он вполне мог отказаться; он вообще мог бы выставить меня из собственного дома… Что его останавливало? Такой бандюган, который пожалел сиротку Элю. Или он действительно почему-то боялся Штыря? Или это такая мужская дружба? Чёрт знает. — Ещё что? — он вертел зажигалку в руке; она была красной, потому и запомнилась, и смотрел в одну точку, видимо, соображая, как лучше поступить: пришибить меня и забрать дом себе или же выполнить мою просьбу. — Я запрусь в комнате. Приставь охрану, чтобы никуда не выпускали; что бы ни случилось — они не должны меня выпускать! Нам обоим понравилась эта идея, трудность заключалась только в том, что я не могла сидеть голодом, без воды и туалета; потому моей комнатой стала комната бабушки; Антон привёз ещё один холодильник, полностью забитый хавчиком и водой, туалет — подвал, из которого вывезли всю дрянь, окно — на решётку, за дверью — два охранника. Оставалось только придумать что-то для Штыря: куда я делась, почему ничего не сказала. — Дядя! — я лихорадочно придумывала легенду, в которую Женя должен был поверить. — Он знает про дядю! Скажешь ему, что приехал мой мент-родственник и увёз меня, а ты не знаешь куда! — Эля! Эля! Он же может ему позвонить! — Антон почему-то был уверен, что мой план с треском провалится, нервничал ещё больше меня — наркоманки, пытающейся завязать самостоятельно. — Он его не знает, он ему не позвонит, — и легенда появилась и стала «правдой» для Штыря. Ночью дверь в комнату закрылась — меня ждал очередной круг ада; я знала, где в моем доме спрятана наркота; я знала, что с такой же лёгкостью, с которой убедила Антона закрыть дверь в комнату, смогу добиться, чтобы её открыли; я могла обмануть и убить охранников, сбежать из дома и найти на стороне… Вместо того, чтобы уснуть, я думала об этом всю ночь, всё утро, заполнив комнату сигаретным дымом, выпив несколько литров быстрорастворимого кофе, сожрав из холодильника четверть запасов, которых должно было хватить на неделю. К следующей ночи я стала понимать, что ещё немного — и сорвусь, поэтому пыталась отвлечь себя от мыслей о наркоте чтением, музыкой, но ни черта не выходило: текст не воспринимался, музыка раздражала, с меня градом лился пот; до меня вдруг дошло, что мы с Антоном не подумали о том, где я могла бы принять душ, но внутренний голос вовремя очнулся и сказал, что я лишь ищу повод выйти из комнаты и собственная гигиена на самом деле волнует меня в последнюю очередь. Зарешеченное окно, закрытая дверь, я в комнате, в которой до недавнего времени жила бабушка, со мной только вредный и противный внутренний голос; а дом тем временем жил своей жизнью, и в эту жизнь хотелось вернуться, став прежней Элей без наркотиков. Можно было биться головой о стену, орать, петь, играть на гитаре, — но выйти из комнаты было нельзя. Единственная попытка выбраться закончилась тем, что на меня наставили автомат и втолкнули обратно; я начала угрожать, говорить, что Антон им, тупым охранникам, головы посшибает, но один из них мгновенно ответил, что ему куда проще меня пристрелить и сказать потом Антону, будто я сама убилась, выхватив у них оружие. — Кстати, хочешь пушку, правда, дам? Застрелишься, если будет хуёво; мы хоть делом займёмся, а не тебя сторожить тут будем, — оба заржали, как уроды из притона Алёны, для которых я была тем ещё мусором, они даже смотрели на меня, зная наперёд, что за наркоту я сделаю всё что угодно — сама, без их инициативы, сама упаду ещё ниже того дна, на которое уже опустилась. Хотелось вцепиться им в морды, но вместо этого — я выхватила пистолет, который один из них (самый наглый) протягивал мне, и захлопнула дверь, закрыв её изнутри. — Нахуй дал? Если реально застрелиться? Нам пиздец! — Похуй, он без номеров, мы ничего не давали — сама где-то достала. Уверена: ни один наркологический центр не помог бы мне так, как эти два отморозка: сделать, если просят, — это не про меня; сделать назло — сколько угодно. Два охранника, сорт людей, которых я считала пресмыкающимися, и те вдруг увидели во мне падаль, с которой смеют вот так обращаться — моё самолюбие было задето. Можно было выйти и застрелить их, но это обернулось бы для меня ещё чёрт знает какими проблемами. Хотелось вовсе не этого, а вернуться к прежнему положению дел: охрана под моим руководством, пока Антона нет в доме, они меня боятся и делают всё, что я скажу, и уж тем более не позволяют себе таких слов и взглядов в мой адрес. Кроме того, не догадывающийся о том, что по будням я сижу на кокаине, Штырь представлялся мне самым обманутым человеком на свете: я считала, что он вообще не должен быть со мной, что ему давно пора меня бросить; и вместе с тем я верила, что, избавившись от своей зависимости, я к ней больше никогда не вернусь, мы будем вместе и весь кошмар прошлого нас больше никогда не тронет. Через неделю, когда весь психоз из-за отсутствия наркоты прошёл, мои мозги встали на место; даже не из-за моего внутреннего голоса, а из-за того, что я сама на себя готова была орать: что ты с собой сделала, дура?! Панацеей стало замещение одной зависимости другою: вместо наркоты — кофе, много кофе, ещё больше сигарет, больше сладкого — кайфа никакого, но это отвлекало; я становилась трезвой: читала, смотрела фильмы, слушала музыку, играла на гитаре что-то из любимых «The Doors», сочиняла какие-то стихи… А пистолет валялся в ящике стола, и я никогда бы, возможно, о нём не вспомнила, если бы не осталась одна, если бы до меня не дошло, что Штыря больше нет со мной рядом. Потом вдруг я стала злиться на Женьку: почему он не докопается до правды, не выяснит, где я нахожусь на самом деле (тем более что находилась я у него под носом — он также приезжал на выходные, но не оставался в доме, так как меня не было); каким-то образом, я уверовала под конец своего самолечения, что Штырю на меня всегда было плевать: он не спас меня от Андрея, бросил меня одну, и сейчас, когда я больше нуждалась в нём, чем