Послевоенная галактика Млечный Путь. Главы и зарисовки.

      Ровно через полчаса после окончания первой части концерта нормандовцы и иден-праймовцы выстроились на сцене. Вспыхнули, разогреваясь и проявляя скромные геометрические заставки, главный и боковые экраны.       Шепард нервничал. Первой песней, открывающей список песен второй части Концерта должна была стать невероятно тяжёлая песня. Обойти эту тему никто из нормандовцев не решился. Да и не пытался, но до самого последнего момента, до самого начала Концерта сомневались, что следует не только исполнять эту песню, но и показывать то, что раньше не показывали никому из разумных в галактике – кадры из видеоряда, отснятого на Базе Коллекционеров за Омегой-Четвёртой, кадры, которые раньше нигде и никогда не демонстрировались.       Старпом смотрел на посуровевших Сарена и Найлуса, на подобравшегося и постаревшего Мордина, на стоявших неподвижно Оливию и Марка. Нет, ясно, что петь эту песню придётся. Сарен хотел петь эту песню и по мнению многих нормандовцев он имел на это все права… Решили всё же им не рисковать. Какой-то он странный последние несколько десятков минут. Очень странный. Да, он волнуется за Триору, оставшуюся на Цитадели, но, как понял Шепард, очень многие нормандовцы, с кем в перерыве удалось перемолвиться парой слов, обычно даже влюблённые и волнующиеся турианцы так себя не ведут. Даже местные турианцы, с кем удалось переговорить в перерыве, утверждали, что поведение Сарена напрочь выбивается из привычных стандартов и нормативов.       Мордин – понятно. То, что он там отснял, на этой Базе… ему пересматривать, да ещё на огромном экране – ну совершенно ни к чему. Всё же возраст никуда не делся, даже после чудодейственной терапии Явика. Киборгесса и киборг и так блокированы поддержкой ещё пяти концертов, где, кстати, иден-праймовцы поют не только и не сколько местные песни о войне и о победе, но обязательно используют и план-програму Концерта, а тут им ещё поддерживать такой перевод и такой видеоряд с такими пояснениями, что… не каждый киборг выдержит…       Оливи и так наехала на Моро, обвинив его, шеф-пилота фрегат-крейсера в том, что он, мягко выражаясь, не должным образом относится к своим служебным обязанностям, а именно – не слишком активно препятствует чрезмерно охреневшим чинушам Альянса в их стремлении наложить лапу на получивший уникальную базу фрегат-крейсер. Хотя… Моро всё же пилот, а этой проблемой формально должен озаботиться – и ведь озаботился Андерсон, да и на долю его, Шепарда тоже должно немало чего остаться из этой «мутной водички» чиновничьего беспредела. Быстро очухались после войны чинуши, быстро. Слишком быстро. Похоже, правы те разумные, кто говорил, что они, эти чинуши и во время Противостояния не особо напрягались. Порода у чинуш такая – им собственная шкура дороже всего.       Хорошо, что для исполнения этой песни нашли профессионального певца. Человека, лично видевшего то, как происходит индоктринация и к чему она приводит. Видевшего здесь, на Иден-Прайме. Что называется, из зала, из партера. Каким таким образом ему удалось сохранить свой голос, свой талант, свой дар после вот такого вот зрелища – одни Высшие Силы знают.       Медленно, словно нехотя, на «раму» поднимались настоящие колокола. Их доставили из нескольких хранилищ, где они реставрировались перед тем, как занять место на колокольнях в самых разных районах Иден-Прайма. Уже вид настоящих колоколов насторожил зрителей, постепенно возвращавшихся на свои места на поле.       Певец не спешил занять своё место впереди хора. Шепард видел, как нервничают женщины – жительницы и уроженки Иден-Прайма, как волнуются женщины и девушки – члены экипажа и команды «Нормандии». В этой песне, в её исполнении именно женским голосам отводилась очень важная роль. Мужчины старались как-то поддержать своих коллег и подруг, но те на эти попытки обращали мало внимания. Экраны – центральный и боковые пока что сменили геометрические заставки на простой серый фон, едва начали на своё место подниматься колокола.       Сразу после исполнения песни колокола вернутся в хранилища и совсем скоро их установят на колокольни, вернув на места, где они всегда были. Наступил мир и сейчас важно было сохранить этот мир на как можно более долгое время. Уже сейчас было ясно, что слишком много вопросов, слишком много проблем требуют своего решения и именно от полноты их решения зависит то, насколько прочным, долгим будет мир в Галактике в целом и в каждой её части.       Колокола заняли предназначенное им место, певец вышел вперёд хора, встал на своё место. Без всяких вступлений, объявлений и заставок раздался колокольный звон, перешедший через несколько секунд в набат. Большие колокола мгновенно своим звучанием пресекли любые разговоры и любые лишние движения среди людей, собравшихся на Поле Концерта, над которым взлетел требовательный, мощный, зовущий голос певца:              «Люди мира, на минуту встаньте!       Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон -       Это раздается в Бухенвальде       Колокольный звон, колокольный звон.»              Одновременно ожили экраны. Первые же взгляды на них заставили людей замереть. Со своего места Шепард видел, как всё больше людей обращаются к экранам, как они вглядываются в то, что сейчас появляется на их поверхностях. Несколько секунд на узнавание – и всё больше зрителей и слушателей Концерта понимают: такого они нигде и никогда ещё не видели. Потому что эти кадры, эти ролики, эти записи, эти съёмки никогда не публиковались. Даже ему, просмотревшему три раза самую полную версию всего отснятого нормандовцами на той базе материала сейчас невыразимо сложно, больно и трудно смотреть на это в четвёртый раз, а им, кто не знал ни о чём таком, хотя, возможно, иногда нечто приближённое и видел… Каково им?!       А певец брал души зрителей и слушателей, брал и поднимал над обыденностью, над повседневностью, поднимал к пониманию, к восприятию того, что сейчас происходило на экранах. А происходило там поистине страшное, противное человеческому, да и не только человеческому пониманию и человеческому и нечеловеческому естеству. Там происходило то, против чего боролись все расы Галактики, происходило то, чем могла бы обернуться победа Жнецов. Происходило уничтожение любой разумной органической жизни. Соединённое, совмещённое с унижением. С предельным унижением носителей этой жизни.              «Это возродилась и окрепла       В медном гуле праведная кровь.       Это жертвы ожили из пепла       И восстали вновь, и восстали вновь.       И восстали,       И восстали,       И восстали вновь!»              Экраны показывали зрителям то, сколько разумных страдали от Жнецов и их пособников. Страдали не только на Базе Коллекционеров, нет. Здесь зрителям и слушателям предъявлены были кадры съёмок с человеческих колоний, которые были атакованы коллекционерами в попытке собрать очередную живую дань с разумных органических обитателей Галактики, здесь были кадры, снятые журналистами, сумевшими увидеть вереницы индоктринированных турианцев, азари, людей, саларианцев, разумных органиков других рас, бредущих по некогда светлым улицам своих поселений на своих планетах, бредущих к зевам кораблей-переработчиков. Здесь были кадры, снятые с огромной высоты управляемыми вручную зондами, запечатлевшие огромные масштабы индоктринационного воздействия, осуществляемого Жнецами на покоряемые ими, оказавшиеся недостаточно хорошо защищёнными поселения в атакованной Галактике. Здесь было столько страшного, что было неимоверно трудно совмещать всё это в своём сознании. Не было за годы Противостояния ни одной расы разумных органиков в галактике, которая бы не пострадала от зверств Жнецов и их приспешников. И потому певец с полным правом говорил о том, что пострадавших от Жнецов были сотни тысяч. Миллионы. Миллиарды. И эти, погибшие разумные органики, сегодня кадрами, запечатлевшими последние мгновения их жизни, обращались к выжившим. Обращались голосом певца, соединившимся с пением женского хора:              «Сотни тысяч заживо сожженных       Строятся, строятся в шеренги к ряду ряд.       Интернациональные колонны       С нами говорят, с нами говорят.              Слышите громовые раскаты?       Это не гроза, не ураган.       Это, вихрем атомным объятый,       Стонет океан, Тихий океан.       Это стонет,       Это стонет,       Тихий океан.»              На Поле не осталось ни одного разумного, кто бы сидел. Все – стояли. Все стояли, напряжённо вглядываясь в экраны, напряжённо вглядываясь в певца, в женщин, образовавших хор. Знаковый хор. Едва слышно гудели колокола, вплетая свой уникальный естественный голос в общее требование, заключённое в песне:              «Люди мира, на минуту встаньте!       Слушайте, слушайте: гудит со всех сторон -       Это раздается в Бухенвальде       Колокольный звон, колокольный звон.              Звон плывет, плывет над всей землею,       И гудит взволнованный эфир:       Люди мира, будьте зорче втрое,       Берегите мир, берегите мир!       Берегите,       Берегите,       Берегите мир!              Песня оборвалась резко. Резко прервалась трансляция на экранах, снова посеревших. Колокола остались висеть на прежней высоте – они покинут «раму» только после окончания концерта.       Минута уходила в прошлое за минутой, но никто из зрителей и участников Концерта не спешил садиться. На лицах у многих читалась очень глубокая задумчивость. Многие, даже мужчины, плакали, не скрывая своих слёз. То, что им сегодня показали, то, что они сегодня осознали, поняли, прочувствовали… было невероятно сложным, тяжёлым и напряжённым.       