Послевоенная галактика Млечный Путь. Главы и зарисовки.

      Получасовой перерыв пролетел как одно мгновение. Сарен порывался остаться с Триорой рядом, но та настояла на том, чтобы он вернулся к своим коллегам, к своим нормандовцам. На сцене выстраивались члены экипажа и команды фрегат-крейсера в самом полном составе. Впереди выстраивался хор иден-праймовцев, также резко расширенный. Возвращавшиеся на места зрители и слушатели уже по этому многолюдью на сцене видели, что песня, открывающая заключительную часть концерта – а в том, что это – именно заключительная часть Большого Концерта – мало кто из разумных и сомневался, будет особой.              И ожидания зрителей оправдались. В полной мере оправдались. На сцене появился солист – коренной иден-праймовец. Он занял своё место на возвышении, дождался, пока симфонический оркестр проиграет вступление и запел песню, которую, вне всяких сомнений, ждали. Легендарная, известнейшая песня, древняя, но вечно молодая и актуальная. Солист не пел, точнее – не только пел, он говорил, он рассказывал. И слушая его, глядя на него, вслушиваясь в его голос, иден-праймовцы и нормандовцы, присутствовавшие на Поле концерта, вставали. Потому что это была песня о Победе. О желанной, трудной и горько-сладкой Победе. Победе в войне. В галактической войне:              «День Победы, как он был от нас далек,       Как в костре потухшем таял уголек.       Были версты, обгорелые, в пыли, -       Этот день мы приближали как могли.»              Объединённый хор иден-праймовцев и нормандовцев поддержал солиста. Несколько секунд – и к голосам хоров присоединяются голоса зрителей и слушателей. Ни у кого из непосредственных участников концерта нет сомнений – им сейчас подпевают очень многие разумные. Независимо от расы, независимо от возраста. Подпевают, потому что песня эта – о самом понятном, о самом желанном событии:              «Этот День Победы       Порохом пропах,       Это праздник       С сединою на висках.       Это радость       Со слезами на глазах.       День Победы !       День Победы !       День Победы !»              Видеоряд полностью соответствовал содержанию песни. Синтеты – и не только они постарались на славу. Зрители не скрывали эмоций, чувств, слёз, они обнимались, радовались и грустили. Потому что каждый, кто выжил, внёс свой вклад в общую столь желанную победу над страшным и безжалостным врагом. Независимо от того, где был этот разумный – в тылу или на фронте. Все делали всё возможное, чтобы одержать победу над Жнецами. Над врагом, посягнувшим на жизнь, на разумную жизнь в галактике:              «Дни и ночи у мартеновских печей       Не смыкала наша Родина очей.       Дни и ночи битву трудную вели -       Этот день мы приближали как могли.              И потому припев все, кто присутствовал на Поле Концерта, пели с особым чувством, с особым старанием, с особым воодушевлением. Сарен видел, и, конечно же, слышал, на этот раз благодаря свой природно – острый турианский слух, как поёт его Триора. Да, поёт тихо, едва слышно, но поёт. Поёт на языке оригинала. Пусть чуть коряво, но эта корявость… столь волнительна, что Сарен не скрывает слёз и не стесняется ни Найлуса, никого. Почти все, кто присутствует сейчас на поле не скрывают слёз, не скрывают чувств. Ни мужчины, ни женщины. Потому что… потому что победа была общей. Выстраданной.              «Этот День Победы       Порохом пропах,       Это праздник       С сединою на висках.       Это радость       Со слезами на глазах.       День Победы !       День Победы !       День Победы !              Солист чуть опустил голову, снова переходя к рассказу. От пения к рассказу. И Шепард видит, как опускаются головы зрителей и слушателей. Память. Победа над Жнецами далась обитателям галактики очень дорогой ценой. Она стоила очень дорого. И была и желанной, и выстраданной. И необходимой, и единственно возможной:              «Здравствуй, мама, возвратились мы не все...       Босиком бы пробежаться по росе !       Пол-Европы, прошагали, пол-Земли, -       Этот день мы приближали как могли.»              Припев к легендарной и вечной песне пели все. Такого единения Поле Концерта ещё не знало. Песня объединила всех. Пусть на несколько минут, но дала возможность познать такие высоты единения, какие в обычных условиях просто недостижимы. Победа была общей. Одной для всех обитателей и жителей Галактики. Единственной желанной и необходимой:              «Этот День Победы       Порохом пропах,       Это праздник       С сединою на висках.       Это радость       Со слезами на глазах.       День Победы !       День Победы !       День Победы !»              Несколько минут солист оставался на сцене. Оркестр играл мелодию песни, а зрители и слушатели, не скрывая эмоций и чувств, обнимались, целовались, плакали.              Дженкинс дождался, когда к нему подойдёт молоденькая медсестра из медотсека. Им вдвоём предстояло петь следующую песню. Особую для них обоих. Знаковую для них. Пропустив девушку вперёд, Дженкинс вышел на возвышение, повернулся лицом к медсестре и запел. Едва он начал петь, а на экранах пошёл видеоряд, шум, возгласы на поле начали быстро стихать:              Сестра, ты помнишь, как из боя       Меня ты вынесла в санбат.       Остались живы мы с тобою       В тот pаз, товарищ мой и брат.              Это было в реальности. Дженкинс в одном из боёв был тяжело ранен и эта хрупкая медсестра вынесла его на себе в тыл. С тех пор Ричард чувствовал себя очень обязанным ей. Обязанным не меньше, чем жизнью и здоровьем. Было ли в этом чувстве что-то большее? Ричард пока опасался об этом думать. Не хотел торопиться. Не хотел спешить. Но припев к песне они спели сплочённым, слаженным дуэтом:              Hа всю оставшуюся жизнь       Hам хватит подвигов и славы,       Победы над вpагом кpовавым       Hа всю оставшуюся жизнь.       Hа всю оставшуюся жизнь.              Петь следующий куплет Ричард уступил своей спасительнице. И не скрывал слёз, слушая её чистый голос:              «Гоpели Днепp, Hева и Волга,       Гоpели небо и поля...       Одна беда, одна тpевога,       Одна судьба, одна земля.»              Действительно, всё горело. Ему и ей, прошедшим через бои на Земле, не нужны были документальные подтверждения. Они всё это видели. И горящие реки, и горевшие поля, и горевшее всполохами взрывавшихся кораблей и платформ со станциями небо. Для них планета, её земля стали одной судьбой, а тревогу планеты, её жителей они воспринимали только как свою личную. Они были воинами, призванными отвести от Земли беду. Беду, принявшую обличья Жнецов и их приспешников. Припев к песне Ричард пел, не сводя взгляда с медсестры, стараясь выдерживать ритм, мелодию и сохранять слаженность дуэта. Она смотрела на него… нежно, любяще, спокойно и в то же время – требовательно и твёрдо:              «Hа всю оставшуюся жизнь       Hам хватит подвигов и славы,       Победы над вpагом кpовавым       Hа всю оставшуюся жизнь.       Hа всю оставшуюся жизнь.»              