в борьбе с наркотиками, — его не было рядом, он был занят чем-то более важным. Запертой в комнате я пробыла достаточно долго, так долго, что мне это даже понравилось; не нравилось это только Антону, которому приходилось врать Штырю, что от меня нет никаких вестей; кроме того, ему пришлось искать другое место для хранения наркоты, да и прятать кого бы то ни было он практически перестал; может быть, и появлялась пара человек, но сидели они тихо. Дом стал вымирать, а меня уже никто толком не охранял: я могла выйти из комнаты, спокойно принять душ, приготовить себе что-нибудь на кухне, если в доме из охранников кто-то был — могла отправить в магазин или попросить, чтобы меня отвезли куда-нибудь. Штырь, несмотря на все рассказы Антона о нём, вдруг перестал быть мне нужным — я снова смогла справиться без него, и это оказалось так легко: я уже не вспоминала первые дни своего психоза на фоне отсутствия наркоты — мне было хорошо, так хорошо, будто жизнь началась заново. А жизнь просто подходила к концу. Вечером одного дня я попросила, чтобы меня отвезли до могилы Лёльки — вдруг захотелось посидеть и поговорить с ней; и в одном из дворов, по пути до кладбища, я увидела Штыря и Стаса: они сидели за столиком во дворе и пили пиво. «Вот как он за меня переживает», — подумала я, вспоминая слова Антона, что Женя якобы сам готов пойти к моему дяде, найти его и забрать меня обратно, мол, это же не дело, что о человеке нет новостей несколько месяцев подряд. Уловив, что я смотрю на Штыря, водитель даже остановился — вдруг я захочу поговорить, но говорить внезапно стало не о чем; я хотела ехать к Лёлику и обо всём рассказать только ей одной. Могилка моей лучшей подруги была заросшей — никто не ухаживал, вместо памятника — деревянный крест с фамилией, именем, отчеством, датами рождения и смерти. Кому какое дело, кто лежит там, под бугорком сырой земли, если за этим местом никто не ухаживал? К тому же, как это глупо: там было лишь тело, и когда я видела его в последний раз, уже положенным в гроб, это тело нисколько не было похоже на Лёлика. Лёлька оставалась жить в моих воспоминаниях, в вещах, к которым она прикасалась, в её любимой марке сигарет, в её комнате, в людях, которые её любили. Вдруг расхотелось что-то рассказывать деревянному кресту; как и Шаман сейчас, я думала, что это кощунство в высшей степени — ставить крест на могилу того, кто умер на подобном кресте. На могилу бабушки я уже заходить не стала — там был такой же деревянный крест. Тут же вспомнилось, что последнее время Лёлька ходила в церковь, часто звала меня с собой, но, как-то не принято было в моей семье размышлять о боге и церквях, как, наверное, во многих советских семьях; потому я не считала нужным туда идти и в кого-то верить. Тем не менее, выйдя с кладбища, попросила водителя отвезти меня до церкви, которую к тому времени уже почти восстановили. Сказать, что мне там понравилось — ничего не сказать: распахнутые двери, приятный запах, треск свечей, много-много икон, расписанный купол, но самое главное — тишина; не пугающая, а успокаивающая. Там словно остановилось время, и больше некуда было спешить; я стояла посреди огромного зала и просто наслаждалась покоем, понимая, что, возможно, именно этот покой и привлекал уставшую от всего Лёльку; я представляла, как она сбегала сюда, чтобы отдохнуть от придурка Валеры, от торговли в магазине, от вечной нехватки денег, от всех проблем, которые её тогда окружали, из которых она хотела вырваться сама, но ничего не получалось. «Тот же наркотик, — усмехнулся внутренний голос, — побег от реальности». Слушать его не хотелось, но он оказался прав: пора было валить из этого уголка тотального умиротворения; к тому же откуда-то взялись бабки в платочках, которые как-то косо смотрели на меня: видимо я была как-то не так одета или ещё что-нибудь; поэтому я развернулась и двинулась к выходу, но на моем пути возник огромный бородатый мужик в черном длинном платье. — Первый раз здесь? — добродушно улыбаясь, спросил он; я была удивлена тому, что со мной вот так заговорили в церкви, ибо по дороге до этого места, казалось, что кто-кто, а священник, как только увидит меня — и на порог не пустит; казалось, от меня разит всеми моими грехами и о них точно знают все эти церковники. — Да, — растерянно ответила я. — Подруга умерла, бабушка, я… — но тут я замолчала, решив, что слишком разоткровенничалась и едва не ляпнула, что пару недель назад сама избавилась от наркотической зависимости. — Возьми вон там свечки и поставь к любой иконе; если не умеешь молиться — проси своими словами, тебя поймут. Пока я оглядывалась по сторонам, в поисках того места, где лежат свечки, и икона, к которой можно было бы подойти и что-то попросить — мужчина отошёл к какой-то старухе и говорил уже с ней. Всё о чём мне тогда хотелось попросить — не вернула бы ни одна свечка и ни тысячи икон: моих родителей убили у меня на глазах, я потеряла лучших друзей, со мной больше не было бабушки — и помочь мне тоже было некому. Штырь? Я сидела несколько месяцев, запершись в комнате, я слышала, как он приходил, но не выбегала из своего убежища, думая, что еще не готова ко встрече с ним; он мог найти моего дядю и всё узнать; он мог догадаться, что и я, и Антон его обманываем, но ему было просто плевать на меня — он меня не искал и искать не собирался. — Куда катались? — Антон оказался в доме, когда я вернулась, но обращался он не ко мне, а к тому, кто меня возил. — Кладбище, церковь, — буркнул тот за моей спиной и исчез. — К бабушке ездила? — спросил Антон. — К Лёльке, — закурив и усаживаясь за кухонный стол, ответила я, понимая, что он спрашивает не просто так. — А ещё прокатиться не хочешь? — хитро улыбаясь, спросил он, и я поняла, куда он меня звал: очередные разборки. — Ты уже, я смотрю, отошла, можно и делом заняться, чего тебе сидеть в четырёх стенах. Антон явно не знал, что Штырь в городе, а я знала и снова решила