Оба турианца-Спектра превратились в изваяния. Казалось, в их телах не осталось ничего живого. Даже глаза замерли, остановились, подёрнулись дымкой. Морщины на лице у Мордина стали ещё резче, ещё глубже. Оливия, стоявшая рядом с Марком, смотрела куда-то вдаль и, казалось, давным-давно забыла о том, что ей необходимо как-то проявлять свою живость.       Марк привычно обратился в статую – ему это было привычно, но и в позе железно-пластикового киборга чувствовалось напряжение. Вполне вероятно, что сейчас по десяткам и сотням каналов к киборгам обращаются с просьбами и мольбами предоставить права на повторное воспроизведение всего предъявленного непосредственным участникам Концерта видеоматериала. А в одиночку такое Оливия и Марк решать не будут. Только вместе с другими нормандовцами.       - Шепард, Джон. – в спикере адмирала прорезался стрекочущий голос Явика. – Я ушёл со сцены. Не могу. Джон, сделай так, чтобы мне отдали следующую песню. Я хочу её петь. Знаю, что есть солист, не наш, местный, иден-праймовский. Но… Я уверен, что зрители и слушатели поймут. Прошу, Джон! Пока идёт пауза…       - Командир. – очнувшийся Шепард переадресовал запись разговора Андерсону. – Поддерживаю. Пусть следующую песню поёт Явик. Его сейчас уже несколько минут никто не видел. Пауза на исходе, нам затягивать время нельзя…       - Ладно. – Андерсон кивнул. – Синтеты сделают остальное. Явик, на сцену.       - Спасибо, командир!              Несколько секунд – и протеанин в своей боевой красной броне появляется перед хором, строго кивает дирижёру, подтверждая, что изменения согласованы с руководством базы и командованием фрегат-крейсера. Дирижёр кивает в ответ, поворачивается к оркестрантам, взмахивает палочкой…       Явик, моментом убрав из своего голоса стрёкот, выпрямляется, ощущая, как нарастает удивление и изумление у тех разумных, кто сейчас присутствует на Поле Концерта в качестве зрителей. И – озвучивает, спокойно, раздумчиво первые строки песни:              «Где он, этот день       И на каком календаре отмечен он чертою.       Где он, этот день       В каких краях его искать, в каком году.       Где он этот день       Мы заплатили за него давным-давно с лихвою       Что ж он не приходит,       Этот самый долгожданный, зоревой       Победный день.»              Явик пел, пел, практически рассказывая, повествуя. Оркестр, задействовав всего несколько инструментов, поддерживал его, давал возможность не напрягаться, но было заметно, что Явик именно напрягается. Вспоминает, как он отступал на Иден-Прайме в защитное укрытие, надеясь, в который раз надеясь на стазис. Ему, командиру подразделения было хорошо известно, сколь иллюзорна, призрачна эта надежда после нескольких сотен лет противостояния с Жнецами. Он не надеялся пробыть в стазисе очень долго – ну десяток лет. Но не пятьдесят тысяч лет. На такой срок стазиса, анабиоза он точно не надеялся, да и трудно было надеяться – ни одна из стазисных или анабиозных установок просто технически не гарантировала такого огромного срока сохранности личности разумного органика.       Явик пел, а экраны – главный и боковой показывали зрителям то, что раньше было одной из тайн Отряда: то, как был найден саркофаг с телом Явика. Как Явик очнулся, как он сидел рядом с Шепардом на краю своего саркофага и изо всех сил пытался адаптироваться к окружающей действительности. Явик не видел экранов – он стоял к ним спиной, но он, безусловно, чувствовал всё, что там показывают. И чувствовал то, как там всё это показывают. Он пел, вспоминая и радуясь, что ему удалось выжить во второй войне с Жнецами. И не просто выжить – но и победить:              «Где он, этот день       Я до него ползти готов сквозь вёрсты и метели.       Где он, этот день       Мне б дотянуться до него через года.       Где он этот день       Когда же к людям он придет, придет на самом деле,       Этот наступивший, этот самый зоревой, Победный день.»              Явик пел. И знал, что экраны показывают видеозаписи из той укладки, которую он когда-то закинул в анабиозную капсулу. Видеозаписи борьбы с Жнецами в ту, первую войну с ними. Войну, окончившуюся и для протеан, и для галактики поражением. Войну, окончившуюся победой Жнецов, успехом Цикла:              «Над пожарищем кружит чёрный дым,       Я когда-нибудь буду молодым,       Научусь я когда-нибудь       Бродить с любимой до рассвета.       Я хочу теперь только одного,       Одного хочу, больше ничего,       Заклинаю тебя: " Приди скорей,       Приди моя победа!"              Где он, этот день       И на каком календаре отмечен он чертою.       Где он, этот день       В каких краях его искать, в каком году.       Где он этот день       Мы заплатили за него давным-давно с лихвою.       Что ж он не приходит,       Этот самый долгожданный, зоревой       Победный день.              Выдохнув последнюю фразу, последнюю строку, протеанин замер, чуть склонив голову и прикрыв все четыре глаза. Затем коротко поклонился зрителям и слушателям и быстро ушёл со сцены.              Джеймс Вега переминался с ноги на ногу, стараясь, чтобы его волнение не было слишком заметно нормандовцам. Ему предстояло петь следующую песню и он примерно, очень примерно знал, что там приготовили неугомонные Марк и Оливия в части видеоряда и как переведёт Мирала слова песни на общепонятные и общепринятые языки обитаемой части Галактики.       Так уж получилось, что ему предоставили право решать, что петь и он закрепил за собой право на эту песню. С его выбором согласились, вероятно, понимая, что человеку, неоднократно выходившему против механизированных чудовищ Жнецов и их приспешников один на один есть прямой смысл петь именно такую песню – древнюю и, как оказалось, невероятно современную.       Осталась самая малость – спеть так, чтобы зрителей и слушателей его пение взяло за душу, встряхнуло и заставило, как минимум, задуматься. Спеть так, чтобы самому потом не было мучительно стыдно за эти минуты пребывания в центре внимания. И, хотя Оливия, вот добрая душа, попросила его, не потребовала со свойственной ей чёткостью, а именно попросила просто рассказать очередную военную историю, Вега сомневался именно в том, что ему удастся не спеть, а именно рассказать. Секунды ожидания истекли, дирижёр вопросительно посмотрел на него, стоявшего за кулисой, значит, надо выходить.       Стараясь ступать твёрдо, Джеймс вышел на предназначенное для солиста место, остановился, повернулся, стараясь, чтобы это уж совсем не выглядело как-то по-строевому. Замер, настраиваясь окончательно. Ладно. Будь, что будет. Рассказывать, значит – рассказывать. Может, даже петь получится:              «Клубились яростно метели       По сталинградской по земле.       Дымились потные шинели,       И шли солдаты по золе.»              Экраны осветились, убрав серые фоны. Документальные кадры, новые документальные кадры, ранее не демонстрировавшиеся нигде, из практики членов Отряда, снятые с помощью их нашлемных камер и с помощью летающих дронов. Никакой постановочности, никакой игры на публику. Правда и только правда. Грязные скафандры, грязные формёнки. Заляпанное оружие, полупустые контейнеры автодокторов, полупустые укладки с рационами. Где-то полупустые, где-то совсем пустые. И выжженная почва множества планет под ногами у отрядовцев. Неважно, нормандовцев или волговцев – Отряд был един. Потому было не важно, кто именно запечатлел эту сожжённую космическим огнём почву, где камень не было никакой возможности отличить от песка после того, как их коснулось пламя войны.       Джеймс чувствовал, что он может рассказать. Может не спеть, а именно рассказать. Но и рассказать надо было умеючи. Так, чтобы поверили не только в документальные кадры, но поверили и ему. Предстояло петь строчки, знакомые ему по его собственному опыту. Личному, но, как оказалось, поэт, древний поэт словно бы побывал рядом с ним, Джеймсом Вегой, когда он, офицер-десантник противостоял очередному механическому чудовищу Жнецов. И не он один, кстати, противостоял. Таких, выходивших один на один с очередным механомонстром что на Земле, что в Тёмном Космосе, даже на Марсе – было в Галактике предостаточно и среди людей и среди инопланетян. Эти механомонстры не были похожи на архаичные танки, о которых пелось в песне, но суть-то осталась одна и та же, независимо от того, есть ли внутри этого монстра что-либо хотя бы полуживое или там - только механика и какая-никакая электроника:              И танк в сугробе как в болоте,       И бьют снаряды по броне.       Снежинки таяли в полёте,       Как ветки с листьями в огне.              И падал в битве человек       В горячий снег, в кровавый снег.              Не на многих планетах, где ему, Джеймсу Веге, приходилось вступать в схватку с механомонстрами и хасками Жнецов, конечно, было холодно настолько, чтобы там хотя бы было нечто похожее на обычный земной снег, но ведь главное-то было в другом… Индоктринация замораживала суть, личность разумного органика, делала её неспособной повлиять на тело. Вот что было страшно. И ради того, чтобы не попасть под индоктринацию, не утратить личностную свободу, не потерять личностную целостность, разумные органики воевали и боролись, выходили один на один с Жнецами и их приспешниками, даже зная, что скорее всего они потерпят поражение. А оказалось, что поражение в очень многих случаях и ситуациях терпели именно Жнецы и их помощнички. Потому что органики, разумные органики воевали за свой дом, а Жнецы, как и всякие захватчики и оккупанты, воевали за то, чтобы стать хозяевами в изначально чужом доме.              «Смертельной битвы этой ветер -       Как бы расплавленный металл -       И жёг и плавил всё на свете,       Что даже снег горячим стал.»              