Она взглянула на Ричарда и он понял – она уступает ему право и возможность спеть следующий куплет. Спеть перед тем, как они снова вдвоём споют припев. Ричард вздохнул и постарался вложить в пение этого куплета всё, что смог и всё, что должен был вложить:              «Сестpа и бpат... Взаимной веpой       Мы были сильными вдвойне,       Мы шли к любви и милосеpдью       В немилосеpдной той войне.»              Окончив петь, Ричард посмотрел на медсестру и увидел её одобрительный взгляд. А потом они вместе, вдвоём, при поддержке хоров нормандовцев и иден-праймовцев, при активном участии зрителей и слушателей, присутствовавших на Поле Концерта, спели припев:              «Hа всю оставшуюся жизнь       Запомним бpатство фpонтовое,       Как завещание святое       Hа всю оставшуюся жизнь...       Hа всю оставшуюся жизнь.»              Пока оркестр завершал мелодию, Ричард шагнул к медсестре и обнял её. Так, обнявшись, они ушли со сцены, уступая место на возвышении солисту – иден-праймовцу. Нормандовцы продолжали строго выполнять данное ими обещание – предоставить местным жителям максимальную возможность солировать и участвовать в этом концерте.              Несколько минут и голос певца взлетел над полем, заставив зрителей и слушателей вновь обратиться к сцене, к экранам. Снова – песня–рассказ, снова – песня-повествование. Зрители слушают певца, слушают, их лица суровеют, но в то же самое время – светлеют:              «Не думай о секундах свысока       Наступит время сам поймёшь наверное       Свистят они как пули у виска       Мгновения, мгновения, мгновения.»              Едва заметно, несмело, неспешно зрители и слушатели на Поле Концерта начинают вчитываться в строки на экранах телесуфлёров, некоторые пробуют петь на языке оригинала. Громкость, чёткость, слаженность хора растёт, ведь поют не только нормандовцы и иден-праймовцы, стоящие на сцене, поют все, кто сейчас находится на поле.              «Мгновения спресованы в года       Мгновения спресованы в столетия       И я не понимаю иногда       Где первое мгновенье где последнее.»              Голос певца строжеет, суровеет, зрители и слушатели чувствуют, что дальше будут соответствующие слова и когда слышат их, тоже меняются и в лицах и в позах:              «У каждого мгновенья свой резон       Свои колокола своя отметина       Мгновенья раздают кому позор       Кому бесславье а кому бессмертие»              Солист продолжает повествование, немного ослабив напряжение в голосе:              «Из крохотных мгновений соткан дождь       Течет с небес вода обыкновенная       И ты порой почти полжизни ждешь       Когда оно придет твое мгновение.»              Напряжение в голосе певца нарастает, растёт и напряжение зрителей и слушателей, находящихся на поле. Нет сомнений, что не меньшее напряжение – и физическое и душевное испытывают и те разумные, кто смотрит и слушает концерт в записи или по трансляции:              «Придет оно большое как глоток       Глоток воды во время зноя летнего       А в общем надо просто помнить долг       От первого мгновенья до последнего.»              И снова – песня-повествование, песня-рассказ. Но теперь припев поют, как уже становится доброй и необходимой традицией Концерта, все – и зрители, и слушатели, и участники. Поют, потому что согласны с главным, что содержит в себе и текст и подтекст песни:              «Не думай о секундах свысока       Наступит время сам поймешь наверное       Свистят они как пули у виска       Мгновения мгновения мгновения мгновения».              Сарен вздрогнул, когда услышал знакомый гул двигателя. Лимузин, где находилась Триора, медленно двигался на сцену. По пандусу. А Триора… уже не лежала, а сидела. Сарен с горечью подумал о том, какую же боль она испытывает, подвергая себя такой перегрузке. Но взгляд подруги оставался спокойным и ясным.       Лимузин выехал на сцену, остановился над возвышением для солистов. Найлус взглянул на замершего Сарена, не сводившего взгляда с подруги. А она… она взяла из рук лечащего врача микрофон и о чём-то переговаривалась с подошедшим Шепардом. Со своего места Сарен мог бы услышать, о чём они говорят, но не захотел прислушиваться. Наверное, так же не захотел прислушиваться и Найлус. Дирижёры оркестров прислушивались к разговору Триоры и Шепарда по своим спикерам – им было важнее знать содержание разговора. Несколько десятков секунд – и адмирал Шепард возвращается на своё место в составе хора нормандовцев, а Триора… она поворачивается лицом к зрителям и слушателям, подносит ближе к лицу микрофон, не к самым губам, а так, чтобы её лицо микрофон своим видом и своей формой нисколько не искажал.              Голос турианки, на груди которой светилась Звезда Героя, вклинился в неясный шум, заставив его утихнуть. Она пела внешне не напрягаясь, но Сарен точно знал, чувствовал, понимал, как она сейчас волнуется, как она сейчас неспокойна. Да, в концерте эту песню должен был петь другой разумный, тоже иден-праймовец, но никто и подумать не посмел, что Триора не имеет права вот так, деятельно, справедливо вклиниться:              «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.       Мы пред нашим комбатом, как пред господом богом, чисты.       На живых порыжели от крови и глины шинели,       на могилах у мертвых расцвели голубые цветы.»              Триора пела о том, о чём хорошо знала, в чём разбиралась, что понимала без лишних пояснений, практически безмолвно разумела. И ей, поющей тихим, спокойным голосом, верили. Сарен видел, какими задумчивыми становятся всё больше лиц зрителей и слушателей, как они, присутствующие на поле Концерта, замирают, становятся удивительно недвижимы, как они вслушиваются в голос певицы, как вслушиваются в смысл сказанного ею:              «Расцвели и опали... Проходит четвертая осень.       Наши матери плачут, и ровесницы молча грустят.       Мы не знали любви, не изведали счастья ремесел,       нам досталась на долю нелегкая участь солдат.»              Сарен помнил текст этой песни – успел таки прочесть перед концертом. Эта песня была… тяжёлой, знаковой. Но ещё более знаковой она стала тогда, когда её стала петь его Триора. Она пела о том, о чём хорошо знала. Все месяцы войны её группа, её отряд мотались по Галактике, выполняя самые сложные задания командования Сопротивления. У них не было передышек. Не было привалов. Не было часто полноценного отдыха. Они воевали. Действовали. Боролись. Мстили. А всё остальное откладывали. До победы. До времени мира:              «У погодков моих ни стихов, ни любви, ни покоя -       только сила и зависть. А когда мы вернемся с войны,       все долюбим сполна и напишем, ровесник, такое,       что отцами-солдатами будут гордится сыны.              Ну, а кто не вернется? Кому долюбить не придется?       Ну, а кто в сорок первом первою пулей сражен?       Зарыдает ровесница, мать на пороге забьется, -       у погодков моих ни стихов, ни покоя, ни жен.»              