Карандашные наброски

Он считал себя безумным, а она была мертва. Во всяком случае, им обоим так казалось. *** – Этот город кишит мертвецами. Каждое Рождество он привык встречать в «Кроличьей норе» – грязном и шумном заведении на окраине города, где круглые сутки и круглый год гремела музыка и по стенам скользили лилово-красные блики. Старые, полузабытые, брошенные на задворках сознания мысли шептали слова, над которыми он пьяно смеялся – грех, богохульство... Плевать. Если те, кто наверху, позволили ему оказаться здесь, не будет ли самым верным решением пасть еще ниже? В Рождество широкий темно-красный шрам, опоясывающий его шею, начинал болеть так, что хотелось сдохнуть. Странные образы носились перед его разгоряченным алкоголем и музыкой внутренним взором: то светловолосая девочка лет десяти, в руках которой сверкал стеклянными глазами самодельный кролик, то блестящее в неестественном красном свете лезвие алебарды, то – горы бархатной ткани. Женщина в черном злобно бросала какие-то слова, и нахально булькала дымом громадная синяя гусеница. Он не знал, что это. Не помнил. Год за годом он строил вокруг себя хрустальную стену, заворачиваясь в собственное одиночество, как в мягчайшее одеяло, травясь им, как изысканнейшим из ядов. Он оставался одиноким, даже напиваясь до беспамятства – и девочка с кроликом ускользала, стоило ему лишь на миг обрести рассудок. Кажется, ученые называют это deja vu – а впрочем, какая разница, что там считают эти умные парни? Они, определенно, никогда не видели, как злобно полощет лезвие по их горлу. Он, вообще-то, тоже не видел. Наверно. Теперь трудно различать сон и явь. Особенно – в Рождество. Полустершиеся картинки-воспоминания показывали, что в этот праздник принято дарить подарки семье и целовать девушек под омелой. Кажется. Он не знает точно, черт возьми. И однажды его одиночество незаметно рушится. Откуда взялась эта миниатюрная девушка с выбеленными волосами и густо накрашенными серыми глазами – он не знал. Реальна ли она, или же просто-напросто еще одна из его галлюцинаций, рожденных пьянством и отчаянием? Просто она вошла в зал, стуча маленькими ногами в грубых ботинках, огляделась, улыбнулась – и оказалась с ним за одним столом. Это застывшее, как муха в янтаре, бесконечно тянущееся Рождество запоминается ему ее тихим нежным голосом, лепечущим что-то о жизни и о том, что у нее теперь жизни нет. Что она мертва, ее не существует; он никогда не вслушивается в эти речи – но с течением времени начинает вслушиваться в шаги. Быстрые перестук, тень от тонких ног – значит, она идет. Значит, она здесь – и в нетерпении он поворачивается ко входу, чтобы встретить ее взгляд. Кажется, ее зовут Белл. *** – В этом городе почти каждый – безумец. Каждое Рождество она привыкла встречать дома – под глухие взрывы фейерверков за окном и надоедливый шум глупого шоу в телевизоре. Она брала бокал шампанского, подходила к старому, потрескавшемуся зеркалу и молча чокалась со своим отражением. Отражение вымученно улыбалось в ответ и отворачивалась, но она не обижалась. В конце концов, как не заскучать, когда изо дня в день видишь одно и то же? Голос матери-настоятельницы осуждающе звенел – в такой праздник молиться нужно, грехи чужие замаливать... а она смеется сквозь слезы. Не вы ли, матушка, изгнали, не послушали, не поверили? Когда-то она обращалась к ней за помощью. Зря. В Рождество два бледно-розовых продольных шрама на ее спине начинали болеть так, что хотелось умереть на месте. Годами ночей она видит во сне яркие, сюрреалистические картины – зеленое сияние, шелест прозрачных крыльев за спиной, розовые тюльпаны величиной с ее рост и каменный холодный пол, куда она падает с огромной высоты. Боль в разбитых локтях и коленях ничто по сравнению с тем, как ноет сердце. Кто-то жестоко наказал ее, и теперь она не существует. За что? Все достойны второго шанса... Шанса на что? Она не помнит. Не знает. Ее одиночество похоже на каменный гроб, раскачивающийся на цепях в темном-темном, глубоком и затхлом подземелье. Можно биться, можно кричать, можно сдирать ногти о гладкие шершавые стены – но никто не услышит ее отчаянного крика. Никто не сломает цепи и не вытащит ее из гроба. Никто ее больше не оживит. Кажется, психологи называют это депрессией – но что ей за дело до того, что думают посторонние люди? Откуда им знать, как холодно на мраморном белом полу и как неудобно твердое изголовье каменной домовины? А она знает. Вроде бы. Ведь так трудно быть живой, когда Рождество! Что-то старое, древнее и мудрее, чем она сама, говорит, что в этот праздник дорогие друг другу люди собираются вместе, и веселятся, и смеются... Возможно, так и есть. Где-то. И тогда она выходит из дома и направляется, куда глаза глядят. Белая неоновая вывеска «Кроличьей норы» притягивает ее, как магнитом. И тогда ее цепи ломаются. Мужчина с мрачным лицом и больными, преследующими ее глазами – откуда он взялся? Живой ли он человек или намертво вросший в стену элемент декора? Взгляд, который он метнул на нее через весь зал, обжигал смертельной тоской; но холодное сумасшествие, мерцавшее в нем, ничуть ее не испугало. Она ведь мертва, в конце концов. Это замеревшее, как сухие цветы среди пожелтевших страниц книги, Рождество запоминается ей лихорадочным блеском серо-голубых глаз, длинными пальцами, постукивающими по столу в такт ее речи, и редкими репликами-вопросами. Он мог ее прогнать. Но не прогнал – а раз за разом наносил удары по крышке гроба. С течением времени она, заходя в «Нору», начинала озираться – и за дальним столом неизменно замечала знакомую взлохмаченную копну темных волос. И острый, ожидающий взгляд. Кажется, его зовут Джефферсон. *** Он считал себя безумным, а она была мертва. – Этот город кишит мертвецами. – В этом городе почти каждый – безумец. Кажется, его зовут Джефферсон. Кажется, ее зовут Белл.