***
Трубок больше не было, но тело оставалось едва ли не сплошь утыкано иглами капельниц; к голове и груди присоединены провода электродатчиков, а руки связаны. Он лежал голый, укрытый лишь простыней - было холодно, но с этим приходилось мириться. Весь отведенный ему закуток, отгороженный ширмами, был загроможден аппаратурой интенсивной терапии, а рядом с койкой, на железном стуле, выкрашенном той же белой больничной краской, сидел парень с раскрытой книгой на руках. У парня были темно-карие глаза и каштановые волосы, но все же Гарри усомнился, тот ли это парень, с которым он говорил часами или, может быть, днями ранее. — Ты не развяжешь мне руки? Подняв глаза, парень бросил колкое «нет» и вновь погрузился в чтение. Я жив, — подумал Гарри. — Опять все сначала. Придется здесь проторчать неизвестно сколько, пока не удастся их убедить, что я в здравом уме, что со мной все в полном порядке. Потом меня выпишут, и все, что я увижу за этими стенами, - это та же Любляна, центральная площадь и те же мосты, горожане, прогуливающиеся или спешащие по своим делам. Людям нравится выглядеть лучше, чем они есть на самом деле, и поэтому, наверное, из показанного сострадания мне снова дадут работу в библиотеке. Таблетки в общем-то оказались удачным выбором — в том смысле, что путь для отступления открыт: я не стал калекой - я такой же молодой и, значит, смогу по-прежнему, без особого труда найти себе очередного любовника. Это значит, заниматься любовью у него дома или, скажем, в лесу, получая вполне определенное удовольствие, — только каждый раз после оргазма будет возвращаться все то же ощущение пустоты. Внутренний монолог иссяк, и Гарри дал себе клятву: живым из Виллете он не выйдет. Лучше покончить всем сейчас, пока ещё есть силы и решимость умереть. То и дело погружаясь в глубокий сон, при всяком очередном пробуждении он отмечал, как тает гора окружающей койку аппаратуры, как тело становится теплее, как меняются лица медсестер и медбратьев, но один из них всегда дежурит рядом с ним. Сквозь ширмы доносился чей-то плач, стоны. Время от времени где-то жужжал какой-то аппарат и по коридору неслись быстрые шаги. При очередном пробуждении дежуривший у койки парень спросил: — Не хотите ли узнать о своем состоянии? — Зачем? Мое состояние мне и так известно, — ответил Гарри. — Только это не имеет отношение к тому, что происходит с моим телом. Вам этого не понять — это то, что сейчас творится в моей душе. Парень явно хотел что-то возразить, но Гарри притворился, что уже спит.***
Когда Гарри снова открыл глаза, то обнаружил, что лежит уже не в закутке за ширмами, а в каком-то просторном помещении — судя по всему, больничной палате. В вене ещё торчала игла капельницы, но все прочие атрибуты реанимации исчезли. Рядом с койкой стоял врач высокого роста, в традиционном белом халате. Из-за его плеча выглядывала с раскрытым блокнотом в руках молодой стажер-ассистент, а по бейджу можно было узнать её имя — Кайли. — Давно я здесь? — спросил Гарри, выговаривая слово медленно и с трудом, едва ли не по слогам. — В этой палате — две недели, после пяти дней в отделении реанимации, — ответил мужчина постарше. — И скажите спасибо, что вы ещё здесь. При последней фразе по лицу молодого человека пробежала странная тень — не то недоразумения, не то смущения, — и Гарри сразу насторожился: что ещё? Какие ещё придется вытерпеть муки? Теперь он непрерывно следил за каждым жестом, за каждой сменой интонации этих двоих, зная, что задавать вопросы бесполезно. — Будьте добры, ваше имя, дата рождения, семейное положение, адрес, род занятий, — произнес старший. С датой рождения, семейным положением и родом занятий, тем более с собственным именем, не было ни малейшей задержки, однако Гарри с испугом заметил, что в памяти появился пробел — не удавалось вспомнить точный адрес. Врач направил ему в глаз лампу, и вдвоем с ассистентом они долго что-то высматривали. Потом обменялись беглыми взглядами. — Это вы сказали дежурившему ночью медбрату, будто нам все равно не увидеть то, что у вас в душе? — спросил ассистент. Такого Гарри что-то не мог припомнить. Ему вообще с трудом давалось осознание того, что с ним случилось и почему он здесь. — Вероятно, вы ещё под воздействием успокоительного — оно в обязательном порядке входит в курс реанимации, — а это могло в какой-то мере повлиять на вашу память. Но, прошу вас, постарайтесь ответить на все, о чем мы будем спрашивать, по возможности точно. И оба принялись задавать ему какие-то совершенно дурацкие вопросы: как называются крупнейшие люблянские