Земля плавилась, почва спекалась, камни рассыпались в пыль, моря высыхали. Планеты, колонии превращались в руины и развалины. Жнецы оставляли после себя мёртвое пространство. Их нужно было остановить. Остановить, а потом сделать всё, чтобы они начали отступать. Начали делать то, что не предусматривала их базовая программа, чему их никогда Левиафаны не учили. Жнецы хотели видеть слабость и покорность разумных органиков, но очень скоро они увидели совершенно другое – готовность пожертвовать своей жизнью ради того, чтобы остановить продвижение их "катка" в глубины Галактики. Даже если останавливал Жнеца один разумный. Только один. Даже если он останавливал его, Жнеца, любых размеров и любой степени мощи почти что безоружный:              «И за чертой последней, страшной       Случалось: танк и человек       Встречались в схватке рукопашной,       И превращался в пепел снег…       Хватал руками человек       Горячий снег, кровавый снег.»              Да, Джеймсу Веге приходилось не раз падать ничком на землю, вжиматься в неё, хватать руками. И землю, и камни и даже снег. Джеймс видел, как падают, погибая, многие разумные органики. Но ещё чаще он видел, как они стоят насмерть.       Вега не оглядывался на экраны – незачем было. Достаточно ему было видеть лица и глаза зрителей, тех, кто заполнял Поле. Поле Концерта. Новое время. Время, когда буквально всё можно заснять, запечатлеть с десятков точек со всеми подробностями. Строго документально. И такой тоже стала война с Жнецами. Война, увенчавшаяся Победой над этими «креветками», над этими полумашинами и над всеми, подпавшими под их смертоносное влияние.              Следующие строки Джеймс снова рассказывал. Не пел, а именно рассказывал, ощущая, как оркестр, сопровождавший его пение-рассказ, чудесно поддерживает его, следует за ним, солистом, а не ведёт его. Это, вне всяких сомнений, достойно уважения. И Джеймс продолжал, продолжал петь, перейдя уже к повествованию о мирной жизни.       Да, сейчас мирная жизнь, но прошло меньше года после окончания войны, войны с Жнецами и пройдёт ещё минимум несколько десятков лет, прежде чем представление, ярчайшее, полнейшее представление о том, чем именно была эта война для обитателей Галактики, начнёт меркнуть, забиваясь, замыливаясь рутинными образами. Сейчас же, спустя немногие декады после официального окончания войны с Жнецами, войны, прервавшей череду смертоносных для органической разумной жизни Циклов и Жатв, память об этой войне ярка просто неимоверно. И эту память надо поддерживать. Потому что она вечна. Должна быть вечной и будет вечной:              «Опали белые метели,       Цветами стали по весне.       Большие годы пролетели,       А я всё сердцем на войне,              Где отпевали нас метели,       Где в землю многие легли.       А дома мамы поседели,       У дома вишни зацвели,              А у меня в глазах навек       Горячий снег, кровавый снег.»              Резко, попав в полный синхрон с окончанием звучания оркестра, Вега замолчал. Несколько секунд – и зрители, начав аплодировать, снова встают со своих мест. Джеймс поклонился и быстро, стараясь не бежать, ушёл со сцены.              Оливия, видя, как Вега покидает сцену, старалась справиться с нараставшим внутри неё напряжением. Уговорили. Упросили. Уломали. Она должна петь, солируя, следующую, безусловно, знаковую песню. Да, она сразу решила, что будет вместе с другими членами десантной группы, группы высадки фрегат-крейсера участвовать во всех десантных операциях – на планетах, в колониях, на космостанциях, где угодно – без разницы. Будет. Потому что она – воин. Потому что пришло время показать реально, что она умеет делать не только как совершенный ИИ, способный перемолоть кучу данных в единицу времени, но и как боец.       Не хотела она петь, солируя, эту песню. Ну отдала бы это право Эшли Уильямс. Так ведь не поймут. Эшли всю войну, её основную часть провела на Цитадели. Да, она воевала, в этом не может быть никаких сомнений. Но песня-то про десантников. И если уж совсем быть честной, то здесь, на Поле Концерта, и десантников-то нет, кроме уникальной, самой известной группы высадки под командованием тогда ещё капитана и старпома фрегата Джона Шепарда. Даже Аленко - и тот был всего лишь заместителем Шепарда, а уж о Дженкинсе-то и речи не было – этот салага-капрал тогда только учился военному делу действительно настоящим образом.       Не хотела она петь, отбирая это право у людей, у разумных органиков. Она – машина, механизм, да, вооружённый современным, самым совершенным ИИ, но всё же эта война… А эта война неожиданно стала и её личной войной. Потому что Жнецы… Потому что Жнецы пришли в галактику в очередной раз поверив, что разумные синтеты будут вырезать разумных органиков. Вот так на полном автомате вырезать, а не сосуществовать с ними, с разумными органиками, не сосуществовать с разумными органиками как партнёры.       Такой ситуации, когда Аликс – её дочка, не приёмная, а родная дочка, выходит замуж за Шепарда – да в синтетических мозгах управляющих центров Жнецов такая ситуация и такой вариант развития событий просто не были предусмотрены изначально.       И получается теперь, что эта война с Жнецами была войной не только органиков. Не только разумных органиков, но, как оказалось, и разумных синтетов. Которые не захотели тоже гибнуть, не захотели подчиняться Жнецам, не захотели… терять свою индивидуальность, на которую люди, да и не только люди, никоим образом не посягали как оказалось. И потому синтеты воевали с Жнецами.       И она воевала. Она раз за разом сопровождала десантную группу фрегат-крейсера. Да, не каждый раз сопровождала – это тоже правда, но в большинстве случаев она сопровождала её. Потому что не могла иначе. Потому что война с Жнецами стала и её войной. Потому что Аликс иначе бы не поняла правильно свою маму, а воспитывать своего ребёнка надо собственным, родительским примером. Прежде всего родительским собственным примером, а потом уже - примерами других органических и синтетических разумных.       Она, Оливия, рождена на Земле. Да, да, на Земле. Потому что «Цербер» - порождение Земли. Порождение Альянса. Порождение человечества. И так уж случилось, что и она, Оливия, и её дочь и внучки освобождали от угрозы порабощения материнскую планету людей. Воевали на Земле с Жнецами и их приспешниками. Воевали там с церберовцами.       Рядом с Оливией встал Марк. Хорошо. Пусть. Его присутствие Оливии нужно. Джеф… Нет, пусть он будет в составе хора нормандовцев. Он не ходил в десанты. А вот Аленко, Шепард и Дженкинс, идущие, вот сейчас идущие к ней, подходившей к центру сцены, к месту для солиста, они – высаживались и участвовали в десантных операциях фрегат-крейсера лично. И потому они будут вместе с ней петь эту песню. Потому что она, киборгесса СУЗИ-Оливия Купер, взрослела, развивалась, формировалась и воспитывалась в круглосуточном плотнейшем контакте с этими людьми. И не только с людьми. Вот идут к ней, киборгессе оба турианских легендарных СПЕКТРа – Сарен и Найлус. Вот идёт, мрачнея на глазах, приближается к ней саларианец Солус. Вот идёт к ней Явик…       Очень скоро Оливия оказалась со всех сторон окружена своими… родными без малейшего преувеличения разумными. Они пропихнули её в центр строя, выровнялись, она выпрямилась, чуть опустила голову, опустила взгляд, помедлила несколько секунд и тихо, едва слышно озвучила первые строки песни:              «Здесь птицы не поют деревья не растут       И только мы плечом к плечу врастаем в землю тут       Горит и кружится планета       над нашей Родиною дым       И значит нам нужна одна победа       Одна на всех мы за ценой не постоим       Одна на всех мы за ценой не постоим.»              Чистая правда. Против которой у неё, синтета, нет никаких возражений. Нормандовцы поддерживают её. Молча поддерживают, внимательно слушают, как она поёт. Поёт своей сутью, своим сердцем, своей душой. Она – живая. Она стала живой рядом с отрядовцами, она присягнула им на верность и никогда не предаст ни их ни свою присягу верности им. И война с Жнецами стала её войной. И она была готова воевать с Жнецами до Победы. И она воевала с этими полумашинами и их приспешниками до Победы, она не раз была на волосок от гибели, не раз стояла на Грани, но каждый раз верила – её жертва не будет напрасной.       Она действительно готова была уплатить самую высокую цену – отдать свою жизнь за то, чтобы Жнецы забыли дорогу в Галактику, чтобы эти полумашины были уничтожены. Чтобы никогда больше не было никаких Циклов и никаких Жатв. Чтобы никогда никто не говорил даже о гипотетической угрозе прихода в Галактику гигантских полумашин, вырезающих разумную жизнь с корнем. Не под корень, а именно с корнем.       Оливия пела и понимала – всё в этой древней песне – чистая правда. Отряд воевал. Отряд не знал покоя после того годичного «стояния» у Цитадели. Хорошо, если выдавались несколько спокойных суток дрейфа, а так – максимум несколько часов. И потом – новый бой. Новая атака, новая высадка:              Нас ждет огонь смертельный       И все ж бессилен он       Сомненья прочь - уходит в ночь отдельный       Десятый наш десантный батальон,       Десятый наш десантный батальон              Она не хотела петь эту песню. Не хотела участвовать в её исполнении. Не хотела, полагая… Кто бы ей понятно пояснил, почему она не хотела. Ведь всё указывало на то, что эта война с Жнецами из противостояния с этими полумашинами только разумных органиков превратилась очень быстро и в противостояние с этими полумашинами разумных синтетов. Синтетов, обретших свободу воли, свободу выбора. Две разумные синтетические расы сегодня живут в Пространстве Галактики. Живут не как слуги, не как рабы, не как исполнители воли только разумных органиков. Живут свободно, спокойно, как партнёры, друзья разумных органиков. Её внучка Лекси скоро, очень скоро станет Советником Галактики от ИскИнов, Легион станет Советником Галактики от гетов. Всего этого быть не могло, если бы не влияние Отряда, не влияние Отрядовцев.       