Право на власть

Месяц Вечерней звезды начался с невиданной по силе и буйству метели – цветные квадратики стёкол окон содрогались, жалостливо дребезжа, под напором ледяного ветра. Камины в покоях дворца полыхали теперь круглыми сутками. Порой казалось, что если пламя хоть на миг прервёт свой живительный танец, каменные стены треснут под напором холодов и никому не будет спасения от безжалостной зимы. Прошло четыре дня до и два после начала метелей с тех пор, как Гвен почти перестала чувствовать ток жизни, безразлично наблюдая, как учебники Элисиф сменяются вычурными танцевальными па Лары и витиеватыми приветствиями Уны. Часы тянулись за часами, на улице бесновалась знаменитая скайримская зима, но ни новость о том, что Посольство Талмора превратилось в жалкую груду почерневших от копоти камней, ни вернувшийся из своего опасного похода Хадвар не трогали её мыслей, занятых лишь плачевным состоянием Эйкена да непониманием того, почему больше не действует на брата восстанавливающая сила её йола. Сибилла, обследовав своего пациента в тот же день, когда его принесли разведчики, долго хмурилась, подбирая слова, чем почти вывела из себя сгорающую от нетерпения Довакина. Но, взглянув на собранную и спокойную Элисиф, девушка решила, что и здесь ничего не решит, вспылив и нагрубив. Наконец, после нескольких долгих минут неуверенного молчания, придворный маг поведала о своих странных наблюдениях. Странность их состояла прежде всего в том, что многочисленные безобразно-рваные укусы были сделаны словно изнутри, и отнюдь не взбесившимся вурдалаком. – Я узнаю зубы волка, – сказала Сибилла, склоняясь над укрытым двумя толстыми одеялами Эйком. Её горящие глаза еще раз пробежались по его безжизненному лицу, словно сверяясь с текстом книги. – Таких тварей много в наших лесах, и за свою практику мне приходилось видеть огромное количество укусов этих зверей, но чтобы так… – Ликантропия исключена? – сухо спросила королева. Со стороны она казалась совершенно бесстрастной, даже стоя над тяжело дышащим юношей, чьё тело сковали белоснежные полосы бинтов. Но Довакину было видно, как едва заметно подрагивает левое веко женщины. Сомнений не оставалось – королева всем сердцем переживала за судьбу своего воспитанника. И девушка надеялась, что прежде всего эти опасения за жизнь были направлены именно её брату, а не просто принцу Септим. – Абсолютно, мой ярл, – успокоила женщину маг. – У человека, проклятого Луной, кровь густа и черна, как лампадное масло. Кровь его высочества напротив - чиста и легко бежит по венам. Но вот вам моё слово – здесь замешана магия. Очень тёмная и могущественная. За эти дни Гвен не раз возвращалась к словам Сибиллы, к тому, о чём рассказывал ей сам Эйк, и ещё дальше, к разговору с Одавиингом. Изучая историю своей страны, танцы, языки, стратегию и находясь подле королевского трона во время выслушивания прошений, Довакин всё пыталась сопоставить свою кровь и тёмную магию. Значительно замедляло процесс осознание того, что Эйк точно уж это понял и именно поэтому нарвался на гнев грохика. Мрачный Хадвар, сменивший на посту телохранителя Клима, бесшумной тенью следовал за ней – после всего, что случилось с Эйкеном, он решил не спускать с неё глаз, хотя, наверное, всё же понимал, что если за дело возьмется действительно могучий чародей, то клинок его вряд ли остановит. – Я хочу сходить в библиотеку, – сказала девушка однажды вечером. Метель за окном, вроде бы, поутихла, и с неба сыпал тяжёлый и крупный снег. Гвен и её страж прогуливались по королевским оранжереям. На огромных клумбах, среди ваз, в которых потрескивал жаркий огонь, буйно цвёл драконий язык, колокольчики и паслён. Бородатый мох облюбовал стены, погружая залы рукотворного сада в приторно-тёмный