сделать назло: смотри, Женя, что я тут творю, пока тебя со мною нет, пока ты развлекаешься и наплевал на всё моё существование. Через несколько минут мы мчались чёрт знает куда, несколько машин: все такие крутые, с автоматами, пистолетами; Антон с парнями говорили о том, как тот, к кому они ехали, попал и что они с ним сделают, если не выйдет так, как они хотят; курили, несколько раз перепроверили стволы — всё было под завязку. Когда прибыли на место, мне сказали оставаться в машине; я сидела на заднем, компанию мне составлял очередной здоровяк из свиты Антона, который тут же протянул мне пушку. — Шмалять умеешь? — на мгновение показалось, что это тот самый урод, который хотел, чтобы я застрелилась, но взглянув на его лицо — поняла, что того парня я не запомнила, а этот — вряд ли был тем самым. Жить в 90-е и не уметь стрелять, тем более при моём образе жизни — не выжить; и Андрей, и Антон ни раз учили меня «шмалять из пушки», так что сидящему рядом со мной парню не о чем было беспокоиться. Пока мы курили в машине, на улице велись переговоры, и все мы знали, что неожиданно может начаться пальба со всех сторон, ибо переговоры шли на таких повышенных тонах, что того и гляди — грянет гром. — Вон тот фраер, короче, хочет герыч толкать здесь, а нам оно нахуя? Кто коку станет брать? Все на иглу сядут, а братишка-то Антохин против геры — мы его больше не толкаем в городе, все на коке сидят. И тут этот бык объявился, — от скуки охранник разговорился, но я была не в теме дел Антона, они меня никогда не интересовали, тем не менее, даже мне тогда показалось странным, что… — Чё они его тогда не порешают сразу? Нахер этот цирк? — Так он чужой, с города; надо как-то культурно побазарить, — продолжал здоровяк. Мгновенно в голове сложилось: из города — значит, от Андрея, и если Антон — давний друг Штыря, он не мог не знать и Андрея. — Красную дорожку бы ещё постелили им тут и проводили, — мне казалось, что Антон вот-вот договорится и встанет на сторону того урода, а значит — на сторону Андрея; казалось, что он боится, потому и разговаривает — я нифига не понимала в том, как эти крутые парни ведут свои дела. — Ну, на нашей территории пальбу устраивать не надо, у нас тихий городок, и так близко стоим — Палачу может не понравиться, — не умолкал охранник. — Кому? — мне до этого казалось, что Антон работает сам на себя и ни от кого не зависит, потому и переспросила, не поверив собственным ушам. — Это кто ещё? — Прикалываешься? Он хотел было заржать, но тут же схватил меня за голову так, что едва не ударил лицом о спинку переднего сиденья — началось: по машине пронесся град, но оставаться на месте было уже нельзя, а вылезть — ещё страшнее. Несколько секунд назад говоривший со мной охранник был убит; я не слышала и не видела ничего, пытаясь едва ли не растворится; каким-то образом, почти свалившись на пол, сдвигая сиденье впереди себя, нисколько не побрезговав навалить сверху труп, чтобы меня никто не нашёл. Если бы машина взорвалась — я бы ни за что не выбралась; зато пистолет был наготове, и я едва не убила Антона, когда он открыл машину и скинул трупак охранника в сторону. — Вылазь! — я даже не сразу поняла, что это он, чуть не закричала, а Антон уже тащил меня за руку и прятал за спину. — Вот сука, а! — он пятился назад и отстреливался. — Я Эльку уведу! Мочите! — крикнул он кому-то и тут же затолкал меня в машину, которая взялась непонятно откуда. — Не задели тебя? Нормально всё? Антон самонадеянно стоял около машины, словно забыв, где находится. В тот момент мне показалось, я знала, зачем киношники придумали замедленную съёмку: она бывает, когда ты уже точно знаешь, что может произойти; и это вдруг происходило, — на Антона шёл какой-то мужик, прицеливался и явно собирался выстрелить в спину. — Ложись! В это же мгновение я выстрелила, а тачка, в которую меня затолкал Антон, сорвалась с места, и меня почти отбросило назад, пушка выпала из руки. Тем временем, трусливый урод, собиравшийся убить нашего главаря, уже отлетал от капота — водитель его сбил и тут же развернулся — забрать Антона. — Ты ебанулся?! Как на ладони! — орал ему водитель. — На мне ж броня, чего боишься! — хохотал он на заднем сиденье. — А так считай — жизнь спасли! — Голова б ещё в каске была — похуй! — не унимался водитель. — Ты меня для этого с собой взял?! — меня колотило от пережитого, я вообще не понимала, какого чёрта поехала с ним и какова была моя роль на этот раз — такие дела уж точно можно было решить без моего участия. — Говорят, ты в городе на Андрюху работала, — резко сменил тему разговора Антон, я обернулась: наш главарь развалился на заднем сиденье, в руке дымила сигарета, он присосался к своей фляжке с коньяком. — Вот этот гнида тоже сейчас на него работает, — продолжил он; я резко отвернулась: мало ли какие у него были соображения на мой счёт — упоминания Андрея никогда ни к чему хорошему меня не приводили. — Работал, — едва не захохотав, встрял водитель. — Отработал нахуй! — подхватил Антон, ударив по спинкам наших с водителем сидений. — Какого хуя вообще сюда лезут, я не пойму. Поднялся ты в городе — поднимайся там дальше, хули ты в эту деревню прёшь? Не всегда времена такими будут, нагребай, пока дают. Нормальные уже вообще давно все в Москве. Водитель ничего не ответил, Антон ненадолго замолчал; мы гнали за город, и я не знала, куда меня везут, потому успела напридумывать, что сейчас на каком-нибудь пустыре меня выкинут, как бывшую работницу Андрея; но Антон вовремя меня успокоил: — Сейчас покатаемся немного, чтобы нас в городе не нашли, а то и к тебе заехать могут, если он про тебя и меня знает — может наведаться, он без царя в голове вообще. Впрочем, это меня не совсем успокоило: снова Андрей и на этот раз может меня убить — перестрелка и без того впечатлила, потому представления о том, что со мной может сделать этот придурок, которого я так просто кинула и теперь работала на Антона — мгновенно накрыли меня с головой. Антон оказался прав: в доме побывали, но лишь навели беспорядок и ничего не взяли; около часа пришлось проторчать на улице, прежде чем меня впустили в собственный дом: всё осматривали, не оставили ли там бомбу или пару трупов, не затаился ли кто в комнате, на чердаке или в подвале. Ничего и никого не было. — Дал знать о себе, козлина, — заключил Антон. — Ты не бойся, я охрану усилю, видеонаблюдение поставим, — продолжал он, пока мы проходили в дом, превратившийся в хламовник. Мы с Антоном остались в кухне, я сделала себе кофе, закурила, едва успела присесть, как в доме появился Штырь. Увидев меня, он едва не остолбенел, да и я не была готова к такой внезапной встрече; наверное, я должна была броситься к нему на шею, но после того, что мы с Антоном пережили — мне было не до нежностей. — Привет, — всё, что я сказала ему тогда; а он ответил кивком и позвал Антона на улицу — поговорить. В тот момент я как никогда почувствовала себя брошенной; всё время, пока я была в комнате, запертая от своей зависимости, мне представлялось, как я ему всё расскажу: что справилась сама, без врачей, без диспансеров; представляла, как мы будем счастливы, как осуществится его мечта, которую он до этого навязывал мне: бросим всё, уедем, нас больше ничего не держит… И вот — я трезвая сидела за столом, но уже не была нужна ему, а он, по большому счёту, не был нужен мне. В то время я его ненавидела за это, а сейчас — очень жалею, что время нельзя повернуть вспять и потратить те драгоценные минуты и часы, когда он был здесь, рядом, не так бездарно. Быть с ним каждую секунду: не принимать наркотиков, уехать с ним по первому зову, наладить нашу совместную жизнь — вот что было важно, это нужно было делать, а я была занята всякой хернёй — я продолжала причинять боль тем, кто любил меня и кого я любила. Спустя несколько дней нам наконец-то удалось поговорить. Последний раз. В доме в тот день не было никого, кроме нас и охраны. Женя приехал вечером, сказал, что бросает учёбу, успел уволиться и теперь — абсолютно свободен, и мы могли бы наконец-то пожениться и уехать. Он выглядел таким счастливым, пытался заразить меня этим счастьем, а я, дура, продолжала на него злиться и не собиралась заражаться, а наоборот — изо всех сил демонстрировала своё недовольство, готовясь к грандиозному скандалу. И всё почти повторилось, как тогда, когда он пропал на несколько недель, а я успела попасть к Андрею в дом. — Ты не хочешь уезжать? — он сидел на корточках напротив меня, заглядывая в глаза. — Эль, в чём дело? — хотел прикоснуться рукой к щеке, но я резко встала, прошлась по комнате и начала свою тираду, подавляя слёзы обиды. — Ты знаешь, где я была всё это время? Ты даже не спросил! А я не была у дяди! Я сидела здесь, в этой комнате, потому что боялась показаться тебе на глаза! Потому что из-за меня убили человека! Потому что я — наркоманка, и я избавилась от наркотиков сама! Сама! Без твоей помощи! Я сидела здесь, а ты приезжал и не мог догадаться, что Антон тебе врёт! Ты не искал меня! Тебе на меня плевать! А когда ты решил, что я вернулась — мы приехали с очередной стрелки, в нас стреляли! Я стреляла! Охранник, который говорил со мной, — его убили в тот день! Ты знаешь, что я пережила?! Ты ни черта не знаешь! И сейчас ты приходишь весь такой счастливый и говоришь…. «…Уедем отсюда, я дом такой нашёл — тебе понравится! Поженимся, ты будешь моей женой, и больше никакого кошмара, всё будет хорошо». Появись сейчас, Женя. Повтори эти слова. Спаси меня от того, что я собираюсь сделать. Как бы он ни пытался меня успокоить тогда, мы поругались — он сорвался тоже, высказал всё, что, очевидно, накопилось, то, что давно должен был сказать: наркоманка, прошедшая шлюшарник, а он всё ради меня, и кому я нужна, если не ему; а он и курить бросил, а я пью, дымлю, как паровоз… Мы столько гадостей наговорили тогда друг другу… Я так ненавидела его в тот вечер, что больше никогда не хотела видеть. И он исчез: вышел во двор, попросил сигарету у охранника, закурил и ушёл. Нужно было догнать, остановить, попросить прощения, но я вместо этого проводила его взглядом, достала бутылку вина и просидела с ней почти всю ночь, обзванивая его знакомых, к которым он мог бы пойти. Пока я звонила Стасу, спрашивая, не у него ли Штырь, пока уговаривала Стаса найти его и не дать натворить глупостей, он умудрился порамсить с какими-то городскими уродами Андрея. Утром приехал Антон, долго не знал, как мне обо всём сказать, но очень торопился, нёс какую-то чушь про акции «МММ», которые купил его тупой знакомый, просил воды, потом кофе, потом выпить, как будто не знал, где в этом доме что лежит… — Ты Штыря не видел? — не обращая внимания на его болтовню, спросила я, уже придя в себя, собравшаяся найти Женю и извиниться, дабы остаться хотя бы друзьями. Антон закачал головой, закурил, просил присесть, молчал, молчал, молчал… Невыносимо! — Штыря убили, — выдохнув, произнёс он, а я забыла, как дышать, в тоже мгновение, я не хотела верить в услышанное, меня словно посадили на электрический стул и мало того, что включили все приборы, так ещё и окатили ледяной водой. Антон говорил что-то ещё, может быть: как и при каких обстоятельствах, но я уже теряла сознание и вернулась в реальность только тогда, когда он со своими быками потрошили автомобильную аптечку в поисках нашатырного спирта. Всё повторилось, Артём: с тобой мы поругались, и хуже того — я не сдержала обещание, данное твоему отцу. Не может человек, которому всегда плохо, сделать хоть кому-то хорошо. Всё повторилось, и я не хочу, чтобы это продолжалось. Знаю, они все скоро придут за мной, они уверены, что я сдамся, но пока я не отомщу хотя бы за тебя — они ничего не получат. Этот дом станет могилой всех моих врагов и отправится вместе с ними туда, где давно должен был находиться. «Будь готова», — пишет Антон. Пора спускаться в подвал, выключив свет во всём доме.