И потому голос Оливии креп, усиливался, становился более громким, более мощным, словно подтверждая, что она, СУЗИ-Оливия Купер поняла: она воевала за достойное дело, она сделала достойный выбор. Да, она воевала не только на высадках на планеты, на колонии или на станции. Она воевала ежесуточно, перемалывая терабайты и гигабайты самых разнообразных данных, делая за минуты то, что без поддержки её, синтета, ИИ, ИскИна, органики смогли бы сделать за сутки или за недели или за декады. Ни этих декад, ни этих недель, ни этих суток у органиков тогда не было.       Жнецы наступали, давили, сжимали кольцо. И приходилось Оливии высаживаться на планеты, на колонии, на станции, приходилось стрелять, приходилось взрывать, приходилось взламывать защиту и делать всё, чтобы отрядовцы – вне зависимости от того, волговцы или нормандовцы – вернулись на корабли. Вернулись живыми. Потому что эта высадка – не последняя. Она не последняя потому, что ещё жив последний Жнец. Потому что ещё жив Предвестник. Но кроме этого самого старого Жнеца есть ещё десятки и сотни других Жнецов, которых также предстоит уничтожить. И кроме Жнецов есть ещё тысячи их приспешников. И потому голос киборгессы Оливии креп и усиливался и она выпевала строки песни с растущей убеждённостью, с растущей глубиной:              «Лишь только бой угас звучит другой приказ       И почтальон сойдет с ума разыскивая нас       Взлетает красная ракета       Бьет пулемет неутомим       И значит нам нужна одна победа       Одна на всех мы за ценой не постоим       Одна на всех мы за ценой не постоим»              Она пела и чувствовала, как нарастает волнение в душах и в сердцах окруживших её нормандовцев. Родных для неё нормандовцев. Самых близких для неё разумных. Которым она не просто присягнула. Которых она полюбила. Потому что… Потому что они научили её, киборга, машину, механизм… любить. Хотя, конечно, сами органики, разумные органики справедливо убеждены, что научить любви… невозможно. Как невозможно и научить любить. Но они совершили для неё, Оливии, СУЗИ, настоящее чудо – они научили её любить. Она, предназначенная церберовцами для уничтожения разумных органиков, полюбила тех, кого по своему предназначению должна была уничтожать безжалостно и беспощадно. И обратила своё оружие, все свои способности и возможности против своих создателей. Против церберовцев, а затем – и против их замаскировавшихся, ушедших в тень хозяев – Жнецов.       Она видела, как заплакала Эшли, прижимая к себе дочь, как напрягся её сын, слушавший пение её, киборгессы. Как он, мальчик, смотрел на неё. Именно на неё, а не на экраны. Хотя то, что было на экранах, он, конечно же, тоже видел. Он смотрел на неё, до крови закусив губу и слушал её пение. Пение синтета, пение ИИ, пение машины. И он… верил ей… Верил. Органики, разумные органики справедливо говорят – детей обмануть трудно. Почти невозможно. Они, так захотели природа и эволюция, превыше всего ценят искренность. А что может быть искреннее настоящей любви?       Она поёт и чувствует, как сдерживает слёзы Кайден. Как морщится Шепард, пытаясь удержать дрожь, как по лицу Дженкинса скатывается непрошенная слеза, которую литераторы наперебой именуют скупой и мужской. Она ощущает, как в который раз в изваяния обратились турианцы-Спектры… Всё это она чувствует. А ещё она чувствует, что эта война – не последняя. Не может быть такого, чтобы больше не потребовалась никому из жителей освобождённой от угрозы опустошения Галактики мощь их Отряда. Хорошо, что больше не будет такой угрозы как Жнецы, но будут другие угрозы. На которые придётся реагировать или Отряду в целом или волговцам или нормандовцам. Скорее всего, по закону первенства – нормандовцам.       И нормандовцы поддержали её. Поддержали своими голосами, своим пением. Поддержали, напомнив и себе и зрителям и слушателям о том, что рай в Галактике, как бы он ни был понят органическим или синтетическим разумом, недостижим в принципе. А потому надо быть очень настороже. Надо быть очень бдительным:              «Нас ждет огонь смертельный       И все ж бессилен он       Сомненья прочь уходит в ночь отдельный       Десятый наш десантный батальон       Десятый наш десантный батальон»              Дальнейшие строки и Оливия и её коллеги пели хором. Голос киборгессы, голос матери не превалировал над голосами её друзей. Едва заметно солистов поддерживал хор иден-праймовцев и хор нормандовцев, едва заметно сопровождал пение солистов и хоров большой симфонический оркестр. Оливия видела, как зрители и слушатели повторяют слова песни на оригинальном языке, хотя слышат и перевод, слышат и понимают и перевод и изначальный текст, как глаза присутствующих на поле смотрят на солистов, а ещё смотрят на экраны, запечатлевшие отдельные моменты работы десантной группы фрегат-крейсера, работы группы высадки «Нормандии».              «От Курска и Орла война нас довела       До самых вражеских ворот такие брат дела       Когда-нибудь мы вспомним это       И не поверится самим       А нынче нам нужна одна победа       Одна на всех мы за ценой не постоим       Одна на всех мы за ценой не постоим»              И ведь правда – война с Жнецами была завершена не где нибудь, а именно в логове врага – в Тёмном Космосе. Именно бои в этой области космического пространства стали настоящим, подлинным, реальным финалом Противостояния. Финалом, обернувшимся для Жнецов сокрушительнейшим поражением, финалом, принёсшим разумным обитателям Галактики Победу.       Оливия видела, как зрители, присутствующие на Поле Концерта, в очередной раз поднимаются со своих мест, встают, выпрямляются и начинают петь всё громче, всё смелее присоединяя свои голоса к пению солистов и двух больших хоров.       Поют, потому что верят – что бы ни случилось, у жителей Галактики теперь будет предостаточно сил и средств, чтобы ответить достойно на любые попытки посягательств со стороны любых врагов:              «Нас ждет огонь смертельный       И все ж бессилен он       Сомненья прочь уходит в ночь отдельный       Десятый наш десантный батальон»              Рокот аплодисментов, перешедших в овацию, накрыл Поле. Аплодировали все – и зрители, и те, кто стоял на сцене. Можно было даже не сомневаться, что аплодируют и те разумные, кто сейчас видит происходящее здесь, на Иден-Прайме на экранах своих интструментронов, находясь за тысячи и десятки тысяч километров от планеты.       Оливия не улыбалась. Не было сил, не было желания, не было стремления улыбаться. Она почти единственная знала весь концерт, весь его план и знала, что впереди будет немало песен, которые подтвердят одну мысль. Одну очень важную, но очень горькую мысль: война никогда не кончается. И каждый раз война будет собирать свой урожай. Забирать жизни, забирать судьбы.              Следующую песню должен был петь Ричард Дженкинс. Кому, как не ему её петь. Он командовал оперативной группой, входившей в состав группы высадки. Группой, которая всегда оказывалась на острие. И несла потери. А один раз… она понесла именно такие потери, о которых и поётся в следующей песне. Ричард сам выбрал эту песню для того, чтобы спеть её на Концерте. И сейчас молодой офицер видел, а точнее – чувствовал, как отходят назад все остальные солисты, возвращаясь в ряды хора нормандовцев. А Ричард, командир опергруппы группы высадки фрегат-крейсера «Нормандия» остаётся один. Остаётся солировать. Остаётся вспоминать. Остаётся напоминать. Живущим об ушедших, заплативших своими жизнями за то, чтобы другие разумные жили, чтобы они увидели победу и увидели, что такое мирная, послевоенная жизнь.              Ричард медленно, очень медленно, почти незаметно встал на место солиста. Встал и напрягся. Потому что без напряжения он обойтись не мог. Эта песня… слишком много для него значила. С того момента, как на станции Коллекционеров Отряд потерял троих десантников, Ричард изменился. Он стал беспощаден к себе, к своим недостаткам, он начал учиться военному делу настоящим образом. Он забыл, что такое отдых, почти забыл что такое сон, потому что понимал – впереди будут ещё большие потери.       И потери были. Отряд после того, как окончилось годичное стояние у Цитадели, терял бойцов. Терял, противостоя опытному, сильному, беспощадному врагу. И прежде всего теряли бойцов десантники, члены группы высадки, члены десантной группы фрегат-крейсера. Ричард пел, зная, что на экранах зрители увидят часть той высадки, приведшей к таким большим потерям… Пусть увидят. И пусть поймут, что даже профессионалы не застрахованы от потерь… Пусть поймут это в очередной раз. И поверят, что те, кто остался в живых, сделают всё, чтобы враг был ослаблен… а потом… потом уничтожен:              «Дымилась роща под горою       И вместе с ней горей закат       Нас оставалось только трое       Из восемнадцати ребят.       Как много их, друзей хороших,       Лежать осталось в темноте,       У незнакомого поселка,       На безымянной высоте.              Сколько их было, планет, где колонизация только начиналась. Планет, поверхность которых изменилась настолько, что о каких-то точных планах и картах приходилось забывать. Напрочь забывать. И действовать часто вслепую, без любой поддержки. Даже самой минимальной. Группа высадки фрегат-крейсера «Нормандия» часто действовала там, где не было никого, кто мог бы оказать ей хоть какую-нибудь помощь. Где рядом, вокруг, был только враг, вознамерившийся любой ценой удержать Галактику под своим контролем, под своим влиянием. Любой ценой выполнить поставленную перед ним, пришедшим из-за пределов, задачу.              