полумрак лесной чащи. – Мне кажется, Эйк что-то узнал из той книги. Что-то очень важное. Она обернулась, чтобы встретиться с настороженным взглядом Хадвара – цирконового цвета юбки зашуршали, как листва, под ногами. Ей было искренне жаль его – хотя болезнь отступила, теперь уже префект выглядел не слишком хорошо. Гвен опасалась, что это может быть связано с его новым назначением и тем, что творится вокруг. Хадвар принёс ей присягу, как до него это сделал Клим и сделал бы любой другой военный, толком не понимая, что происходит. Туллий просто приказал ему встать на одно колено и поклясться в верности Септимам и Империи. Все подробности Гвен рассказала ему несколько позже, спеша в покои брата. Хадвар принял эти новости спокойно, пообещав охранять её покой ценой собственной жизни. Девушке оставалось лишь благодарно улыбнуться в ответ – слова присяги отзвучали, и теперь не было сомнения в том, что префект говорит со всей серьёзностью. Единственное, что коробило Гвен, была официальность Хадвара – он больше не брал её за руку, как делал это тысячу раз до этого, стараясь развеять страхи, не рассказывал ей историй, не гладил по волосам, успокаивая. Довакин начинала бояться, что их дружба иссякнет под гнётом её нового статуса, но как доказать другу, что это всего лишь статус, она пока не знала. Покинув оранжереи, они двинулись вглубь Синего Дворца, каждый думая о своём и слушая, как плещется между ними странная неловкость. – Посольство, – нарушил тишину Хадвар, когда они миновали, наверное, третий поворот. – Как думаешь, кто-нибудь выжил? – Их убьют горы и зима, – страшась собственной холодной злобы, ответила Довакин. – Надеюсь, так же жестоко, как они расправились с твоими товарищами. – Война всегда отнимает жизни, Гвен, – покачав головой, печально отозвался мужчина. Она хотела бы возразить, но впереди выросли высокие тёмные двери с фигурными ручками, окованные сталью. Они пришли. – Леди Сибилла? – окликнула женщину Довакин, когда Хадвар распахнул перед ней двери. Тишина была ей ответом. Возможно, маг ушла к Эйку, чтобы приложить к ранам более действенный отвар, но то, что её не оказалось на месте, в некотором смысле успокоило Гвен. Ей не хотелось сейчас отчитываться перед кем-либо, и даже мимо Хадвара она пронеслась в абсолютном молчании. Стеллажи, письменный стол и полки, заваленные алхимическими ингредиентами, дышали на гостей ветхостью. Пройдя мимо тумбы, на которой теснились черепа животных, Гвен вышла на перекрестие длинных полок и уверенно зашагала дальше – она отлично помнила, где оставила том, и надеялась, что Сибилла не слишком часто наводит порядок в своих владениях. Хадвар следовал прямо за Довакином. В библиотеке было уютно – здесь правили пожелтевшие от времени страницы книг, плавились бледные огарки свеч, на столике у окна тускло сверкал гранями забытый кубок с недопитым вином, и всюду пахло лавандой и пылью. Именно в таких тихих и спокойных залах провёл большую часть времени Эйк, и Гвен подумалось, что здесь уж всяко лучше, чем на прожигающе холодном побережье севера. – Вот она, – улыбнувшись, выдохнула девушка и извлекла на свет огромную книгу в кожаном переплете. Хадвар заметил, что на корешке блеснул полустёртый позолоченный знак Империи. – Где-то здесь есть ответ. – Как ты найдешь здесь эту тварь? – скептически поинтересовался Хадвар, разглядывая тяжёлые древние листы. – Это же… Тайбер Септим, да? – Да, это он, – согласно кивнула Довакин, глядя прямо в холодно-синие очи своего предка. – Исмир. Я собираюсь найти всех женщин, связанных с Солитьюдом, и всех матерей Уриэлей. – Думаешь, одна из них Королева Волчица? – спросил префект, склоняясь над фолиантом. – Я не думаю, Хадвар, – девушка подняла на него потемневшие от нетерпения глаза. – Я знаю.