газеты, памятник какому поэту стоит на главной площади, какого цвета волосы у его матери. Вначале Гарри хотел было вообще не отвечать — ведь в самом деле голова была ещё как в тумане. Но от вопроса к вопросу память появлялась, и ответы становились все более связными. В какой-то момент ему подумалось как бы со стороны, что, если он находится в психбольнице — а похоже, что это именно так, — то ведь сумасшедшие совершенно не обязаны мыслить связно. Гарри постарался отвечать вполне добросовестно, напрягая память в усилиях извлечь из нее те или иные факты, сведения, имена. — Ну, на сегодня хватит, — сказал наконец тот, что постарше. — Сколько мне ещё здесь находиться? Девушка отвела глаза, и все буквально кожей почувствовали, как все повисло в воздухе, словно с ответом на этот вопрос перевернется страница, и с нею жизнь начнет переписываться заново, причем безвозвратно. — Говори, не стесняйся, — сказал доктор. — Здесь уже ходят всякие сплетни, так что и его ушам их не миновать. В этом заведении ничего не утаить. — Ну, что сказать, — вы сами определили свою судьбу, — со вздохом вымолвила девушка, тщательно взвешивая каждое слово. — Теперь настало время узнать, каковы последствия того, что вы натворили. В такой лошадиной дозе снотворного привело к коме, а длительное пребывание в коме, тем более в столь глубокой, представляет прямую угрозу сердечной деятельности, вплоть до её прекращения. Вот вы и заработали некроз… Некроз правого желудочка. — Да ты без экивоков, — сказал мужчина, — говори прямо. — Словом, вашему сердцу нанесен непоправимый ущерб, а это означает… что оно скоро перестанет биться. Сердце остановится. — И что это значит? — спросил Гарри в испуге. — Только одно: физическую смерть. Не знаю, каковы ваши религиозные убеждения, но… — Сколько мне осталось жить? — перебил Гарри. — Дней пять, от силы неделю. За всей её отстраненностью, за всем напускным профессиональным сочувствием сквозило откровенное удовольствие, которое это девушка получала от собственных слов, словно оглашенным ею приговор — примерное и вполне заслуженное наказание, чтоб впредь и прочим неповадно было. За всю жизнь Гарри не раз имел случай убедиться, что многие люди о несчастьях других говорят так, будто всеми силами желали им помочь, тогда как на самом деле втайне испытывают некое злорадство, — ведь на фоне чужих страданий они чувствуют себя более счастливыми, не обделенными судьбой. Таких людей Гарри презирал, потому и сейчас не собирался предоставлять этой дамочке возможность изображать сострадание, самоутверждаться за его счет. Гарри пристально посмотрел на неё. И улыбнулся. — Значит, я все-таки добился своего. — Да, — прозвучало в ответ. Но от её самодовольства, от упоения собой в роли принесшего трагические вести не осталось и следа.***
Однако ночью пришел настоящий страх. Одно дело — быстрая смерть от таблеток, и совсем другое — ждать смерти почти неделю, когда и так уже совершенно истерзан тем, что довелось пережить. Всю свою жизнь он прожил в постоянном ожидании чего-то: возвращения отца с работы, письма от любовника, которое все никак не приходит (и да, Гарри открытый гей, что причиняло ему некие неудобства среди остальных), выпускных экзаменов, поезда, автобуса, телефонного звонка. Теперь приходится ждать смерти, встреча с которой уже назначена. Только со мной могло такое случиться. Обычно ведь умирают как раз в тот день, когда нет даже мысли о смерти. Нужно выбираться отсюда. Нужно снова раздобыть таблетки, а если не получится, то останется единственный выход — броситься с крыши, он пойдет и на это. Здесь уже не до родителей, если выбора нет. Он приподнял голову и огляделся. Все койки были заняты спящими, откуда-то доносился громкий храп. На окнах виднелись решетки. Отбрасывая причудливые тени по всей палате, в дальнем её конце, у выхода, горел ночник, обеспечивающий неусыпный надзор за пациентами. У ночника женщина в белом халате, с не менее светлой шевелюрой, читала книгу. Какие культурные эти медсестры. Все время только и делают, что читают. Гарри отвели место в самом дальнем углу: отсюда до женщины, углубившейся в чтение, было десятка два коек. На то, чтобы подняться с постели, ушли все силы — ведь уже почти три недели, если верить словам врача, Гарри был лишен всякого движения. Подняв глаза, женщина увидела, как с капельницей в руке приближается тот, кого недавно привезли из реанимации. — Я в туалет, — прошептал он, боясь разбудить других обитателей палаты. Женщина кивнула в сторону выхода. Гарри лихорадочно соображал, где бы тут найти лазейку, как бы