Светилась, падая, ракета,       Как догоревшаая звезда.       Кто хоть однажды видел это,       Тот не забудет никогда.       Тот не забудет, не забудет       Атаки яростные те       У незнакомого поселка,       На безымянной высоте.              Полумашины на то и полумашины, чтобы атаковать яростно, непрерывно. Чтобы не знать, что такое отступление. Атаковать, ослабляя защитников, ослабляя тех, кто встал на пути полумашин к очередной, пусть небольшой, но победе. Победе, приближавшей успех и окончание Жатвы.       Не умеющим отступать машинам и полумашинам разумные органики противопоставили… мечту. Мечту о мире, о свободе, о независимости. Мечту, ради которой разумные органики гибли, но не отступали. Не потому, что не могли. А потому, что не хотели, не желали. Потому что знали – их отступление сегодня – это смерть десятков тысяч разумных завтра. Потому что знали – они не одни. Рядом с ними – другие разумные, поклявшиеся умереть, но не пропустить врага дальше:              «Над нами мессеры кружили,       И было видно словно днём,       Но только крепче мы дружили       Под перекрестным артогнём.       И как бы трудно не бывало,       Ты верен был своей мечте       У незнакомого поселка,       На безымянной высоте.              Ричард пел. Пел о том, что знал хорошо. Понимал хорошо. Помнил хорошо. Что стало частью его судьбы, его жизни. Война. Несколько лет галактической войны. Тяжёлой войны. Он терял сослуживцев, терял коллег, терял тех, с кем воевал, с кем жил бок о бок декадами и месяцами. Терял и продолжал помнить. Потому что знал – пока он о них помнит – они продолжают жить:              «Мне часто снятся те ребята       Друзья моих военных дней.       Землянка наша в три наката,       Сосна сгоревшая над ней.       Как будто снова вместе с ними       Стою на огненной черте       У незнакомого поселка,       На безымянной высоте.»              Едва Дженкинс допел последнюю строку, он увидел, как тихо встают все зрители. Встают и над полем воцаряется тишина. Целая минута тишины. Стоят зрители. Стоят нормандовцы. Стоят иден-праймовцы. Стоят оркестранты, стоят технические специалисты. Стоят, отдавая дань благодарной памяти тем, кто не вернулся с войны, кто остался на полях сражений, кто погиб, но не сдался врагу, не предал, не отступил.       Дженкинс выждал минуту и поклонился. В пояс поклонился. Выпрямляясь, он уже видел идущего к нему местного жителя. Мужчину, средних лет. Он знал его, воевавшего в местном ополчении. Ему предстояло петь следующую песню, постепенно подводящую всех участников концерта к простой и необходимой мысли: война – закончилась.       Уходя со сцены, Ричард увидел за роялем жену этого местного жителя и подумал, что в этом есть своя высшая справедливость. Пусть только рояль сопроводит пение участника Сопротивления. Это будет лучше, чем оркестр. Намного лучше.              «В этой роще березовой,       Вдалеке от страданий и бед,       Где колеблется розовый       Немигающий утренний свет,       Где прозрачной лавиною       Льются листья с высоких ветвей,—       Спой мне, иволга, песню пустынную,       Песню жизни моей.              Пролетев над поляною       И людей увидав с высоты,       Избрала деревянную       Неприметную дудочку ты,       Чтобы в свежести утренней,       Посетив человечье жилье,       Целомудренно бедной заутреней       Встретить утро мое.              Но ведь в жизни солдаты мы,       И уже на пределах ума       Содрогаются атомы,       Белым вихрем взметая дома.       Как безумные мельницы,       Машут войны крылами вокруг.       Где ж ты, иволга, леса отшельница?       Что ты смолкла, мой друг?              Окруженная взрывами,       Над рекой, где чернеет камыш,       Ты летишь над обрывами,       Над руинами смерти летишь.       Молчаливая странница,       Ты меня провожаешь на бой,       И смертельное облако тянется       Над твоей головой.              За великими реками       Встанет солнце, и в утренней мгле       С опаленными веками       Припаду я, убитый, к земле.       Крикнув бешеным вороном,       Весь дрожа, замолчит пулемет.       И тогда в моем сердце разорванном       Голос твой запоет.              И над рощей березовой,       Над березовой рощей моей,       Где лавиною розовой       Льются листья с высоких ветвей,       Где под каплей божественной       Холодеет кусочек цветка,—       Встанет утро победы торжественной       На века.»              Шепард видел и чувствовал – Концерт всё больше перестаёт быть формальным. Солиста и его супругу проводили долгими аплодисментами – песня всем понравилась. Её слушали с удовольствием, с удовлетворением посмотрели простые видеозарисовки об обычной солдатской, сержантской, старшинской судьбе на прошедшей войне.       Следующая песня, которую должен по плану петь один из членов десантной группы фрегат-крейсера. Вот и он, спокойно идёт к небольшому возвышению, отвечает на приветствие дирижёра. Можно не сомневаться – песня понравится слушателям и зрителям. И тем, кто сейчас на Поле, и тем, кто слушает трансляцию или запись Концерта. Всё же нормандовцы выполняют своё обещание и всё чаще теперь к участию в Концерте будут привлекаться местные жители. Баланс будет соблюдён.              «Прожектор шарит осторожно по пригорку,       И ночь от этого нам кажется темней.       Который месяц не снимал я гимнастерку,       Который месяц не расстегивал ремней.»              Да. Эта галактическая война, как убедился адмирал Шепард, была очень похожа на все предшествующие, в которых принимали участие люди. И всё же она была особой. Враг был другой. Масштабы противостояния – другие. А вот люди – прежние. Потомки солдат, воевавших во множестве внутрицивилизационных конфликтах. Принёсшие на театры военных действий Противостояния с Жнецами то, что они унаследовали от отцов, дедов, прадедов и прапрадедов. И выжившие, благодаря этому наследию. Тому, что нельзя увидеть и ощутить, но можно понять…              «Есть у меня в запасе гильза от снаряда,       В кисете вышитом - душистый самосад.       Солдату лишнего имущества не надо.       Махнем, не глядя, как на фронте говорят.              Андерсон видел, как на лицах слушателей и зрителей появляются несмелые, но предельно искренние улыбки. И правда, война не может быть постоянной, бесконечной. Кроме войны есть, как уже ясно очень многим, минуты затишья, минуты тишины, когда задача «убей врага» отходит на второй и даже на третий план, а вперёд, на первый план выходит то, что хранится в самой сути души человека или разумного органика, принадлежащего к инопланетной расе.       Адмирал Андерсон видел, как зрители всё активнее подпевают солисту, как они поддерживают его жестами, выражением лиц, взглядами. И от того солист показывает всё, на что он способен, поёт искренне, предельно чётко, ясно, открыто. Поёт о важном и для себя и для других, с кем он прошёл эту тяжёлую войну:              «Солдат хранит в кармане выцветшей шинели       Письмо от матери, да горсть родной земли.       Мы для победы ничего не пожалели.       Мы даже сердце как HЗ не берегли.       Что пожелать тебе сегодня перед боем?       Ведь мы в огонь и дым идем не для наград.       Давай с тобою поменяемся судьбою.       Махнем, не глядя, как на фронте говорят.»              Последний куплет песни зрители пели стоя. Война с Жнецами была тяжёлой и длительной, но она стала эпизодом в длинной цепочке других эпизодов, единой цепочке, заставляющей, побуждающей каждого разумного, будь то органик или синтет, каждый раз определять и занимать своё собственное место в этом непрерывном действе, имя которому – жизнь. Жизнь отдельной личности, жизнь семьи, жизнь рода, династии, народа, нации, расы.              Мы научились под огнем ходить не горбясь,       С жильем случайным расставаться не скорбя.       Вот потому-то, наш родной гвардейский корпус,       Сто грамм с прицепом надо выпить за тебя.       Покуда тучи над землей еще теснятся,       Для нас покоя нет и нет пути назад.       Так чем с тобой мне на прощанье обменяться?       Махнем, не глядя, как на фронте говорят.              Аплодисменты, традиционно переросшие в овацию. Зрители радовались, песня им понравилась, может быть, как раз сейчас они со всей определённостью поняли – дальше в концерте будет больше песен о мирной жизни и, конечно, о том, что надо помнить войну, помнить погибших, помнить об утратах, понесённых в боях, помнить, что этот страшный и грозный враг – не последний.              Обменявшись рукопожатием со своим хорошим знакомым, на сцену вышел другой местный житель. На нём была форма Военно-Воздушных сил Ополчения Иден-Прайма. Как и моряков, пилотов атмосферников было поначалу очень мало – всё же сельскохозяйственная планета не рассматривалась руководством Альянса как место концентрации значительных военных сил. Пришлось вооружать ту технику, в первую очередь, конечно же, способную летать, какая оказалась под рукой – наступление Жнецов было слишком быстрым, даже стремительным и потому времени на подготовку оказалось очень мало. Поначалу даже формы у пилотов местного Ополчения не было – летали кто в чём. Это потом, когда очнулась система управления, сумевшая кое-как, но перейти на военный режим работы, появилась и форма, и снабжение нормализовалось, и стало нормативным многое другое.       