Шаман

Стоило мне только забрать своё сердце, как небо загремело так, словно Земля сошла со своей орбиты и это самое небо вот-вот обрушится на нас; стоять на ногах было нереально — я упал, не успев и вскричать от страха и удивления; но падение это вдруг превратилось в полёт… или в затяжное падение? Моё сердце вдруг исчезло из рук и стукнуло где-то в груди, но, открыв глаза, я закричал от того, что не видел ничего. Только зрение через несколько секунд привыкло к окружившей меня темноте: я стал различать какие-то холодные огоньки вдали, но так и не понимал, где я нахожусь и что со мной случилось. Не было никаких стен, потолка, я даже уверен, что шёл до этого места, где нахожусь сейчас, по воздуху. Этот с виду игрушечный дом, перевернутый на бок, словно сам плыл до меня, переворачиваясь, крутясь, будто он — отдельная планета, шар. Он двигался на меня, а я уверенно шёл к нему, почему-то ощущая, что стоит нам с ним столкнуться, и я окажусь в безопасности; но, похоже, — всё не так просто. Далёкие холодные огоньки стали ярче; я стою около перевёрнутого дома; около моих ног — окно на чердак: тёмное, но я вижу, что там есть чей-то силуэт… А дом такой маленький, что даже я смогу его перевернуть и поставить в правильное положение. — Хочешь знать, как всё было на самом деле? Вздрагиваю от незнакомого голоса, который разносится эхом; мне почему-то становится страшно, что нас кто-нибудь услышит, но, оборачиваясь, я понимаю, что страшнее то, что я вижу перед собой: абсолютно незнакомый мне человек и в то же время кажется, что я его уже где-то видел, вот только не могу вспомнить, где именно. Опасный он или нет? Злой дух или помощник? Надо ответить на его вопрос, но у меня едва хватает сил кивнуть. — Иди за мной, — говорит он и проходит мимо меня, к дому, который… Дом вдруг стал больше, встал так, как и полагается стоять дому: крыша наверху, вход внизу. Высокий парень в серой футболке, джинсах, в чёрной бандане идёт впереди меня, открывает дверь в дом и останавливается на пороге. — Проходи, — приглашает он, но я не знаю, что случится со мной после того, как я переступлю порог этого дома, вернулись я в реальность после этого? Где я нахожусь и куда меня зовут? — Проходи, ты здесь уже был, я даже знаю, где твоя комната, — не унимается этот дух. Видимо, иначе никак. Прохожу, но стоит мне поравняться с этим парнем, как дверь захлопывается! — Да не бойся ты, ты ведь дома, это я тут давно не был, мне бояться надо; тем более, я тебя не знаю, — вдруг снова говорит он и опять проходит вперёд, а там — лестница. Лестница! Как дома! Как у Эли! Куда только делся Вий?.. — Против нас были все: мой отец, мой лучший друг, — говорит он, присаживаясь на одну из ступенек, и закуривая. Духи курят?! — А потом и она сама, — добавляет он и выпускает дым, такой густой и не сигаретный вовсе, а белый, как утренний туман, в котором начинают просматриваться два силуэта: мужской и женский. Дым окружает меня со всех сторон, а силуэты становятся такими чёткими, они так близко, но проносятся мимо меня, что-то говорят, а я не могу понять — что именно, понятно лишь, что они говорят между собой… Они проносятся, я оборачиваюсь, не свожу с них глаз… Эля! — Эля! — я бросаюсь к ней, но она меня, кажется, не слышит… Я бегу к ней, уже представляя, что снова обниму её, что окажусь снова в её доме… — Эля! — кричу я, приблизившись к ней почти в плотную, вот-вот схвачу и больше никогда от неё не уйду, ни в какой лес, ни за каким сердцем, но… Я пролетаю через неё, как через призрака… Нет… Нет! Только не Эля! — …Убирайся из моего дома! — доносится до меня её крик, но кричит она это не мне, а всё тому же парню, а он уже без дурацкой банданы, но всё в той же футболке и джинсах. — Тебе всегда было плевать на меня! Ты всё время думал только о себе! — Да хватит уже! — взрывается вдруг он. — Кому ты нужна?! Что ты тут из себя строишь?! — Мы поругались, когда я видел её последний раз, — я опять вздрагиваю: этот же парень за моей спиной, но снова в бандане… Это что? Это и есть тот Штырь?! Это его портрет у Эльки в комнате? — Ты ведь Штырь?! — спрашиваю я его, не дав сказать что-то ещё. Он замирает, смотрит на Элю и себя, но их голосов мне больше не слышно — там всё происходит как в немом кино; смотрит так, как, наверное, я смотрел на то, что происходило несколько минут назад между Мышью и Вием: всё можно было бы изменить; и ему тоже хотелось что-то изменить, только… Эля толкает его там, в спину, выпроваживает из своей комнаты, закрывает дверь, опирается на неё спиной, закрывает лицо руками и скатывается вниз — плачет. — Да, — вдруг говорит он, и я перевожу свой взгляд на него, того, который теперь стоит со мной рядом, смотрит на то, что происходит там, и снова затягивается сигаретой. — Она сама выбрала, — вдруг заключает он, отвлекшись от происходящего, резко развернувшись и открыв дверь. — Она ведь жива?! — я указываю за спину, оборачиваюсь, но… там уже ничего нет! НИЧЕГО! Только темнота и далёкие холодные огоньки! Мы стоим на одном только пороге с открытой дверью. — Жива! — как-то не по-доброму усмехнувшись, кричит он, и меня вдруг обдаёт порывом ветра. — Пока жива! — выделяя слово «пока» повторяет он, держась за дверную ручку, стараясь удержаться на пороге, и я понимаю, что он вовсе не на её стороне, что это не тот добрый Штырь, о котором говорила Эля; но меня снова обдаёт ветром, и я едва могу устоять на ногах, ловлю равновесие, словно вот-вот сорвусь с этого порожка. — Она ведь любит тебя! — несмотря ни на что, кричу я, чтобы он не злился на неё и не желал ей смерти: нет ничего хуже духов мёртвых людей, которые не простили живых — они могут отомстить. — Она жалеет о том, что случилось! — продолжаю я, но он делает шаг в мою сторону, сходит с порога, хватает меня за ворот футболки… — Не вздумай становиться у меня на пути, — в его глазах мелькнуло что-то страшное, он прошипел мне это в лицо и выпустил. — Её ничто не спасёт! — кричит он, а я падаю… Падаю, и мне не за что ухватиться!