Голос Триоры посуровел. Она пела то, что многие не ожидали – один из вариантов этой древней и вечной песни. Она пела о том, что может быть, что будет у многих. Что будет неприятно, но будет… реальностью. Сарен знал это. Знал, потому что один из очень немногих полно понимал, что теперь Триора изломана, искорёжена в ничуть не меньшей степени, чем он сам. И то, что она вывела в тыл, вернула на Цитадель весь отряд – не норма, а чудо. В норме половина отряда и даже большая его половина должны были остаться там. За линией фронта. Фронта, который часто не был обозначен чётко на картах и планах, но он всегда существовал. Триора сделала чудо реальностью. Но не всем разумным, жившим и живущим в Галактике, это чудо оказалось возможным воплотить в действительность:              Кто вернется - долюбит? Нет! Сердца на это не хватит,       и не надо погибшим, чтоб живые любили за них.       Нет мужчины в семье - нет детей, нет хозяина в хате.       Разве горю такому помогут рыданья живых?              Есть, думал Сарен, правда единая для всех разумных и есть правда личная. В такие моменты, как эта война с Жнецами, эти правды становятся особо заметными. Иногда они объединяются, а иногда – становятся причинами крайних разностей. И тогда… Даже мастерства и подготовленности Триоры не хватило бы, чтобы вывести в тыл, к своим, всех отрядовцев. У Триоры теперь свой Отряд, где каждый обязан ей не меньше, чем жизнью и здоровьем. Сарен не мог, не имел никакого желания соглашаться, что Триора своим возвращением в тыл обязана ему, Сарену Артериусу, его драконовским тренировкам. Он и сам тогда, когда они только приступили к этим тренировкам, не раз задавал себе один и тот же вопрос – а имеет ли право он, турианец, настолько жестоким быть по отношению к своей соплеменнице, турианке? Да, Спектру, да, офицеру, кадровому офицеру ВКС Иерархии, но – прежде всего – к турианке? И не находил внятного ответа на этот вопрос. Не хотел впадать в крайности, попадать между «с одной стороны» и « с другой стороны». Он просто хотел, желал, стремился сделать всё, чтобы Триора выжила… и вернулась. Пусть просто вернётся, пусть вернётся в тыл, к своим. Не к нему – просто к своим, в тыл. Пусть вернётся живой. Любой, но живой. Он понимал, что вернуться здоровой у Триоры шансов немного. И потому он хотел, всем сердцем и всей душой хотел, чтобы она просто осталась жива. Просто осталась жить:              «Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели.       Кто в атаку ходил, кто делился последним куском,       Тот поймет эту правду,- она к нам в окопы и щели       приходила поспорить ворчливым, охрипшим баском.              Пусть живые запомнят, и пусть поколения знают       эту взятую с боем суровую правду солдат.       И твои костыли, и смертельная рана сквозная,       и могилы над Волгой, где тысячи юных лежат, -              Это наша судьба, это с ней мы ругались и пели,       подымались в атаку и рвали над Бугом мосты.       ...Нас не нужно жалеть, ведь и мы никого б не жалели,       Мы пред нашей Россией и в трудное время чисты.»              Голос Триоры изменился. В нём появились цвета, в нём появилась уверенность в завтрашнем дне. В том дне, какой сегодня, сейчас, в эти минуты переживали все непосредственные участники, зрители, слушатели Концерта. В этом самом дне, мирном, послевоенном дне. И зрители посветлели лицами, и слушатели самую малость, совсем чуть-чуть расслабились. И Триора немного оттаяла. Побудив немного оттаять и своего Сарена:              А когда мы вернемся, - а мы возвратимся с победой,       все, как черти, упрямы, как люди, живучи и злы, -       пусть нам пива наварят и мяса нажарят к обеду,       чтоб на ножках дубовых повсюду ломились столы.              Мы поклонимся в ноги родным исстрадавшимся людям,       матерей расцелуем и подруг, что дождались, любя.       Вот когда мы вернемся и победу штыками добудем -       все долюбим, ровесник, и работу найдем для себя.»              Когда Триора закончила петь, Поле накрыл шквал аплодисментов. Зрители, слушатели хлопали не жалея рук. Со всех сторон слышались приветственные, восторжённые возгласы. Сарен видел, что Триора улыбается. А когда она посмотрела на него… Он и сам не заметил, как оказался рядом с ней и как несмело, бережно, обнял её, доверчиво прильнувшую к нему. Да, ей было очень больно, но она преодолевала эту боль, потому что ей нужно было ощутить Сарена предельно рядом с собой. Рядом, максимально возможно рядом.       Сарен шёл рядом с машиной, увозившей Триору со сцены. Шёл, не размыкая объятий. Шёл, чувствуя на себе одобрительные, мягкие взгляды нормандовцев, иден-праймовцев, оркестрантов, дирижёров. Когда машина съехала с пандуса и остановилась, Сарен сел в кресло напротив лечащего врача и прижал руку Триоры к своей груди. Всё. Теперь он уйдёт на сцену только тогда, когда ему нужно будет спеть очередную песню. А весь концерт он пробудет рядом с Триорой. Он будет рядом с ней слушать и смотреть. Он будет вместе с ней радоваться тому, что они оба выжили, что они одержали победу. Победу над Жнецами.       Триора смотрела на него. Она снова лежала. Уже не сидела, а лежала и была… спокойна. Ей стало легче, ей теперь не нужно было напрягаться, преодолевать себя, испытывать волны боли во всём теле. Он чувствовал её боль и хотел, чтобы эта боль была только у него, а не у неё. И Триора благодарила своего Сарена. Благодарила безмолвно, одним взглядом. Долгим взглядом. Слова не были нужны.              На сцене появился другой солист, пожилой мужчина. Экраны, которые теперь Сарен видел все до единого, донесли до зрителей изображения Иден-Праймовских просторов. Простая песня. Простые слова. Именно те слова, каких ждут обычные разумные. У каждого из разумных есть место, где он родился. Малая родина. Певец не стремится доминировать над оркестром, но оркестр уступает ему первенство и дуэт солиста и оркестрантов доносит до зрителей и слушателей не только текст, но и подтекст песни:              «Родимая земля, дороже нет земли.       Тепло её в душе у нас хранится       Особенно, когда мы от неё вдали,       Когда она всю ночь тихонько снится.              Родимая земля-мой праздник и покой       Она одна поверит и поможет.       Как в детстве я хочу прижаться к ней щекой.       Иного счастья нет и быть не может.              Родимая земля-достоинство моё,       Вся жизнь моя,не меньше и не больше.       Она всегда во мне,а я уйду в неё       Когда-нибудь,хотелось бы, попозже.              Земля моих отцов.земля родных людей.       Любовь моя,забота и награда.       Наверно,земли есть и краше и теплей,       Наверно,есть,но мне других не надо.»              Другой солист, тоже иден-праймовец по рождению, продолжил тему, исполнив другую, менее известную песню, оказавшуюся, тем не менее, достойным продолжением Концерта:              «Поля изрытые лежат       Осиротело смотрят в небо       Уже который год подряд       Дома хозяин не был.       А где-то ждет его весна       Птичьи разговоры       Да увела его война,       За леса ,за горы.»              