незаметно выскользнуть из больничных стен. Нельзя откладывать, пока они уверены, что я ещё слишком слаб и не вздумаю трепыхаться. Он окинул все вокруг напряженно-внимательным взглядом. Туалет оказался тесной кабинкой без двери. Чтобы выскочить из палаты, не оставалось ничего иного, кроме как схватить дежурного и, одолев его, завладеть ключом, но для этого Гарри был слишком слаб. — Это что — тюрьма? — спросил он. Дежурная отложила книгу и теперь неотрывно следила за каждым движением Гарри. — Нет. Это клиника для душевнобольных. — Но я не сумасшедший. Женщина рассмеялась. — Ну да, здесь все так говорят. — Ну, хорошо, пусть я сумасшедший. Но что это значит? Женщина сказала Гарри, что ему нельзя подолгу быть на ногах, и велела снова лечь в кровать. — Что это значит быть сумасшедшим? — настаивал Гарри. — Об этом спросите завтра у врача. А сейчас — спать, не то придется дать вам успокоительное, хотите вы этого или нет. Пришлось сдаться, и Гарри поплелся обратно. Уже возле своей койки он услышал шепот: — Вы что — в самом деле не знаете, что такое сумасшествие? Первым побуждение было вообще сделать вид, что не расслышал: не хватало ещё и в психушке заводить знакомства, искать единомышленников и соратников в сопротивлении местным властям. На уме Гарри было лишь одно: смерть. Если убежать невозможно, он постарается здесь же покончить с собой — и чем скорее, тем лучше. Но вопрос был тот же, который он сам задал дежурному. — Вы не знаете, что значит быть сумасшедшим? — Ты кто? — Меня зовут Найл. Идите к себе в кровать. Нужно усыпить внимание дежурной, а потом постарайтесь незаметно пробраться сюда. Гарри вернулся к себе в кровать и подождал, пока дежурная снова не углубится в чтение. Что значит быть сумасшедшей? У него было весьма смутное представление на сей счет, поскольку само это слово употребляют кому как вздумается: говорят, например, про спортсменов, что только ненормальные могут так себя гробить в погоне за рекордами. Или про художников — что только у полоумных бывает такая сумбурная жизнь, в которой нет ничего постоянного, ничего надежного, да и сами художники не знают, чего от себя ждать. Спать ему не хотелось. По словам врача, он проспал целую неделю — слишком долго для человека, привыкшего к жизни без сильных переживаний, но с жестоким графиком работы (самая крупная библиотека города как никак) Что такое сумасшествие? Наверное, лучше спросить кого-нибудь из душевнобольных. Гарри сполз с койки на пол, присел на корточки и, вытащив из вены иглу, стал пробираться туда, где лежал Найл, борясь с наступающей тошнотой — побочным следствием не то заработанного некроза, не то усилий, которые сейчас от него требовались. — Я не знаю, что значит быть сумасшедшим, — прошептал Гарри. — Я не сумасшедший. Я лишь неудавшийся самоубийца. — Сумасшедший — это тот, кто живет в своем особом мире. Как, к примеру, шизофреники, психопаты. Тот есть те, кто явно отличается от других. — Как вы, например? — Кстати, — продолжал Найл, пропустив реплику мимо ушей, — вы наверняка слышали об Эйнштейне, который говорил что нет пространства и времени, а есть их единство. Или о Колумбе, который настаивал на том, что по другую сторону океана — не бездна, а континент. Или о «Битлз», которые создали другую музыку и одевались словно люди совершенно иной эпохи. Все эти люди, и тысяча других, тоже жили в своем собственном мире. "Этот сумасшедший говорит разумные вещи", — подумал Гарри, вспомнив истории, которые ему рассказывала мать, — о святых, утверждавших, что они разговаривали с Иисусом. Они тоже жили в другом мире? — Я видел здесь, в Любляне, как по улице шла женщина с остекленевшими глазами, одетая в красное платье с декольте, а на термометре было 5 градусов мороза. Я решил, что она пьяна, и хотел помочь ей, но она отказалась взять мою куртку. Наверное, в её мире было лето; её сердце было горячим от желания кого-то, кто её ждет. И пусть этот другой — лишь плод её воображения, но разве она не имеет право жить и умереть, как ей хочется? Найл на какое-то время замолчал. — Говорят, ты скоро умрешь. На миг Гарри заколебался: можно ли доверять этому парню, которого едва знаешь? Нужно рискнуть. — Мне осталось всего пять-шесть дней. Я сейчас думаю: есть ли способ умереть раньше? Не успел Гарри закончить, как появилась медсестра со шприцом. — Самой вам сделать укол или, может, позвать санитаров? — Не спорь с нею, — сказал Найл Гарри. — Береги силы, если хочешь получить то, о чем ты меня спросил. Гарри поднялся с корточек и, вернувшись к себе на место, сдался на милость медсестры.