***

Он никогда особенно сильно не любил море, но теперь оно заполняло его всего, норовя выплеснуться за пределы разума и тела. Эйк бездумно качался на свинцово-тёмных волнах, изучая мутным взглядом проплывающие над ним ржавые облака. Глупый! Глупый! Крик чаек поднимал из его притуплённой памяти что-то очень важное, что-то такое, чего он не смог сказать сестре. Волны бушевали вокруг него белизной пены и приторностью соли. Где-то далеко вверху рокотал гром, золотистые отблески молний вспыхивали в налитых дождём тучах. Губы всё сильнее стягивало белёсым соляным налётом. Становилось нестерпимо душно и тихо, как перед очень сильной бурей. В конце концов даже белокрылые чайки, прочерчивающие тучи острыми клинками крыльев, покинули его – он остался один, непотопляемый, как щепка, и забытый, как Древние языки. Волны тащили его куда-то к смутно обозначенному горизонту, но Эйкен был не против – здесь не было ни волков, ни боли, и даже память уже не первый раз изменяла ему с тех пор, как перед глазами появилось это незнакомое небо. Единственным, что врезалось в эти воды Забвения, были смутные отголоски, похожие больше не недособранную мозаику. Юноше виделась сестра, ясное утро, хрустящее снегом и морозом, и обожженные камни, на которых сияющим налётом лежал мелкий рассыпчатый снежок. Следы, которые он и ещё несколько человек, чьих лиц он уже не мог припомнить, искали, почти исчезли, стеревшись с белого наста буйными горными ветрами. Но они уходили вниз, туда, откуда пришёл он сам. Следы делали огромный крюк на юг. Шедших было немного, и они были слабы – буквально через час их группа наткнулась на первый труп, посиневший от холода. Эйк помнил, как блестело золотое шитьё на чёрной ткани. Помнил, что не чувствовал страха при виде смерти, но почему - он не знал. В то далёкое, а может быть, опасно близкое утро он вообще нечего, кроме радости, не ощущал. Страх вместе с болью пришли позже, когда, склонившись над очередным телом, Эйк увидел, как ослепительно-зимний покров прочертила женская тень. Силуэт дрожал, как лист на ветру, и клубился над землёй, словно туча. Из этой тучи и вышли они – огромные сизо-прозрачные волки. Их голубые глаза пугали Эйка, но ещё больше страшило его осознание того, что товарищи не видят приближающейся угрозы. Не видели они и того, как эта угроза острыми клыками вцепилась в его шею, не слышали они и грохочущего женского смеха. Только кровь, неожиданно брызнувшая из разорванного горла, стала доказательством того, что творится что-то очень неладное. Кровь, взбунтовавшаяся против своего носителя, кровь, подчинившаяся чьей-то тёмной воле. От всей этой круговерти у него зазвенело в голове. Эйк почувствовал, что боль, вновь стиснувшая горло когтистой лапой, вот-вот погрузит его на дно, и волны навеки сомкнутся над телом. Он уже почувствовал, как соль воды трётся о щёку, как вдруг откуда-то подул совершенно иной ветер, принёсший запах далёкой земли садов, цветущих на ней. Сверху, подобно снегопаду, посыпались лодочки лепестков – в них Эйкен признал лепестки вишни и белой сирени. Стало так спокойно и хорошо, что даже тишина не трогала больше его сердца. Как завороженный, следил он за тем, как лепестки, медленно кружась, оседают на его разгоряченной коже, на волнах и волосах. Там, где они касались ран, боль становилась слабже, затухая и отступая в самые тёмные закоулки сознания. Наконец она исчезла совсем, обнажив каменный потолок, скованный деревянными балками – Эйк проснулся в собственной комнате.