Хор иден-праймовцев и нормандовцев поддержал солиста, прозвучав сурово и мощно:              «Зачем ты сделала, война,       Ржаное поле полем брани?       Земля огнем обожжена       Каждый клочек изранен       Землю пахали много дней       Танки да снаряды       И лишь полынь взошла на ней       С лебедой рядом..»              И солист, поддержанный хором, отступившим на второй план, сопровождаемый подпевавшими ему зрителями и слушателями, выразил общее желание, общий смысл, главную мысль песни. Главную мысль, в которую продолжали верить многие разумные: шли только первые месяцы мира и далеко не все солдаты – и те, кто носил военную форму и те, кто её не носил по самым разным причинам – вернулись обратно к своим родным, близким, сослуживцам, коллегам. Они должны были вернуться, потому что их ждали. Но очень многие разумные понимали, что вернутся теперь далеко не все. И очень много времени пройдёт до того момента, как будет найден последний воин, пропавший, как принято писать в документах, «без вести». Может быть, только тогда война с Жнецами будет окончена. Не только формально, но и фактически. Если, конечно, до этого времени в Галактике не появится какой-нибудь другой всеобщий враг.              «Пропахла порохом земля       Она забыла запах хлеба       А ей бы теплого дождя       И голубого неба       Да чтобы с дальней стороны       Под свои закаты       Домой вернулись бы с войны       Русские солдаты…»              Пока звучали аплодисменты, на сцене появились новые солисты – трое мужчин и три женщины. Никого из них нельзя было назвать молодыми по возрасту. Песня, какую им предстояло спеть, требовала от солистов жизненного, личного опыта. Экраны донесли до иден-праймовцев и нормандовцев изображения следов битв на родной планете. Многие из этих мест были знакомы зрителям и слушателям. И песня обрела дополнительную достоверность, начавшись, как обычная песня-рассказ:              «Блиндажи той войны все травой заросли,       год за годом затихли бои.       Не трава, не года эту землю спасли,       а открытые раны твои.              Пела солистка, одна из женщин. Солисты – женщины и солисты-мужчины только поддерживали её, стараясь удерживать свои голоса на втором плане, уступая первенство голосу солистки. Припев солисты исполнили все вместе:              «То полдень, то темень,       то солнце, то вьюга,       то ласточки, то воронье...       Две вечных дороги -       любовь и разлука -       проходят сквозь сердце моё.»              Затем солисты все другие солисты умолкли, отдав полное первенство ведущей солистке, продолжавшей рассказ:              «Наша память не в силах уйти от потерь,       всё с фонариком бродит в былом.       Даже в праздничный день чья-то тихая тень       вместе с нами сидит за столом.              Сколько лет, сколько зим, как умолкла война,       сколько слёз утекло, сколько рек.       Мы однажды с тобой попрощались сполна,       чтоб уже не прощаться навек.»              Припев подхватили и оба хора, и все, кто слушал и смотрел концерт на Поле. Песня зрителям и слушателям понравилась, они приняли и её и её смысл:              «То полдень, то темень,       то солнце, то вьюга,       то ласточки, то воронье...       Две вечных дороги -       любовь и разлука -       проходят сквозь сердце моё.»              Поймав взгляд Андерсона, Шепард шагнул вперёд. До последнего момента, до этого взгляда он сомневался, имеет ли он право петь эту песню. Дэвид был убеждён, что имеет. Потому и взглянул на Шепарда прямо и требовательно. В его взгляде Джон прочёл только одно слово «Иди.». И Шепард шагнул вперёд, видя, как с другого конца сцены к возвышению для солистов идут Джеф Моро и Грегори Адамс.       Дирижёр большого симфонического оркестра вопросительно взглянул на командира фрегат-крейсера. Тот кивнул и оркестр, повинуясь взмахам дирижёрской палочки, исполнил очень короткое вступление. На экранах проступили кадры видеоряда и слова текста песни:              «Когда мужчины говорят       О том, как Родине служили,       Под артогнём в окопах жили,       Слова их тяжелы, как град.              Когда мужчины говорят,       Друзей ушедших вспоминают,       Ни одного не забывают,       Но не вернуть друзей назад.»              Андерсон солировал. Он имел на это право. И как старший, высший офицер корабля, и как старший по званию и по должности, и как наиболее опытный воин. Он спел эти два куплета, спел сердцем, душой, а не только голосом, спел о том, о чём имел слишком полное, предельно глубокое представление. Не книжное – реальное, личное, выстраданное. Точное. Когда он стал петь припев, его поддержали Шепард, Моро, Адамс:              «Перерыли на окопы       И на братские могилы       Пол - России, пол - Европы       Где ж солдаты брали силы?              Как шагалось им сурово       Через смерть и через беды,       Чтоб всего одно лишь слово       В тишине сказать -       Победа!»              Снова Андерсон солирует. Снова он не поёт, а рассказывает. И видит, как внимательно его слушают, как ловят каждое слово, как вслушиваются, как вдумываются в смысл, в подтекст. Уже сейчас многие воины живут с воспоминаниями о войне. Раньше, когда война была вокруг, была рядом, вспоминать ни времени ни возможности особых не было. Надо было воевать, надо было делать свою, абсолютно необходимую, трудную, ратную работу. Надо было трудиться. А сейчас, в мирное время… Нельзя забывать войну. Нельзя, потому что война… была невероятно тяжёлой. И только она придала своим окончанием дополнительный, важный смысл миру. Придала этому мирному времени особый, горький вкус. Вкус потерь, вкус утрат. Вкус настоящей, подлинной ценности:              «Когда мужчины говорят,       Подняв гранёные стаканы,       Вином хмельным врачуя раны,       У каждого добреет взгляд.              Когда мужчины говорят       О долге, дружбе и о чести,       И запевают песни вместе,       Их жёны, слушая, молчат.»              Шепард видел, как молчит, смотрит молча на своего супруга Чаквас. Как она смотрит на Дэвида и молчит. Хотя… она, как врач, знает о войне не меньше, если не больше, чем Андерсон. Знает и молчит, отдавая ему, своему мужчине, первенство. Хотя… много ли стоил Андерсон без постоянной явной или неявной поддержки своей и только своей Карин Чаквас?       Снова Андерсона, начавшего петь припев к песне, поддержали его коллеги. А затем – подключился хор нормандовцев, затем – хор иден-праймовцев и их пение было поддержано присутствовавшими на Поле Концерта разумными:              «Перерыли на окопы       И на братские могилы       Пол - России, пол - Европы       Где ж солдаты брали силы?              Как шагалось им сурово       Через смерть и через беды,       Чтоб всего одно лишь слово       В тишине сказать -       Победа!»              