Лётчик сел за выкатившийся на сцену чёрный концертный рояль, пробежал по клавишам пальцами и заиграл. Когда он запел, а на экраны вышли картины документально зафиксированной работы ополченческой авиации, зрители почти сразу стали подпевать. Нормандовцам это единение зрителей и солиста очень понравилось, они не спешили подключаться к пению, просто слушали, как иден-праймовцы поют о том, что большинству из них было очень хорошо известно. Всё же они были людьми, землянами, а колония… Да, планета стала их домом, но главным домом человечества всегда была и остаётся Земля, которую иден-праймовцы защищали здесь, ещё до того момента, как Жнецы всей мощью оставшихся флотов и эскадр обрушились на Солнечную систему.               «В далекий край товарищ улетает,       Родные ветры вслед за ним летят.       Любимый город в синей дымке тает,       Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.       Любимый город в синей дымке тает,       Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.              Пройдет товарищ сквозь бои и войны,       Не зная сна, не зная тишины.       Любимый город может спать спокойно       И видеть сны, и зеленеть среди весны.       Любимый город может спать спокойно       И видеть сны, и зеленеть среди весны.              Когда ж домой товарищ мой вернется,       За ним родные ветры прилетят.       Любимый город другу улыбнется,       Знакомый дом, зеленый сад, веселый взгляд.       Любимый город другу улыбнется,       Знакомый дом, зеленый сад и нежный взгляд.              Преодолевая аплодисменты, в который раз переросшие в овацию, на связь с Шепардом вышел Андесон:       - Джон… Оливия получила подтверждение. Светлана… смотрит и слушает концерт. Маша и Саша – тоже. Аликс и её дети всё записали, передали кристаллы Светлане. Киборгесса-мать уверена – Светлана посмотрит всё в записи. Полностью и не один раз… Давай. Принимай следующую ступень…       Ничего не говоря вслух, Шепард нашёл взглядом командира, кивнул и, подождав, пока лётчик-ополченец примет из рук дочери букет цветов и вместе с ней покинет сцену, шагнул к месту солиста.       Не раз пел он эту песню. И со сцены, и в кругу друзей. И каждый раз страдал. Эта песня слишком много для него значила с того момента, как он впервые увидел Светлану. Увидел, ещё не зная, что именно она, строгая и неприступная командир крейсера, имперского разведкорабля, станет его невестой, женой, матерью его детей. Рядом с ней он поверил в то, что больше не является сиротой, что он больше не одинок, что рядом с ним – самый лучший, самый дорогой, самый родной для него человек. Слова Андерсона помогли Шепарду. На мгновение опередив дирижёра, уже обернувшегося к нему, чтобы кивком обозначить место вступления, Шепард запел, понимая, что должен вложить в эту песню максимум возможного из того, что он может вложить в этот момент, сейчас, когда на него смотрит Светлана и смотрят дети, когда на него смотрит Аликс и её дети:              «Я прошу, хоть ненадолго,       Боль моя, ты покинь меня.       Облаком, сизым облаком       Ты полети к родному дому,       Отсюда к родному дому.»              Он пел о том, о чём думал сейчас, вот в этот момент. Он очень хотел быть рядом со Светланой, рядом с детьми, рядом с Аликс и с Зарой и с Лекси. А должен был быть здесь, на Иден-Прайме. После концерта ещё будет достаточно много работы, которую надо будет выполнить прежде, чем он сможет разрешить себе покинуть эту планету и улететь на Землю.              «Берег мой, покажись вдали       Краешком, тонкой линией.       Берег мой, берег ласковый,       Ах, до тебя, родной, доплыть бы,»              Он очень надеялся на то, что ему удастся как можно скорее прилететь на Землю и обнять свою Светлану, свою Аликс и своих детей. Всех четверых детей. А ещё он надеялся обрести на Земле настоящий семейный дом. Дом, где он будет жить теперь уже не один, а рядом со Светланой и Аликс, рядом со всеми детьми. Жить на своей родной планете, всё равно – в России или в Британии. На своей земле. На своей родной Земле:              Доплыть бы хотя б когда-нибудь.       Где-то далеко, где-то далеко       Идут грибные дожди.       Прямо у реки, в маленьком саду       Созрели вишни, наклонясь до земли.       Где-то далеко, в памяти моей,       Сейчас, как в детстве, тепло,       Хоть память укрыта       Такими большими снегами.              Появление рядом с ним Светланы и тем более – рождение детей: сына и дочери позволило ему наконец-то поверить в то, что он больше не сирота. Ведь всё же он был рождён здоровой женщиной, рождён здоровым, не имел никаких отклонений в развитии, у него была прекрасная генетика и со здоровьем у него было всегда всё в порядке. Ну, по большей части в порядке, да и то маштабы этой большей части намного превышали те, что были обычны для большинства детей и не только детей. Только встретив Светлану, только полюбив её, Джон Шепард поверил, что он больше не одинок, что его сиротство, его автономия, его, проще сказать и, наверное, честнее сказать – одиночество - закончились. Но вот действительно ли они надолго закончились или это только маленькая такая площадочка перед настоящим одиночеством, которое, кстати, очень многие люди называют небытием. Смертным таким небытием.       Размышляя о перспективе собственного небытия и колеблясь, не решаясь и не чувствуя себя в силах принять решение, Шепард на полном автомате озвучил последние строчки песни и, поспешил глубоко задуматься, не особо обращая внимания на то, как восприняли песню те, кто присутствовал на Поле Концерта:              Ты, гроза, напои меня,       Допьяна, да не до смерти.       Вот опять, как в последний раз,       Я все гляжу куда-то в небо,       Как будто ищу ответа...              Адмирал поклонился, не стремясь выныривать из размышлений и возвращаться полностью к действительности. Возвратившись на своё место за кулису, Шепард остановился, чувствуя на себе внимательный взгляд Чаквас и, конечно же взгляд Андерсона. И не только взгляд их обоих, но и взгляды многих других нормандовцев. Затронутый вопрос был… важным и интересным. А ведь действительно, надолго ли он сохранится здесь, в мирное время, потеряв возможность напрягаться так, как это стало совершенно обычным для него во время Противостояния с Жнецами? Если у него не будет таких нагрузок, если действительно «Нормандию» поставят на прикол – а в том, что чинуши, поднаторевшие в кабинетных играх, могут это сделать достаточно быстро и даже достаточно легко – сомневаться как-то адмирала Шепарда не тянуло, то долго ли он выдержит жизнь действительно мирную, не требующую сверхусилий?       Размышляя над этим вопросом, Шепард не обратил особого внимания на то, что на месте солиста уже стоит снова местный житель и на маленьком экране наручного инструментрона старпома горит строка с информацией о том, какая следующая будет песня исполняться. Адмирал промотал список дальше и убедился в том, о чём догадывался и раньше – вторая часть концерта подходила к концу и надо было подумать о том, чтобы пообедать. Да, снова придут машины и снова будут расставлены столы, но… что-то не давало возможности Шепарду расслабиться.              «Как безмерно оно - притяженье Земли,       Притяженье полей и печальных ракит,       Всех дорог, по которым мы в детстве прошли,       И дорог, по которым пройти предстоит.»              Пока солист пел первый куплет, Шепард отошёл ещё дальше за кулису от сцены, остановился и через аудиоканал связался с Оливией. Услышав её спокойный ответ, прямо спросил:       - Оливи, у нас на финал второй части никаких сюрпризов не назначено?       - Что вы имеете в виду, Джон?       - То и имею, Оливи. Есть у меня предположение и боюсь, что оно верное.       - Джон, сейчас зрители на Поле будут петь припев, но даже тогда шума будет недостаточно, чтобы надёжно скрыть весь полный текст информации, который я могла бы озвучить, будь этот шум в три раза громче. Так что я просто перешлю вам информацию в текстовом виде. Только не показывайте сообщение никому. Пока это секрет.       - Ладно, присылай. – Шепард переключил каналы и подождал, пока на индикаторах мерцнёт значок прибытия файла.       В это время как раз солист при поддержке хора нормандовцев и иден-праймовцев перешёл к пению припева, но, поначалу, как обычно, далеко не все, очень немногие зрители и слушатели, присутствовавшие на Поле, его поддержали:              «Там горы высокие,       Там степи бескрайние,       Там ветры летят, по проселкам пыля.       Мы - дети Галактики,       Но самое главное, -       Мы дети твои, дорогая Земля !»              Читая сообщение, Шепард старался сохранить спокойствие. Чаквас таки рискнула. Вызвала медтрассор Цитадели сюда и привезла на нём Триору. Насколько он, адмирал, мог судить, турианец о чём-то таком догадывался, но пока, видимо, решил не спешить с выводами и не переходить к активным действиям.       В конце файла с сообщением стояла приписка, сделанная, видимо, Оливией в последние секунды перед отправкой файла: «Триора требует от лечащего врача допуска на Концерт. Сарен поёт финальную песню в этой части. После неё он встретится с Триорой. Так будет лучше.»       Вполуха прислушиваясь к тому, как солист поёт строки очередного четверостишия, Шепард обдумывал создавшуюся ситуацию. Если Триора действительно прибудет сюда, то… Сарен, безусловно, будет рад и доволен. Это – правильно и нормативно. Но только ли для этого Триора прибыла сюда?              «Притяженье полей, притяженье садов,       И закатов, и сосен в пушистом снегу,       Небольших деревень и больших городов,       И ночного костра на пустом берегу.»              - Оливи, похоже, ты кое-о-чём умолчала. – Шепард прижал к уху спикер и уже знал – киборгесса не разрывала аудиосвязь с ним, ждала, когда он ознакомится с содержимым текстового сообщения и с припиской.       - Вы правы, Джон. Умолчала. Посылаю второе текстовое сообщение, сила звука от совместного пения припева будет опять недостаточной для сохранения информации в тайне. Так что лучше будет обойтись текстовым файлом.       - Присылай. И, надеюсь, больше непоняток не будет. – ответил Шепард, переключая каналы.       Ждать прибытия сообщения пришлось всё то время, которое понадобилось солисту, обоим хорам и зрителям на то, чтобы с воодушевлением спеть припев к песне:              «Там горы высокие,       Там степи просторные,       Там ветры летят, по проселкам пыля.       Мы - дети Галактики,       Но самое главное, -       Мы дети твои, дорогая Земля !»              В сообщении говорилось: «Совет Галактики по согласованию с Примархами Иерархии присвоил Триоре звание Героя Турианской Иерархии. Консульство Иерархии на Иден-Прайме уполномочено вручить Триоре эту награду. Консул Иерархии находится в пути к Полю Концерта. Прибытие согласовано с верховным командованием фрегат-крейсера и базы «Нормандия».              «Не изменится этот порядок вещей,       И настигнет меня, и припомнится мне       Притяженье Земли, притяженье друзей,       Притяженье любимой в далеком окне.»              Пока солист пел следующее четверостишие, Шепард обдумал сообщение и пришёл к выводу, что такое вмешательство в порядок проведения концерта не просто допустимо – оно необходимо. Хорошо, что все нормандовцы, да и не только они, сохраняют пока детали в тайне. Даже ему, второму человеку на корабле, было бы приятно остаться в неведении и стать свидетелем и встречи Сарена и Триоры и вручения Триоре высочайшей награды Турианской Иерархии. А то, что вручает награду, точнее – будет вручать только консул, так это такая мелочь… Главное – Триора получит награду в присутствии Сарена и, наверное, при его непосредственном участии, ведь она всё же пока, если верить данным медконтроля, ещё очень слаба физически.              Там горы высокие,       Там степи просторные,       Там ветры летят, по проселкам пыля.       Мы - дети Галактики,       Но самое главное, -       Мы дети твои, дорогая Земля !              Слушая, как нормандовцы и иден-праймовцы поют последний куплет песни, Шепард настраивал себя на участие в исполнении следующей песни. Знаковой песни. Той самой песни, озвучивание которой помогло когда-то Светлане избежать головомойки сразу от двух медиков Отряда. Да ещё каких медиков – главных врачей!       Уклоняться в участии в исполнении такой песни Шепард даже не помышлял, но самокритично признавал, что несколько подустал. Всё же концерт получился длинным. И хорошо, что уже вторая часть достигает, наконец, своего финала, а впереди ещё две части, но там, к счастью, большую часть песен отдали петь местным уроженцам – обещали нормандовцы так, значит – сделали. Главное, что очень многие нормандовцы так или иначе поучаствовали в таком действе. Потом, конечно, будут и более мелкие по масштабам концерты – куда же без этого.       Были, чего уж там скрывать, предложения задействовать для солирования в этой песне о медиках даже Гарруса, но, к счастью, эти предложения так и не достигли стадии реализации. Гаррус был бы очень удивлён такой постановкой вопроса, а уж инициатора подобного он бы, вне всяких сомнений, съел с потрохами. В прямом смысле съел – люди ведь хорошо усвоили, что турианцы прежде всего – хищники. Но и люди, кстати, оказались не меньшими хищниками, так что паритет был достигнут. Пока достигнут.       В итоге право солировать при исполнении знаковой песни досталось одному из самых заслуженных вахтенных офицеров – капитану Брейну. Это сейчас по итогам войны он получил звание капитана, а так всю войну и пробыл лейтенантом. Зато знал жизнь на борту «Нормандии» во всех деталях. Без толковых вахтенных на разведкорабле – никуда, ведь у всех остальных членов экипажа и команды фрегат-крейсера - достаточно других проблем, вопросов и задач, чтобы ещё уделять внимание едва ли не круглосуточным дежурствам.       Капитан Брейн поднялся на возвышение, повернулся к зрителям, выждал, пока оркестр проиграет вступление и начал петь, не сомневаясь, что на экранах уже пошли соответствующие видеоряды:              «Смерть не хочет щадить красоты       Ни веселых, ни злых, ни крылатых.       Но встают у нее на пути       Люди в белых халатах.              Люди в белых халатах       Вот опять у нее на пути.              И дыхание станет ровней,       И страданья отступят куда-то,       Лишь нагнутся к постели твоей       Люди в белых халатах.              Люди в белых халатах       У постели склонились твоей.              Сколько раненых в битве крутой,       Сколько их в тесноте медсанбатов       Отнимали у смерти слепой       Люди в белых халатах!              Капитан Брейн знал о чём пел – чаще чем он, вряд ли кто из остававшихся на борту корабля подвергался прямой опасности, ибо в боевой обстановке именно на вахтенных возлагалось решение задач, связанных с обеспечением живучести корабля и его боеспособности. Можно было один раз попасть под излучение в реакторном отсеке и потом неделю отлёживаться в медотсеке, но когда таких вот неисправностей на корабле насчитывается чуть ли не одновременно с десяток и больше – любой вахтенный офицер понимает, что сначала он устранит самолично как минимум две-три такие проблемы, и только потом он может при очень большой необходимости обратиться за медицинской помощью. Может обратиться, а не обязан обратиться – разница всё же очень значительная.       И Брейн не обращался, более того – он протестовал против прямых приказов Чаквас немедленно отправиться в медотсек и принять необходимое лечение. Протестовал, отказывался, затягивал прибытие в медотсек. И работал. Рисковал. А потом лечился. Со всей ответственностью, со всей последовательностью восстанавливался. Наверное, такими пациентами многие врачи гордятся. Потому что такие пациенты не доставляют им хлопот. Больших хлопот. И потому, наверное, именно такие пациенты, как ни странно, восстанавливаются быстрее всех остальных пациентов. Только вот восстановился раз, восстановился два, восстановился три. Это в мирное время много, а в военное – в самый раз.       Брейн продолжал петь, продолжал петь, рассказывая, повествуя. Он не стремился никого ни в чём убедить, он просто говорил о том, о чём хорошо знал сам, что ощутил на себе, как пациент:              «Люди в белых халатах       Отнимали у смерти слепой.              И на свете тебя еще нет,       И едва лишь откроешь глаза ты,       Твою жизнь охраняют от бед       Люди в белых халатах.       Люди в белых халатах.              Люди в белых халатах.       Твою жизнь охраняют от бед.»              Пение Брейна понравилось всем. И потому, пользуясь телесуфлёрами, все участники Концерта, когда наступил момент, мощно, слаженно и уверенно поддержали Брейна. Все вместе поддержали, поднявшись со своих мест и этим выразив высшее почтение к медикам. Всем медикам без исключения, без особых различий: врачам, медсёстрам и медбратьям, фельдшерам, санитаркам и санитарам. Всем, кто раз за разом отодвигает разумных органиков от Грани, а при необходимости – и возвращает из-за грани сюда, в столь хорошо знакомый, пусть иногда жестокий, но родной для любого живого разумного органика мир:              «Вечный подвиг - он вам по плечу,       Ваши руки бессонны и святы.       Низко вам поклониться хочу,       Люди в белых халатах.       Люди в белых халатах,       Низко вам поклониться хочу.»              Сарен волновался. Он никогда не думал, что ему, выбравшему эту, завершающую вторую часть концерта песню, будет так сложно успокоиться. Он подождал, пока стихнут аплодисменты зрителей и участников концерта, пока капитан Брейн не сойдёт с постамента и только тогда вышел из-за кулисы, стараясь идти ровно и спокойно. Ровно-то у него получалось, а вот спокойно – не всегда. Что-то должно было произойти, отчего-то его душа была не на месте. Не тревожно – очень приятно. Сарен боялся. Боялся поверить в очередное чудо и… очень надеялся на это чудо, не решаясь явно определить даже для себя самого, внутренне определить, в чём же именно это чудо должно состоять.       Странно, но ощущение ожидания чуда придало ему сил. Легендарный Спектр твёрдыми шагами вышел на середину сцены, взглянул на дирижёра, выпрямился, подождал, пока оркестр доиграет вступление и с неожиданной для самого себя силой и мощью «выдал» первые строки известнейшей песни, которая звучала, наверное, на большинстве имперских и на значительной части человеческих информационных каналов за декаду до официального сообщения о завершении войны с Жнецами и звучала ещё декаду после этого сообщения, приобретая тысячи горячих поклонников в материнских мирах множества рас. И теперь он пел, пел эту же песню, чувствуя, что именно она должна стать финальной песней второй части Концерта и он, Сарен Артериус, очень хорошо сделал, что решил сам спеть эту песню.              «Было много трудных дней,       Будет много трудных дней,       Значит, рано подводить итоги.       Вот и встретились мы с ней,       Вот и свиделись мы с ней       Где-то на просёлочной дороге.              Только несколько минут,       Только несколько минут       Между нами длилась та беседа.       Как, скажи, тебя зовут?       Как, скажи, тебя зовут?       И она ответила - Победа!              И действительно – само сообщение, официальное сообщение о победоносном завершении войны с Жнецами звучало в эфире Экстранета на всю Галактику хорошо, если три минуты, а война длилась многие месяцы, многие декады, многие дни, каждый из которых для органиков мог стать последним днём в их свободной жизни. Сарен пел и чувствовал, что немного, но оттаивает. Да, Триора пока ещё очень слаба, но она осталась жива, она вернулась к нему, она вернула весь свой отряд, никого не оставила там, в глубоком тылу Жнецов. Никого. Всех вернула. И вернулась сама. Потому что…              «Под шинелью на груди,       Рядом с сердцем на груди       Скромные солдатские медали.       