Антон

«Привези ко мне Андрея утром. Сделай это», — по пути домой я снова получаю от неё сообщение. Какое совпадение — он тоже хочет встретиться с ней, едва со мной не поехал, когда она позвонила и позвала в свой дом. Может быть, я должен её жалеть, но сейчас я в таком состоянии, что ни черта не понимаю. Сашка, конечно, был не таким уж и сыном… Вернее, он, конечно, мой сын… Маринка отдала мне его уже взрослым: познакомила нас, а так я и о существовании его не знал. Подозревал, конечно: она же там на какие-то алименты подать пыталась, требовала, чтобы я отцовство признал, а мне пофигу тогда было — сунул ей денег, сказал, чтоб больше не появлялась, иначе с землёй сравняю. Это лет десять назад всё поменялось: она меня опять нашла, свалилась как снег на голову и Сашку с собой привезла: познакомься, мол, с сыном; он школу заканчивает, учиться хочет, а у меня денег нет; видишь, он похож на тебя — вы как две капли воды. Вот мне тогда башню сорвало: у меня сын есть, я всё для него сделаю; а она свалила. Оказалось всё не так просто с этим сыном: учился кое-как, ничего не хотел, только говорил постоянно, что за мой счёт он жить не станет, да и вообще я нафиг ему не нужен: он с матерью без меня жил, и всё было хорошо. Сколько бы я ни пытался ему помочь — упрётся, как баран, и ничего слушать не хочет — всё по-своему делал. Удалось, правда, пристроить его в универ один: он на программиста отучился, а потом, так как диплом был с дерьмовыми оценками (всё же сам взятки не давал, дурак), вернулся сюда и устроился кассиром в торговый центр Андрея; единственное, что принял от меня, — квартиру. И пропал… Я приезжал к нему редко, он мне почти не звонил; месяца три назад его видели в городе с какой-то девчонкой: он в головную фирму Андрюхи устроиться пробовал, и его там не приняли, не подходил. — Обросший как чёрт… Да в наше время за такое отпиздили бы за гаражами! Чо у тебя с пацаном вообще было? Если бы я знал, что твой — взял бы, конечно, базара нет, — это он мне так посочувствовал, когда на похороны Сашкины приехал. Да, взял бы — и тот жив был бы сегодня. В голове какая-то хуйня происходит который день, и эти ещё: старые друзья, только с разных берегов и уровней. Эля — шестёрка, Андрюха — выживший, блядь; и Жека — тот ещё урод… Наконец-то дома. Свет горит. Эти так и не свалили — сидят, ждут, значит. Если б не Элька — хуй бы они ко мне приехали и сидели бы тут вторые сутки. — Сказал про нас? — Андрюха сидит в моём кабинете, за моим столом, и ноги его тоже на моём столе — совсем охренел: скидываю, сгоняю с кресла. По-хорошему, мне бы поспать, но смерть Сашки выбила из колеи: я потерял разницу между днём и ночью, между сном и явью. Вроде бы всё происходит сейчас в реальном мире, а мне всё кажется, что это какой-то дурной сон: Андрюха припёрся неделю назад, Жека позвонил, Сашка… Элька ещё. Будто я вернулся в прошлое, когда не было у меня сына и о его существовании я особо не подозревал: ну да, Маринка звонила, рыпалась, а потом привезла. Одно и то же в голове. Воспитывать мне его особо было некогда; все ведь знали, что я женат на работе — так и говорили; так что неудивительно, что он у меня такой… был. — Ты чё в осадке всё ещё? Или она чё-то сказала? — этот, сука, не отстанет. — Вы уроды, — говорю я им обоим, но второй меня походу не слышит — вообще вырубился в кресле и дрыхнет. Надо ещё выпить, иначе я их точно убью. — Вот только не надо, — морщась и выставляя руку вперёд, отвечает Андрей. — Этот тоже жалел в своё время, — указывая на спящего Жеку, говорит он, — и я её жалел, а она вон какой тварью оказалась: выплыли вместе со своим дядей. Кому-нибудь из них есть дело до того, что у меня сын умер? Какого хера этот спит вообще?! — Слышь, не спать! — хлопаю по столу рядом с ним — вздрагивает. — Блядь! Другое дело. Теперь рассказать им всё? Хорошо, что ей не рассказал, иначе она бы уже здесь была, и ничто бы её от этого не удержало. — Да туфту понесла: я ей должен, уехать хочет, тебя убить — как ты и говорил. В доме она одна, друзья её куда-то делись, в сарае два свежих трупа: Дым и Стас, у неё кого-то убили в тюрьме, она собирается загасить своего дядю и свалить хуй знает куда. Просит, чтобы помог. — Надо быть такой сукой ебанутой?! — психует Андрюха. — Ну и забили бы, — бросаю я, открывая очередную бутылку. — Чо она вам сейчас сделает? Рассказывал ведь: пьёт, наркоманит, с малолетками связалась, бомжей каких-то мочит. Чё с неё взять? Вам оно надо? — Кого? Дыма и Стаса? Эти там как оказались? — Жека включился наконец-то, нихуя не может сообразить, видимо, хорошо заснул, пока меня тут не было. — Она ничего не сказала: убила и всё. Наркоту или бутылку не поделили, других вариантов нет, — отвечаю я ему. — Гонит, — не унимается Андрей. — Нахуя ей дядю своего гасить, если она с ним заодно? Она это после того, как про нас узнала, сказала? — Про него я ничего не сказал, она знает только про тебя. — Да про меня-то она уже давно знать должна, на Жеку дядя не вышел. — Ну чо, едем и гасим. Сами, — говорит Жека, только остаётся сидеть на месте и курить. — Пушки, я надеюсь, ты ей не оставлял? Чего я ей только ни оставлял… Одна ведь в доме, лес кругом, отморозки всякие о ней помнят — мало ли что; жалко девчонку. — Ну, было там что-то, но, наверное, толкнула уже; я там много чего ей оставлял — мне эти проблемы уже нахер не нужны были. — А Дыма со Стасом, чем грохнула? — встревает Андрей. — Да я ебу, что ли? Она на меня-то с ножом готова была кинуться — дикая баба. И забыли бы вы все про неё — она вам так просто не дастся теперь; я её предупредил, она вас будет ждать, ибо не хуй было ещё и меня за собой тянуть. Два урода. Этого тогда ещё прихлопнуть надо было, как она и просила, а этого…. Лучше бы реально застрелили. Жека докуривает и начинает собираться. — Да подожди, — говорю я. — Она на новость об Андрюхе отреагировала так, будто реально не знала: за ножи хвататься начала, сказала, что если не помогу — компанию Дыму составлю, в сарае закопает. Не думаю, что она вообще со своим дядей в паре работает. — Ты и не думай, у тебя сын умер; думать нам надо, чо с ней делать, — отвечает Андрей; ебать, какая забота. — Да, спасибо, что напомнил, — говорю и наливаю себе ещё, что первое под руку попадает; на столе бардак: бутылки, стаканы на разбросанных документах, тут же стволы, пепельницы — пиздец какой-то. — Она хочет, чтобы я приехал утром, если согласен помочь; видимо, ей дядю убить надо. Реально: она с ним заодно быть не может. Хочет его дома загасить или что-то вроде этого. — Знаешь, чо она хочет? — перебивает Жека, наклонившись на стол: — На этого она уже вышла, знает, что он жив, здоров; Алёнку мы от неё спрятать не смогли — она у её дяди; ты здесь живёшь — про тебя она дяде по-любому уже всё рассказала, чем ты тут занимаешься. Приедешь утром к ней — помочь, как она просит, а она поможет дяде: с Алёнкой на нарах сидеть будешь и всех сдашь. Ну и ахинея! — Да чо он нам сделает? Загасим его, Эльку трогать не будем: пусть живёт, как хочет, денег ей кинем, чтоб заткнулась… — Да ты заебал! — теперь перебивает Андрей. — Гасим обоих: её сами, чтоб наверняка, мента пацанам отдадим, своего мусора пригоним — Алёнку вытащим. — Эта точно в ахуе будет, когда узнает, — подхватывает Жека. — Ага, — отвечает Андрей, — как узнает, кто её хозяева, понтов хоть поубавится, а то: пятьдесят на пятьдесят, а у самой ещё пятьдесят чистыми. Пока они про свои дела балаболят, я всё думаю, что Элька со своим дядей реально по разным берегам живут: нельзя такую злость наиграть, да и не звонила бы она мне сама, если бы у неё всё хорошо было или если бы они с дядей, как утверждает Палач, меня бы убрать решили. Да и зачем ей это? Я к ней всегда хорошо относился — нормальная девка; ну, со своими загонами, конечно, но кто без них был в то время? Все на наркоте сидели — трезвым быть нереально было. — Чо, поехали? Чем быстрее всё сделаем — тем лучше, — Жека в первых рядах: валит из-за стола, забирает свою пушку, допивает из своего стакана, тащится к выходу. — Ты с нами или «смотреть не на что»? — злопамятный козёл, этот Андрей: помнит, как я его от Элькиной мести спас, сказал ей тогда, что смотреть не на что будет, когда она с нами в лес порывалась: увидеть, как её злейшего врага порешают. — Куда вас, блядь, девать. Некуда, в том-то и дело; не в том я положении, чтобы им обоим отказывать — поднялись, ничего не скажешь. А были-то… Шпана: барыга и барыга, всё кого-то власть делили, пока один в город не смотался, а второго папашка подальше от всего этого пиздеца в армейку сдал; толку-то блядь. Всё равно потом вместе дела крутить стали: целую армию в городе сколотили, так заворовались, что потом собственные убийства инсценировать пришлось, лишь бы из всего дерьма вылезти и бабки отмыть. А теперь в кого ни плюнь: депутаты, помощники губернатора, уважаемые бизнесмены. — Мне такой сон ебанутый приснился, — усаживаясь в тачку, говорит Жека. — Счастливчик, блядь: сны видит, я вообще ни в одном глазу, как про эту шмару узнал, — отвечает Андрей. — А мне про эту шмару и приснилось — кому ещё больше повезло? Ржут сидят, а у меня в голове: «Ты мне теперь должен, и я выжму из тебя всё. Хочешь, убей меня сейчас, но я от своего не отступлюсь. Ты не отомстил за смерть Штыря, Лёлика, за всю мою искалеченную жизнь!». Лучше бы я тебя, Элька, убил, чем-то, что ты сейчас увидишь. Надеюсь, у нас у обоих хватит сил выстоять.

Китя

И Шатун ушёл… Сабля называет его идиотом, а я думаю, что так и надо — ему лучше уйти, он единственный, кто остался из этих «чужих» с нами, и ему надо было уходить вместе со Снегом… Может быть, Снег был бы жив, если бы они ушли вместе. Вика такая странная: Вена стала для неё едва ли не лучшей подругой, как только появилась в доме, но слова Прищепки о том, что Пёс убил Вену, — Саблю, кажется, нисколько не тронули. Она и Вия убила несколько часов назад, а ведёт себя так, словно ничего не случилось. «Думает только о себе, хочет спастись, и плевать, что осталось за спиной, она живёт настоящим, ей некогда думать о своих поступках, она подумает о них потом, когда уже ничего нельзя будет исправить и она останется одна», — так говорила о ней Эля, и, видимо, Эля угадала Саблю раньше всех остальных. В школе мы её никогда особо не замечали: серая мышь на своей волне, иногда высовывается, иногда мы её в чём-то используем (например, Сабля отлично играла в волейбол, и мы брали её на соревнования), иногда хочет дружбы с нами, а иногда наоборот: зачем-то стравливает нас, чтобы мы поругались. Класса до одиннадцатого мы не обращали на неё внимания, а в одиннадцатом, когда всё чаще задумывались о том, что мы последний год вместе и, скорее всего, больше никогда не увидимся — стали думать даже о Сабле; а она, видимо, о нас — начала приходить в квартиру к Вию, курила за школой со всеми остальными, вдруг подружилась со мной — мы вместе ходили к Артёму писать рефераты, списывать домашку. Смешно сейчас всё это вспоминать, когда мы находимся… чёрт знает, где мы теперь находимся. — Кить, ты живая вообще? — Прищепка. Нехотя поднимаю руку — подаю признаки жизни, но, кажется, ещё полчаса — и я заледенею в этой машине. — А к тебе пойти нельзя? — Сабля тоже вспоминает о моём существовании. — Скажем, что ехали из города, попали в аварию — вот и пришли. Качаю отрицательно головой: ко мне нельзя; мама в это не поверит. Она и в мои-то бредни о работе в городе верила с трудом. Всегда задавала кучу вопросов, но, на моё везенье, папа заступался: — Отстань от ребёнка, не бомжует — и ладно, — говорил он ей и тут же обращался ко мне: — Лучше скажи, ты замуж когда собираешься? Пить они не бросили. Новый год мне хотелось справлять в доме Эли, но она меня отправляла в дом родителей — это у нас такая традиция. Я помню, с чего всё началось, но не хочу этого вспоминать. Просто даже Саблю видели с какими-то парнями, Прищепка вдруг связалась с Псом. На что