Когда Андерсон стал петь последний куплет песни, Шепард, видя лицо командира корабля, ещё раз убедился: нет, не за награды воевал он, Дэвид Андерсон. Не за ордена, не за медали, не за почётные знаки, не за высокие воинские звания. Не за это. А за жизнь других разумных. Прежде всего – за спокойную, мирную жизнь других разумных. Этому Андерсон учил его, Джона Шепарда. И учил не с кафедры, учил своим собственным примером. Да, у него, Дэвида Андерсона, случались ошибки. Но за эти ошибки он отвечал. И был готов ответить по всей строгости. Всегда и везде ответить. Он никогда не избегал ответственности, он всегда брал ответственность на себя. И этим воспитывал и учил других офицеров корабля. И – не только офицеров. Потому все нормандовцы получили полные комплекты наград и званий только после официального окончания войны. Только после Победы:              «Когда мужчины говорят,       Я думаю - жестоко жили.       И если б всех их наградили,       То не хватило бы наград.»              Последний припев к песне пели все разумные, кто находился на Поле Концерта. Песня всем понравилась. Она была органична для Концерта Победы. Органична для понимания, восприятия, души, памяти любого разумного, перешагнувшего из военного в мирное время:              «Перерыли на окопы       И на братские могилы       Пол - России, пол - Европы       Где ж солдаты брали силы?              Как шагалось им сурово       Через смерть и через беды,       Чтоб всего одно лишь слово       В тишине сказать -       Победа!       В тишине сказать -       Победа!       В тишине сказать -       Победа!»              Андерсон, Моро, Адамс ушли со сцены. Шепард остался. Пока зрители и слушатели успокаивались, садились на свои места, Джон думал о том, что же его заставило потребовать закрепить за ним право на исполнение этой песни. И он снова вернулся мысленно в тот зал на базе Коллекционеров. В тот момент, когда гигантский полудостроенный человекообразный Жнец уничтожил троих полисменов-десантников. Это была первая потеря. Самая большая и самая ощутимая потеря. Трое молодых полисменов-десантников были убиты. Убиты почти одномоментно.       Да, потери в Отряде были и потом. Не такие значительные и не такие частые, но были. И каждый раз Джон Шепард вспоминал этот зал и этот момент. Вспоминал – и каменел, вспоминал – и заледеневал. Потому что впервые тогда особенно остро ощутил хрупкость человеческой жизни.       Выждав, пока оркестр сыграет вступление, Шепард шагнул вперёд, к краю сцены, чуть склонив голову остановился и, балансируя между рассказыванием-повествованием и пением, озвучил первый куплет:              «Я сегодня до зари встану.       По широкому пройду полю...       Что-то с памятью моей стало,       Все, что было не со мной - помню.»              Он действительно тогда мало знал обо всех десантниках, оставшихся военными полисменами. Слишком мало знал. Немногое знал, выходившее за пределы обычной информации о человеке, содержащейся в немногочисленных документах. Да, он знал о каждом из троих погибших тогда в том зале и то, что можно было узнать только при непосредственном, личном общении. Но когда они не вернулись из той Базы, он с особой остротой понял, насколько же мало он о них знал.       Да, операция «Заретрансляторное Пространство» тогда была самой сложной в истории «Нормандии», в истории её экипажа и команды. Да, рядом тогда на базе Коллекционеров с жуками – бывшими протеанами сражались, боролись, бились и турианцы, и имперцы, и нормандовцы-альянсовцы. Но потом… потом пришло понимание приближения Большой Войны и Шепард изменился. Он понял, что «Нормандия» становится его домом надолго. Очень надолго. И с тех пор, когда фрегат-крейсер вернулся к «Омеге», он старался узнать своих сослуживцев как можно лучше, как можно полнее:              «Бьют дождинки по щекам впалым,       Для Вселенной двадцать лет - мало,       Даже не был я знаком с парнем,       Обещавшим: "Я вернусь, мама!"»              Хор нормандовцев и иден-праймовцев поддержал солиста. Шепард подпевал, не стараясь первенствовать, видя, как взгляды зрителей поднимаются к экранам «рамы», на которые синтеты уже подали соответствующий видеоряд. Да, песня очень тяжёлая. Не менее тяжёлая, чем прошедшая и наконец-то окончившаяся победой война с Жнецами. И песня эта сейчас, сегодня, очень актуальна для Иден-Прайма. Она встала в план как влитая, как будто всегда там была именно на этом месте:              «А степная трава пахнет горечью,       Молодые ветра зелены.       Просыпаемся мы - и грохочет над полночью       То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.       Просыпаемся мы - и грохочет над полночью       То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны...»              Дождавшись, пока хор снизит громкость, Шепард продолжил. Он, старший помощник командира корабля, боевого разведкрейсера, Спектр Совета Цитадели с того момента, как увидел и почувствовал гибель тех троих полисменов-десантников всегда считал, что живёт и за них, отдавших свои жизни во имя победы над тем недостроенным, но крайне опасным Жнецом. Отдавших свои жизни во имя победы над всеми Жнецами и всеми их приспешниками.              «Обещает быть весна долгой,       Ждет отборного зерна пашня...       И живу я на земле доброй       За себя и за того парня.              Я от тяжести такой - горблюсь,       Но иначе жить нельзя, если       Все зовет меня его голос,       Все звучит во мне его песня.»              Два куплета дались Шепарду очень нелегко. Он понимал, всегда помнил, что его слушают не только нормандовцы и иден-праймовцы, но и Светлана и его дети, и Аликс и младшие киборгессы. И он был предельно, искренне благодарен присутствовавшим на Поле Концерта разумным, когда они встали и стоя, посуровев, соединили свои голоса с голосами хора нормандовцев и хора иден-праймовцев, озвучивая припев с его вечными и сегодня – очень актуальными словами. Надо помнить войну. Всегда помнить войну. Ибо война – никогда не кончается. Она только отступает за предел восприятия. Но всегда остаётся рядом:              «А степная трава пахнет горечью,       Молодые ветра зелены.       Просыпаемся мы - и грохочет над полночью       То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны.       Просыпаемся мы - и грохочет над полночью       То ли гроза, то ли эхо прошедшей войны...»              Джон поклонился в пояс. Выпрямился, повернулся и быстрым шагом покинул сцену. Спускаясь по трапу, он увидел спешащего навстречу Сарена.       - Джон, прошу. Вас хочет видеть Триора. Она настаивает… - выдохнул подошедший легендарный Спектр-турианец.       - Идём. – Шепард оглянулся на сцену, убедился в том, что на возвышении уже стоит солист – один из лучших певцов Иден-Прайма, при появлении которого на поле уже раздались слаженные и достаточно громкие приветственные и одобрительные аплодисменты.       Они подошли к стоявшей поотдаль машине. Триора привстала, когда Шепард приблизился:       - Джон… Спасибо вам. – в глазах турианки блеснули слезинки. – Вы пели… сердцем… душой. Я слышала о происшедшем на той базе… Мне… мне больно…       Шепард ничего не говоря, приблизился, взял левую руку Триоры, прижал к груди. Турианка прикрыла глаза – жест землянина-человека ей понравился. Кому, как не ему, старшему помощнику командира легендарного разведфрегата иметь право вот так просто подойти к ней и вот так просто взять её руку именно так. Сарен одобрительно кивнул, что Шепард отметил самым краем глаза.       - Спасибо, Джон… Когда вы пели… Мне стало менее больно. Сар… он сделал многое, он сделал очень много для того, чтобы я… чтобы я не потеряла никого там… безвозвратно. Спасибо вам, Джон. Спасибо за Сара. И спасибо, что научили меня… не терять своих… - она ослабела и откинулась на подушки разложенного сиденья. – Нет, со мной ничего, со мной почти всё хорошо. – она взглянула на склонившуюся к ней турианку-лечащего врача. – Я… я счастлива, что сумела вытащить всех оттуда. – она прикрыла глаза.       Шепард осторожно опустил руку Триоры на сиденье.       - Джон. – тихо сказал Сарен. – Давайте послушаем несколько песен… отсюда.       - Хорошо. – Шепард коротко взглянул на турианца, кивнул, обратив взгляд на сцену. Певец – иден-праймовец уже озвучивал первые строки первого куплета песни:              «Улица моя лиственная       Взгляды у людей пристальные       Стать бы нам чуть-чуть искреннее       Нам не жить друг без друга.              Скорости вокруг бешеные       Мы себя едва сдерживаем       Значит надо быть бережнее       Нам не жить друг без друга.»              Шепард видел, как на лицах людей проступает задумчивость, как движения, жесты становятся менее резкими или прекращаются совсем. Он чувствовал, что иден-праймовцы и гости планеты слушают певца не просто умом – сердцем. Потому что то, о чём поёт певец, составляло, составляет и будет составлять одну из тайн бытия любого разумного – не только человека, не только землянина. Война закончилась. Время беспощадности, время всевластия жестокости подошло к концу. Настало время проявлять другие черты характера, другие черты личности.       Джон видел, как смотрит на дремлющую Триору Сарен. Смотрит как на свою… главную подругу. Он наконец-то обрёл ту, кто его будет понимать не только разумом, но и сердцем, душой. Для Сарена, познавшего на себе, что такое быть хаском, только Триора может быть высшей ценностью. Высшей личной ценностью. И она, без всяких сомнений, будет для легендарного Спектра такой ценностью. Триора – Спектр, действующий Спектр. Да, она Герой Турианской Иерархии, да, она – полковник ВКС Турианской Иерархии, полковник спецслужб Турианской Иерархии, но прежде всего она – турианка. И теперь она очень скоро станет мамой. А Сарен обретёт счастье отцовства. Он станет отцом и будет воспитывать детей, именно так, как поётся в этой песне:              «Мы разлучаемся со сказками       Прошу стань сильней меня, стань ласковей.       Прошу стань сильней меня, стань ласковей.»              Любая жизнь разумного существа имеет начало, продолжение и конец. Любая жизнь разумного существа – конечна. Сколько бы дней, декад, месяцев и лет не продолжалась эта жизнь, разумный органик будет стремиться жить как можно дольше. Потому что жизнь – это нормальное состояние разума. И её, эту жизнь, нужно прожить… достойно. Потому что она когда-нибудь окончится.              «Слышал я слова правильные,       Всё искал пути праведные       А твои слова памятные:       "Нам не жить друг без друга".              Ленточка моя финишная,       Все пройдет и ты примешь меня.       Примешь ты меня нынешнего       Нам не жить друг без друга.»              Хор не мешал солисту, не перекрывал его многоголосым звучанием, не подавлял голос солиста своей объединённой мощью. Он поддерживал солиста, он придавал его голосу дополнительную силу, а смыслу сказанного, смыслу спетого – дополнительную определённость, дополнительную доказательность. Потому что пели – живые. Потому что пели – разумные. Потому что пели те, кто перешагнул из военного времени в мирное. Потому что пели одержавшие трудную, но такую желанную победу. Победу, требующую, чтобы послевоенная, мирная жизнь была более совершенной, более наполненной высокими смыслами.              «Мы разлучаемся со сказками       Прошу стань добрей меня, стань ласковей.       Прошу стань добрей меня, стань ласковей.»              Не мешая Сарену и Триоре быть наедине, Шепард видел, как зрители и слушатели едва слышно подпевают хору и солисту. И это подпевание было гораздо более ценным, чем пение во весь голос. Ибо истина всегда тиха и незаметна:              «Улица моя лиственная       Взгляды у людей пристальные       Стать бы нам чуть-чуть искреннее       Нам не жить друг без друга.       Нам не жить друг без друга.       Нам не жить друг без друга.»              Отзвучала песня. Отшумели аплодисменты – громкие, слаженные, искренние. Место солиста заняла солистка. Видеоряд на экранах сменился. И первые же аккорды мелодии вызвали новые аплодисменты – песню узнали. Да, это была легендарная «Нежность». Жители планеты Иден-Прайм, одной из первых земных человеческих колоний хорошо знали эту песню и доверили исполнить её одной из лучших солисток, известность которой уже давно перешагнула пределы планеты, а её мастерство признавали многие другие солистки, живущие и творившие на других человеческих и не только человеческих колониях:              «Опустела без тебя земля       Как мне несколько часов прожить       Так же падает в садах листва       И куда-то всё спешат такси              Только пусто на земле одной без тебя       А ты, ты летишь и тебе       Дарят звёзды свою нежность»              Она хорошо знала, о чём пела. Знала и умом и сердцем. Её мужем был шеф-пилот эсминца «Памир». Только совсем недавно он вернулся к ней, вернулся в длительный, почти годичный отпуск. Она ждала его всю войну с Жнецами, все эти декады, месяцы. Ждала, получая скупые весточки, чаще всего текстовые. Ждала не одна – рядом с ней ждали отца, папу его дети – девочка и мальчик. Сейчас дети присутствовали среди зрителей и слушателей на Поле Концерта и, конечно, подпевали своей маме. Их отец приехать на Концерт не смог – он преподавал в местной военной Академии и сейчас у него был лекционный период. Не было сомнений в том, что он услышит, как поёт его подруга, увидит концерт в записи, увидит, посмотрит его запись не один раз. А потом много-много раз будет обсуждать его с детьми и с подругой, ждавшей его всю войну:              «Так же пусто было на земле       И когда летал Экзюпери       Так же падала листва в садах       И придумать не могла земля       Как прожить ей без него пока он летал, летал       И все звёзды ему       Отдавали свою нежность»              Последние две строчки песни певица озвучила тихо-тихо, но эти слова услышали все. Услышали не разумами – сердцами:              «Опустела без тебя земля       Если можешь, прилетай скорей.»              