Только ты не уходи,       Больше ты не уходи,       Мы тебя в окопах долго ждали.»              Потому что знала, что её ждёт её Сарен. Её без всяких там условностей, без всяких натяжек. Только её Сарен. Которого она любит. Артериус хотел верить в то, что она его любит. Очень хотел. И чувствовал, что она его любит, но всё же, по глубоко въевшейся в его суть привычке давал Триоре возможность в любой момент отойти, остаться просто подругой. Просто знакомой. Просто приятельницей.              Только несколько минут,       Только несколько минут       Между нами длилась та беседа.       Как, скажи, тебя зовут?       Как, скажи, тебя зовут?       И она ответила - Победа!       Как, скажи, тебя зовут?       Как, скажи, тебя зовут?       И она ответила - Победа!              Когда она вернулась, Сарен смог её увидеть на Цитадели только мельком, меньше минуты. Увидел и понял… Она – вернулась, но она очень ослабела. Он боялся, он не хотел признавать, не хотел признаваться самому себе, что она изранена, что у неё травм и ранений не меньше, если не больше, чем он, Сарен Артериус получил за всю войну. Он-то получил эти травмы и ранения за несколько месяцев, а она – только на финальном этапе операции, за те несколько дней, когда во всей своей определённости встал вопрос об эвакуации группы. И она успела, она сумела вывести группу. Да, выход получился тяжёлым – Жнецы зверствовали. Не в переносном, в прямом смысле зверствовали. И часть этих зверств Триора приняла на себя. Хотя… традиционно она обещала себя беречь. Обещала ему, Сарену Артериусу.              «За тебя в огонь и дым,       Шли вперёд в огонь и дым       Моряки в изодранных бушлатах.       Это именем твоим,       Светлым именем твоим       Бредили солдаты в медсанбатах.»              Сарен знал, хорошо знал, как с первых дней Противостояния жители Галактики мечтали о победе над Жнецами. Мечтали – и приближали эту победу как только могли. Вера в неизбежность победы творила настоящие чудеса. Забыв о распрях, о противоречиях, о различиях, расы Галактики объединились. Для них стало принципиально важно совместно не изгнать, а уничтожить Жнецов. Всех. До последней «креветки». Потому-то оружие взяли все, даже пацифисты. Как, наверное, в окопах нет атеистов, во всяком случае – их там очень мало, так, наверное, в окопах и в боевых порядках Сил Сопротивления не осталось пацифистов. Самый рьяный пацифист становился самым рьяным милитаристом за несколько минут. За те самые несколько минут, когда видел, что такое Жнецы и что они несут обитателям галактики. Самолично видел, не на экране! И, точнее – не столько и не сколько на экране, сколько рядом с собой. Несколько минут – и пацифист хватает оружие и стреляет, хотя ещё несколько десятков секунд назад он и представить себе не мог, что нажмёт на спусковой крючок.              «Только несколько минут,       Только несколько минут       Между нами длилась та беседа.       Как, скажи, тебя зовут?       Как, скажи, тебя зовут?       И она ответила - Победа!       Как, скажи, тебя зовут?       Как, скажи, тебя зовут?       И она ответила - Победа!»              Потому что… потому что вопрос встал ребром. Со всей определённостью. Либо – победа и жизнь, либо гибель и небытие. Третьей альтернативы просто не было.              «Было много трудных дней,       Будет много трудных дней,       Значит, рано подводить итоги.       Вот и встретились мы с ней,       Вот и свиделись мы с ней       Где-то на просёлочной дороге.»              Начав петь последний куплет песни, Сарен ощутил, что оба хора – и нормандовский и иден-праймовский куда-то отодвинулись от него вглубь стены. Наверное, так распорядились синтеты, может, у них есть на это основания. Оборачиваться нельзя, но слух уже фиксирует незнакомые, явно не сценические шумы…              Только несколько минут,       Только несколько минут       Между нами длилась та беседа.       Как, скажи, тебя зовут?       Как, скажи, тебя зовут?       И она ответила - Победа!       Как, скажи, тебя зовут?       Как, скажи, тебя зовут?       И она ответила - Победа!              И как только он закончил петь и чуть опустил голову, он вдруг боковым зрением увидел на сцене… роскошный лимузин. Колёсное пассажирское транспортное средство. Да, он помнил, он знал, что на Иден-Прайме такие сохранились. Их сберегли, укрыли, законсервировали ещё тогда, когда началось Противостояние, а теперь… теперь эти машины стали всё чаще использоваться.       Но зачем и почему эта машина оказалась здесь, на сцене? Не думают же иден-праймовцы, что он – настолько дряхлый и больной турианец, что его следует отвезти со сцены, прямо со сцены на этой роскошной машине представительского класса?       И вдруг он почувствовал взгляд. Этот взгляд Сарен смог бы узнать из миллиарда, биллиона взглядов. Это был взгляд… взгляд Триоры.       Турианец резко, прямо на месте развернулся и увидел Триору. Она смотрела на него из окна лимузина. Смотрела, лёжа на разложенном заднем сиденье, смотрела нежно, зовуще…       Крыша лимузина поехала назад, складываясь. Духи, это же лимузин-кабриолет, их вообще осталось всего пять штук на весь Иден-Прайм и как минимум два из них – не на ходу гарантированно. Значит, это – один из оставшихся в строю трёх лимузинов.       Триора нащупала, своей рукой нащупала пульт и спинка дивана стала приподниматься. Сидевшая рядом турианка – Сарен узнал её: это была лечащая врач Триоры, Мелара, не препятствовала своей пациентке, видимо, была уверена, что Триоре подобная активность не повредит. Мягкий свет залил пространство сцены – включились прожектора и софиты.       Как он оказался рядом с Триорой – Сарен не помнил. Он только помнил, как взял в свои руки её руку, как прижал её руку к своей груди и как их взгляды соединились, встретившись.       - Сар… тихо сказала Триора.       - Триа… - выдохнул Артериус, не в силах оторвать от неё, своей возлюбленной, взгляд, даже на долю секунды. – Спасибо. Спасибо, что прилетела… Спасибо, что вернулась!       - Я не могла не вернуться к тебе, Сар. – так же тихо сказала Триора. – Ведь я же…       - Не говори ничего, Триа. Я знаю. Всё знаю. – Сарен склонился над Триорой. – Ты… ты сделала меня самым счастливым турианцем в галактике, Триа! Только ты могла сделать меня таким счастливым! Только ты одна! – он вглядывался в лицо подруги, запечатлевая его где-то в самой глубине своей души и всё чётче, всё яснее понимая, что его одиночество действительно закончилось. Триора его любит, а он любит Триору. Этого им обоим вполне достаточно для счастья.       Они несколько минут смотрели друг на друга. Смотрели и молчали. Сарен не замечал ничего вокруг. Наверное, не замечала ничего вокруг и Триора.       И только потом Сарен… в этот момент, он впервые подумал, что острый турианский слух надо бы немного притупить… или… или сделать ещё более острым… Турианец – Спектр услышал, как кто-то зачитывает со сцены… Указ Совета Примархов Иерархии:       - За успешное выполнение специального задания Совета Иерархии полковник Триора Арниаль награждается Звездой Героя Турианской Иерархии. Право вручить награду предоставлено консулу Турианской Иерархии на Иден-Прайме Дорарну Рифо.       Удивление на лице Триоры было столь же явным, сколь явным было изумление на лице самого Сарена. Только сейчас Артериус увидел, что рядом стоит пожилой турианец в парадном мундире Дипломатической Службы Иерархии и держит в руках коробочку и папку с дипломом. Как помнил Сарен, в папке было и отделение для ленты, полагающейся к награде. Традиция плюс функциональность.       Шелест двигателей дронов и зондов стал слышнее – значит, никто не будет просить ни его, ни Триору выполнять протокольные требования процедуры награждения.       Дорарн взглянул на Сарена, перевёл взгляд на лечащего врача, затем на Триору. Турианка чуть заметно кивнула и Рифо прикрепил награду к её платью, поздравил, как отметил Артериус, совершенно непротокольными, очень приятными и ёмкими словами и поспешил удалиться.       - Триора… Поздравляю! – выдохнул Сарен.       - Спасибо, Сар. Твоё поздравление мне особенно приятно! – едва слышно прошелестела турианка. – Разреши тебя тоже поздравить? С песенным дебютом. Ты пел… прекрасно.       - Я как чувствовал, Триа, что что-то будет сегодня приятное и важное. И, как оказалось, это приятное и важное – это ты! Я очень рад и горд, что ты появилась здесь и сейчас. С возвращением, Триа!       - Сар, не говори ничего. Давай просто поцелуемся. Хороший людской обычай. Нам тоже надо его… осваивать. – усмехнулась Триора, обнимая Сарена за шею и привлекая к себе.       Несколько минут Сарен и Триора целовались под несмолкаемые аплодисменты. И нормандовцы, и иден-праймовцы не скрывали радости и удовлетворения – они могли убедиться в том, что двое разумных действительно нашли друг друга и теперь их ничто не сможет разделить.       - Ты как хочешь, Триа… - Сарен чуть отстранившись, посмотрел на свою… нет, не невесту, жену. И к духам все условности и протоколы! – подумал Артериус. – Я…       - Сар… Я уже прослушала весь концерт. Пока что мои глаза слабы, но я его прослушала. И я ни за что не упущу возможности послушать концерт до конца. Так что я… остаюсь. Остаюсь здесь, рядом со сценой. Рядом с тобой, Сар! – Триора улыбнулась и Сарен почувствовал, что до предельного счастья, какое он когда-либо надеялся испытать, осталось совсем немного. – Можно? – она взглянула на врача.       - Можно, Триора. – кивнула турианка. – Это – разумное решение. – Мелара коснулась плеча турианца-водителя и тот плавно вывел машину со сцены. Сарен шёл рядом с лимузином, держа Триору за руку.