Карандашные наброски

– И как, дорогуша, у тебя это получается? – недоверчиво спрашивает Голд, и Реджина коварно улыбается, водя пальцем перед его лицом. От движения ее руки в воздухе остается белый сияющий след, распадающийся на сотни серебристых искр. Кажется, ей пора заводить себе волшебную палочку и идти в напарницы к Тинкербелл – помогать людям искать свой счастливый конец. В антикварной лавке темновато и остро пахнет старыми вещами; сквозь пыльное окно с трудом проникает солнечный свет – но Румпельштильцхен не разрешает его открыть. В этом он весь, иронично думает королева. – Это светлая магия, о учитель, – с ехидцей говорит она, и подметающий пол Генри прыскает от смеха. Они всегда приходят к мистеру Голду вдвоем – ученица и внук, и Реджина готова поклясться, что, несмотря на саркастичные фразы и неприветливый вид, он им рад. Хотя бы потому, что больше к нему приходить некому. Румпельштильцхен стар и одинок, и у него все чаще болит сердце – и королева знает, из-за чего. Груз прожитых под гнетом своих и чужих страданий лет стал слишком, слишком тяжел. Долгие века, за которые он каждый день и каждую минуту использовал темную магию, оставили на колдуне свой след. Черное и обугленное сердце с каждым годом слабело и слабело, и силы Голда уходили тоже. – Ты говорил мне, Румпельштильцхен, – продолжает Реджина, вздыхая, – что темная магия работает лишь тогда, когда человек вспоминает самое плохое, что было в его жизни. Унижение, страх, боль, чужое предательство и собственная злоба и зависть. Так? – Так, – соглашается Темный, хмурясь. – А если ты вспомнишь что-то, напротив, хорошее, то чары уходят, и ты становишься беспомощен. Так, господин наставник? – Ближе к делу, – нетерпеливо цедит мистер Голд, и Реджина закатывает глаза. – Не заговаривай мне зубы, девчонка. – Ближе так ближе. Смотри, Румпельштильцхен! – она подходит к Генри, и тот аккуратно прислоняет метлу к стене, переводя взгляд с матери на деда. Реджина улыбается сыну, и в ее ладони начинает зарождаться золотисто-алое сияние – как будто королева поймала кусочек весеннего рассвета. – Я вспомнила о том, как Генри впервые заговорил, – сияние становится ярче, расцветая, и по темной комнате проносится свежий ветер, – а сейчас о том, как подарил мне на день рождения деревянную статуэтку-коня. Которую делал сам, – золотистый цветок становится нестерпимо светлым, и Голд прикрывает глаза. Сверкающий поток струится между пальцев Реджины, и ее спокойная, излеченная уже душа принимает светлую магию легко, как будто другой и не знала. Румпельштильцхен непримиримо поджимает губы. – Попробуй, – мягко говорит королева. – У меня не получится, – сварливо отзывается тот и сдвигает брови. – Уходите, у меня много дел. Реджина и Генри переглядываются, и мальчик коротко мигает, еле видно кивнув. Он знает, когда стоит оставить деда в покое. Попрощавшись со мрачно молчащим Румпельштильцхеном, они выходят из лавки и тихо закрывают за собой дверь. *** В антикварной лавке темно из-за вечно закрытых окон и тесно благодаря тысячам древних, магических и немагических вещей и вещиц. Румпельштильцхен тяжело опирается на трость и идет к старому шкафу, чувствуя, как начинают подгибаться ноги. В шкафу висит серый домотканый детский плащ – когда-то он сам сшил его для Бэя. До того, как потерял Милу и нашел Зосо. Давно, очень давно. Когда его сердце было достаточно чистым. Когда он не был Темным. Из-под пальцев, зависших в сантиметре от ткани, вылетает крошечная искра – вылетает и сразу же гаснет. Почти сразу же. Его сын мертв. Детский плащ, смех Бэя, Мила, рисующая корабли на всех клочках бумаги, которые только попадались ей в руки, тряпичная кукла, сделанная для него отцом... Искра вновь разгорается, дрожит и колеблется. Улыбающаяся Реджина, серьезный Генри с авторучкой и записной книжкой, снова Генри – уже с метлой, сующий нос в его книги, и опять Реджина. «Просто попробуй». Неяркое серебристое сияние мерцает в его руках, мигает и снова гаснет. Но слабая искра – остается.