Зазвучавшие благодарные аплодисменты быстро стихли – на месте солистки встала Хлоя Мишель – вторая врач Медотсека фрегат-крейсера. Ей нормандовцы доверили петь легендарную песню – великую и простую «Надежду». И Хлоя Мишель, озвучив первые строки, почувствовала, а не только увидела, как все, кто присутствовал на Поле Концерта в этот момент, стали подпевать, просто потому, что хорошо знали эту песню. Очень многие пели её не раз, пели на языке оригинала, понимая сердцем, душой, а не только разумом великий смысл, скрытый в простых словах:              «Светит незнакомая звезда,       Снова мы оторваны от дома.       Снова между нами города,       Взлетные огни аэродрома...              Здесь у нас туманы и дожди,       Здесь у нас холодные рассветы,       Здесь, на неизведанном пути,       Ждут замысловатые сюжеты.»              Хор нормандовцев и иден-праймовцев поддержал солистку, к его голосам присоединили свои голоса все, кто был в это время на Поле Концерта. Мало кто сомневался или хотя бы имел основания сомневаться в том, что так же подпевают и те разумные, кто смотрит и слушает Концерт сейчас в записи или по трансляции:              «Надежда - мой компас земной,       А удача - награда за смелость.       А песни довольно одной,       Чтоб только о доме в ней пелось.»              Хлоя продолжала петь, рассказывая, повествуя, стараясь сохранить спокойствие. И ей подпевали едва слышно многие, очень многие зрители и слушатели.              «Ты поверь, что здесь, издалека,       Многое теряется из виду,       Тают грозовые облака,       Кажутся нелепыми обиды.              Надо только выучиться ждать,       Надо быть спокойным и упрямым,       Чтоб порой от жизни получать       Радости скупые телеграммы...              И забыть по-прежнему нельзя       Все, что мы когда-то не допели,       Милые, усталые глаза,       Синие московские метели.              Снова между нами города,       Жизнь нас разлучает, как и прежде.       В небе незнакомая звезда       Светит, словно памятник надежде.»              И снова солистку мощно поддержали оба хора. Зрители и слушатели поднялись со своих мест, чтобы спеть припев всем вместе, объединившись:              «Надежда - мой компас земной,       А удача - награда за смелость.       А песни довольно одной,       Чтоб только о доме в ней пелось.»              Информация о том, что сцена может вместить множество хористов и солистов подтвердилась самым определённым образом – хор нормандовцев и хор иден-праймовцев отступили вглубь сцены, а на их места вышли дети. Дети иден-праймовцев и дети нормандовцев.       Четверо детей – две девочки и два мальчика вышли вперёд вместе со своими родителями. Четверо взрослых и четверо детей.       - Твои дети, Джон, отказались бы солировать. – тихо сказал стоявший рядом с Шепардом Андерсон.       - Вы правы, Дэвид. Отказались. Я вижу, что и дети Эшли и Кайдена тоже отказались. Это ведь – дети иден-праймовцев.       - Да, Джон. Похоже, ваш пример начал работать в полную силу. – одобрительно улыбнулся командир разведфрегата.       Шепард решил промолчать, посчитав, что говорить что-либо ему будет совершенно излишне.       На то, что теперь впереди взрослых хористов стоят дети, зрители и слушатели, находившиеся на Поле, обратили внимание очень быстро. Появление и присутствие на сцене стольких детей приковало к себе внимание множества взрослых. Оркестр исполнил вступление и мальчик-солист, по виду – более младший, чем его спутник, запел:              «Солнечный круг,       Небо вокруг -       Это рисунок мальчишки.       Нарисовал он на листке       И написал в уголке:»              Детский хор поддержал маленького певца:              «Пусть всегда будет солнце!       Пусть всегда будет небо!       Пусть всегда будет мама!       Пусть всегда буду я!»              Один из мужчин положил руку на плечо мальчика-солиста и продолжил:              «Милый мой друг,       Добрый мой друг,       Людям так хочется мира!       И в тридцать пять,       Сердце опять       Не устает повторять:»              Теперь к детскому хору присоединили свои голоса и оба взрослых хора, а очень скоро, буквально со второй строчки припева к их голосам присоединили свои голоса и те разумные, кто присутствовал на Поле Концерта:              «Пусть всегда будет солнце!       Пусть всегда будет небо!       Пусть всегда будет папа!       Пусть всегда буду я!»              Зрители и слушатели не скрывали чувств и эмоций, улыбались, радовались. Они словно бы на несколько секунд возвращались в детство, почти что впервые увидев столько счастливых и весёлых детей вместе и рядом с ними.       Теперь куплет запели и дети-солисты и солисты-взрослые:              «Тише солдат,       Слышишь солдат,       Люди пугаются взрывов.       Тысячи глаз в небо глядят,       Губы упрямо твердят:»              Видеоряд, подготовленный синтетами, как всегда, полностью соответствовал глубинному смыслу песни. Все три хора, объединившись со зрителями и слушателями, слаженно и мощно озвучили припев к песне:              «Пусть всегда будет солнце!       Пусть всегда будет небо!       Пусть всегда будут братья!       Пусть всегда буду я!»              Следующий куплет пели все, кто присутствовал на Поле Концерта. Пели стоя, испытывая невероятно сильный душевный и эмоциональный подъем. Дети были восхищены, видя как их родители и другие взрослые, объединились в едином требовании:              «Против беды,       против войны       Встанем за наших мальчишек       Солнце навек,       Счастье навек -       Так повелел человек:              Припев к песне пели все. И никто не заметил, что дети, продолжавшие солировать, легко заменили в каждой третьей строчке припева всего лишь два слова, перечислив в одной песне маму, папу и братьев и сестёр, потребовав от всех – и от взрослых, и от детей, чтобы все они боролись за мир, действовали только во имя мира, берегли мир:              «Пусть всегда будет солнце!       Пусть всегда будет небо!       Пусть всегда будут сёстры!       Пусть всегда буду я!»              Шквал аплодисментов накрыл Поле. Несколько минут овация не стихала. Дети благодарили взрослых, а взрослые – детей.       Постепенно, нисколько не мешая радости и эмоциям зрителей и участников концерта, менялись кадры видеорядов на огромных экранах. Шепард, помедлив, шагнул вперёд, но перед этим жестом попросил встать рядом с ним на возвышение для солистов адмирала Андерсона и Ричарда Дженкинса. Те кивнули, поняв, что так будет лучше и шагнули следом за адмиралом Шепардом к возвышению.       - Солировать будете вы, Джон. – тихо сказал Андерсон, становясь рядом с Шепардом.       - Мы – только поддержим. – подтвердил слова адмирала-командира Дженкинс.       - Согласен. – сказал Шепард, прислушиваясь к тому, как оркестр играет вступление и ожидая разрешающего знака дирижёра. – Поехали!              «Помним жаркую степь Иден-Прайма,       Поле, где ничего не взрастало,       Будни, пот по натруженным спинам...       Будет Родина с хлебом целинным!»              