мне было рассчитывать? Вий? Он другой, с ним всё было ясно: закончит школу и уедет учиться, станет крутым, как его отец, зачем ему я? Все ходили парочками, все вокруг обсуждали отношения, а я не понимала и не представляла, как такое возможно: девять-десять лет они друзья и одноклассники, а на одиннадцатый год — любят друг друга. Я не могла себя представить ни с кем: ни с одноклассником, ни из параллельного класса (там вообще все какие-то странные), ни из другой школы… А ещё эти идиотские подростковые журналы! Сколько всякой чуши я там вычитывала, чтобы разобраться в себе, а в итоге!.. Эля, конечно, была не первой, кого я пристально рассматривала, отмечая про себя, что до чьих-то волос мне хочется дотронуться, что чьи-то глаза бывают настолько красивыми, что в них хочется смотреть долго-долго, ничего не замечая вокруг, как здорово вырез кофты подчёркивает чью-то грудь, как кому-то идёт узкая юбка. Никто из девчонок не догадывался, что я наблюдаю за ними именно с такими мыслями в голове; я и сама от себя эти мысли пыталась спрятать, потому что по всем признакам, которые я отыскала в подростковых журналах, я лесбиянка. Только остановиться было никак: чем больше я пыталась отвлечься, начать больше общаться с парнями, тем больше меня начинали привлекать знакомые девушки. Если мне не перезвонит Шаман, который со мной с самого детства — то я и не подумаю позвонить ему, чтобы узнать, что случилось; если мне не перезванивала Прищепка — я готова была дойти до её дома, чтобы выяснить, в чём дело. Поделиться с кем-то своей проблемой я не могла: так принято, что над подобным начинают ржать; к тому же, я не была таким безоговорочным лидером в классе, как Прищепка, только потому, что Шаман был моим другом — этого уже хватало, чтобы за глаза называть меня ненормальной. Будто Пёс у Прищепки был лучше! Страшно представить, что было бы, если бы я сказала Прищепке, что считаю себя лесбиянкой… Может быть, меня бы даже избили где-нибудь за школой после уроков — это вполне нормальная реакция, в духе той Прищепки, которая еще не была замужем за Псом, которая ещё не кинула всех нас ради семейного счастья. И вот появилась Эля: младше всех учителей, выглядит как мы, одевается как мы, говорит как мы, но она — учитель, она ещё недоступнее, чем все мои знакомые девчонки. Мне самой себе было страшно признаться, что я в неё влюбляюсь: вдруг я полюбила историю, хотя никогда ею не интересовалась, делала все уроки, вызывалась к доске на уроках Эли… А когда она нас всех застукала пьяными в квартире Вия и позвала после этого к себе домой — я была на седьмом небе от счастья. Да, я никому не показывала своих эмоций, я ругала себя за то, что придумываю какую-то чушь, я старалась делать вид, что Эля мне также безразлична, как Сабле или Вию, но выглядело это так нелепо: я словно стеснялась её присутствия, стеснялась быть рядом с ней, а внутри тем временем всё клокотало и кричало о том, что я счастлива, пока могу её видеть. Нечего и говорить, о том, что со мной происходило, когда она разрешила всем нам остаться в доме после истории с Вием: я была уверена, что мы подружимся, что я наконец-то признаюсь во всём хотя бы ей, а если и не признаюсь, то просто буду счастлива только от того, что могу видеть её каждый день, жить с ней рядом. Такая дура малолетняя… На самом деле Эле не нужна была не только я, но и все мы; я простила ей, когда она не поздравила меня с днём рождения, потому что на следующий день, когда она узнала о моём празднике, с нами обеими случилось что-то странное: я вдруг призналась ей в любви, а она… Она как будто давно об этом знала. Может быть, действительно знала? Потому спокойно пользовалась моей привязанностью к ней: мы доставали пацанов, травили Снега, Шатуна тоже… А потом Шаман — взял и всё стёр, всё, что разрушило бы тогда. Я слышала, как она говорила о нас по телефону, я готова была реветь; бежать, реветь и рассказывать всем остальным: мы любим Элю, а она нас — нет, мы ей не нужны. Уверена, кроме воспоминаний о её разговоре по телефону, она попросила Шамана стереть и весь мой лесбийский настрой по отношению к ней — я не вспоминала об этом до недавнего времени, а сейчас… И смешно, и стыдно. — …Давайте пойдём к Эльке, — доносится до меня голос Тани. — Сейчас посмотрим, что у меня в чемодане есть. — Да ты сдурела?! Я уже ни ног, ни рук не чувствую, она только сейчас о тёплых вещах вспомнила! — кричит Сабля. — Кить, ты как? — обращается Сабля ко мне. — Никак, — отрезаю я. — Я не хочу к Эльке: мы ей не нужны. — Ну, становиться трупами, замерзшими в машине — тоже не супер, — отвечает Прищепка, выходя из автомобиля. — Супер было: убить Вия, Пса и оказаться здесь — действительно! — не отступаю я. — А после этого: вернуться к Эле, чтобы она нас всех обратно сдала! — Мы ей ничего не скажем, наврём что-нибудь, — едва ли не отмахиваясь, продолжает Таня где-то сзади, капаясь в багажнике. Меня разбирает нервный смех; как просто: убили Пса, убили Вия, убили Вену, а теперь — наврём что-нибудь Эльке, про Снега тоже ничего не скажем и вернёмся домой. Вот как они это себе представляют! — Особенно про Вия, даже Сабля?! — я готова вскочить с места от того, как меня бесит эта ситуация, но сил хватает только ударить себя же ладонью по ноге. — Заткнись нахрен! — и Сабля почти рычит, почти готова на меня накинуться, только ножа в руке у нее сейчас нет — бить нечем. Оборачиваюсь назад, сажусь удобнее, чтобы было видно, как теперь будет шипеть Прищепка. — А ты, Танюх?! — я больше ничего не боюсь, особенно говорить правду; теперь, когда я могу, когда я всё помню и ничего уже никогда не забуду. — Расскажешь Эльке, как мужа мочканула?! Или скажешь, что он в командировку уехал?! Или его тоже Элька грохнула, как твоего ребёнка, да?! — Ну, пиздец тебе, тварь! — реагирует почему-то Сабля, а Танька только сверлит меня взглядом, но внезапно её лицо обезображивается такой страшной гримасой, и смотрит она уже вовсе не на меня…