***

Холод, злость и бесконечный спуск куда-то вниз, спуск по острым камням и жгуче-морозному снегу иссушили Эленвен. Она уже не помнила, когда в последний раз её погрубевшие руки чувствовали тепло камина, а губ касалось доброе вино. Её одеяние Талмора истёрлось, и золотые нити уже не так исступленно и ярко блестели под лучами низкого солнца – рукава теперь висели свободно, а жёсткий ворот натирал потемневшую шею. В особенно тяжёлые моменты спуска эльфийке чудилось, что она вновь чувствует на коже смертоносный жар драконьего пламени, но на сей раз оно виделось как благо. Не успей она выскочить в холод и мрак скайримской ночи, сжимая в руке недочитанное послание из Алинора, всё было бы гораздо проще, и эта жестокая и дикая земля не ополчилась бы против неё. Они ели только жёсткую тёмную конину. Некоторые из спутников Эленвен искренне считали, что только такая пища и помогает им выжить, но сама она так не думала – разум заполнила карминово-снежная пустота. Глядя вниз, туда, где разлилось чёрным зеркалом Море Призраков, женщина не раз чувствовала, как покидает её воля к жизни, жажда спасения. Жар магического пламени почти не доходил до неё, рассеиваясь в звенящем горном воздухе, а однажды оно и вовсе просто не появилось в чаше ладоней. Путь утомил эльфийку, отобрав последние силы. Всё чаще ей хотелось просто посидеть, хотя бы минуточку посидеть и подумать, что делать и куда идти дальше, но ей не давали. Стражи и несколько служанок неусыпно следили за своей госпожой, хорошо помня, что для незадачливого лорда Фенлира остановка ради отдыха на морозе стала последней в жизни. Холод, голод и снова холод убивали сначала животных, а затем забирали и альтмеров – Эленвен помнила, как один за другим пали их великолепные алинорские скакуны, изранив ноги о ледяную корку и обагрив здешние острые, как бритвы, чёрные камни своей благородной кровью. Что и говорить: её не прельщал ни один из вариантов судьбы, кроме спасения. Но спасать их было некому, а значит, нужно было спускаться дальше, вниз. Несколько раз Эленвен видела, как прочерчивают небесную гладь огромные драконьи крылья. Казалось, эти ужасные твари решили насладиться своей победой в полной мере, проследив за гибелью каждого из беглецов. Каждый раз, когда солнце резко скрывалось в тени, первый эмиссар болезненно вздрагивала, и ей не было важно, облако ли это или очередной воздушный ящер. Их громогласный рёв уже давно сросся в её сознании с треском пламени, пожирающем на своём пути всё живое. Однажды Эленвен поймала себя на мысли о Довакине. Девочка, удравшая к своим друзьям-Клинкам буквально из её рук, могла бы прекратить это ужасающее преследование. Быть может, с ней можно было бы договориться. Быть может… Больно ущипнув себя за сухую кожу руки, женщина прекратила противоестественный поток мыслей. Эта девочка никак не могла стать её союзником – ни когда она самым наглым образом перевернула все покои альтмерки вверх дном, ни теперь, когда воспаленный мозг первого эмиссара раз за разом, будто молитву, пересказывал послание Буревестника. Подумать только! Септимы! Эта семья выродилась ещё в дни юности Эленвен, и она сделала всё, чтобы на их наследии высшие эльфы построили куда более могущественное и великое государство. И никогда ей не предать своих идей и не склониться перед самозванцами! В тот вечер над горами разыгралась сильная метель и, слушая её вой в ненадёжном укрытии из дюжины валунов, Эленвен впервые подумала о том, каково это, быть поцелованной Шеогаратом. Камни защитили их от затяжного бурана, взяв взамен двух стражей и четырёх служанок. Их похоронили прямо в свежевыпавшем снегу, забрав одежду, оружие и пищу, что у них осталась. Отряд путников состоял теперь из трёх эльфов – первого эмиссара и двух самых выносливых воинов из её личной охраны. Эленвен казалось, что упади сейчас замертво хоть один из них, она просто ляжет рядом на обжигающе-холодный снег и, закрыв глаза, смирится с неизбежным. Пусть её тело по весне спустится в долину вместе с потоками талых вод, пусть её разорвут дикие звери или спалят до костей драконы – она не сдвинется с места, умерев с молитвой Ауриэлю на устах. На восьмой день её страданий, когда закончились все запасы пищи, и почти все члены отряда мысленно молили богов о смерти, внизу, так близко, что, казалось, его можно потрогать рукой, показался Солитьюд, приблизившийся так быстро и неожиданно, что и у Эленвен зашумело в ушах от дикой и буйной радости. Впервые за долгие годы щёк первого эмиссара коснулись слёзы.