Теперь зрители обратили внимание и на экраны и на солистов и на хоры, которые остались на своих местах. Шепард догадывался, что очень многие зрители и слушатели в этот момент ощутили: концерт подходит к завершению. Мало кто знал, каким оно будет, это завершение, но песня, которую он пел сейчас, была предпоследней. В последний момент было решено снять с программы концерта чисто военную песню и теперь после гимна целинным хлеборобам, в котором многие разумные теперь усматривали гимн не только им, но и многим другим рабочим и служащим самых разных отраслей, должна была прозвучать последняя песня. А пока Шепард, Андерсон и Дженкинс при поддержке хоров исполняли припев, уже не сомневаясь в том, что потом, совсем скоро, припев этой песни будут петь и зрители и слушатели Концерта:              «Мы нашей памяти свято верны,       С честью сдержали мы слово,       И на просторах любой целины       Сможем выстоять снова!»              Второй куплет пел уже Андерсон. Так попросил Шепард. Безмолвно, одним взглядом попросил. И адмирал-командир согласился, едва заметно кивнув. Вряд ли зрители правильно истолковали этот жест, но и Дженкинс и Шепард правильно поняли его:              «Зноем степь нам грозила и жаждой,       С боем брали клочок её каждый.       Встанет, пекла не выдержав, трактор -       Тянет наш неуёмный характер.»              И все трое при полной поддержке иден-праймовского и нормандовского хора спели припев, ясно слыша, как присоединяют свои голоса зрители и слушатели, присутствующие на Поле Концерта:              «Мы нашей памяти свято верны,       С честью сдержали мы слово,       И на просторах любой целины       Сможем выстоять снова!»              Третий куплет, волнуясь, пел Ричард. По полному праву уроженца этой планеты, выходца из семьи хлеборобов:              «Колос здесь не в новинку сегодня.       В космос был после этого поднят:       Стало наше нелёгкое дело       Стартом для беспокойных и смелых.»              Припев к песне пели все присутствовавшие на Поле Концерта. Песня понравилась. И теперь Шепард не сомневался – финал концерта будет значимым и нормативным. Будет запоминающимся:              «Мы нашей памяти свято верны,       С честью сдержали мы слово,       И на просторах любой целины       Сможем выстоять снова!»              Слушая аплодисменты и восторжённые возгласы, Шепард думал о том, что нормандовцы хорошо поступили, рекомендовав жителям Иден-Прайма самим решить, кто будет солировать при исполнении финальной песни Концерта. Поиски не затянулись и иден-праймовцы рекомендовали в качестве солиста действительно мастера своего дела. Уже одно его появление на сцене вызвало аплодисменты и одобрительные возгласы множества зрителей, что подтвердило правильность выбора, а уж когда он запел, то зрители в едином порыве стали подниматься со своих мест, зная и чувствуя, что такой певец-профессионал не будет петь плохую или никчемную песню. И они не обманулись в своих ожиданиях:              «Я люблю тебя, Жизнь,       Что само по себе и не ново.       Я люблю тебя, Жизнь,       Я люблю тебя снова и снова.»              Синтеты Отряда перевели несколько больших экранов на транслирование текста песни и теперь зрители и слушатели могли в полной мере поддержать своего любимца. Хор нормандовцев и хор иден-праймовцев поддержали певца, оставаясь на втором плане:              «Вот уж окна зажглись,       Я шагаю с работы устало,       Я люблю тебя, Жизнь,       И хочу, чтобы лучше ты стала.»              Пожалуй за весь Концерт не было достигнуто ни разу такой слаженности, такого единства между зрителями и слушателям и участниками концерта. Песня всем понравилась. Она говорила о понятных и близких каждому разумному, независимо от расы, вещах. Она говорила о них простым языком, без излишних и ненужных усложнений и иносказаний:              «Мне немало дано:       Ширь земли и равнина морская,       Мне известна давно       Бескорыстная дружба мужская.»              Голос солиста парил над Полем, проникал в разум, в чувства, каждого зрителя, каждого слушателя, поднимал души разумных на недосягаемую прежде высоту, заставлял ненадолго отрешиться от рутины и посмотреть на многие знакомые и обыденные вещи по-новому, вспомнить о том, что многое в окружающем мире и в жизни имеет непреходящее значение и огромную важность и ценность:              «В звоне каждого дня       Как я счастлив, что нет мне покоя!       Есть любовь у меня.       Жизнь, ты знаешь, что это такое.»              Здесь певец и хористы уступили первенство женщинам – и участницам хоров и зрительницам. И они не подвели. А когда хор женщин и девушек исполнял две последние строчки куплета, к их голосам присоединили свои голоса и дети – и мальчики, и девочки. В глазах у многих зрителей и слушателей блеснули слёзы, но их никто не стеснялся:              «Как поют соловьи.       Полумрак. Поцелуй на рассвете.       И вершина любви —       Это чудо великое - дети!»              Мужчины поддержали своих подруг, обрамили их голоса своими голосами, показав пример единства – не показного, настоящего. Единства ради будущего:              «Вновь мы с ними пройдем       Детство, юность, вокзалы, причалы.       Будут внуки потом,       Все опять повторится сначала.»              Женщины и девушки уступили первенство в пении следующего куплета мужчинам и юношам. Лица солиста и хористов построжели. Практически все разумные, кто присутствовал сейчас на поле, стояли. Никто не сидел:              Ах, как годы летят,       Мы грустим, седину замечая.       Жизнь, ты помнишь солдат,       Что погибли, тебя защищая?              А последний куплет пели все. И никто из участников завершавшегося Концерта уже не сомневался – это действо войдёт в историю как Первый Послевоенный концерт, как часть Первого Послевоенного Галактического концерта. Важно было сделать первый шаг и этот шаг сделали они, жители и уроженцы Иден-Прайма и легендарные нормандовцы, члены известнейшего Отряда:              Так ликуй и вершись       В трубных звуках весеннего гимна!       Я люблю тебя, Жизнь,       И надеюсь, что это взаимно.              Десять минут звучали аплодисменты. Зрители и участники концерта аплодировали, не жалея ладоней. Концерт удался. Завершающая песня была знаковой, потому концерт и воспринимался как монолитное единство. Солист и хористы поклонились зрителям под несмолкавшие аплодисменты. А потом строй хоров рассыпался. Зрители и слушатели смешались с участниками Концерта. Впрочем, участниками были все разумные, кто был в это время на Поле, навечно ставшем Полем Концерта. Пройдёт совсем немного по мирным меркам времени и поле будет вновь засеяно и вновь даст богатый урожай. Но новые поколения жителей Иден-Прайма будут хорошо помнить и будут твёрдо знать: именно здесь состоялся Первый Послевоенный Концерт на Иден-Прайме.       Кайден убежал к Эшли, Сарен, стараясь не бежать, направился к лимузину, где его ждала Триора. Нормандовцы спешили вернуться на базу и на корабль.       - Сегодня наши в очередной раз превзошли себя. – сказал Андерсон, обнимая Чаквас. – Похоже, концерт удался, Джон. И, я вижу, что ты чем-то озабочен.       - Да, Дэвид. – Шепард не стал кривить душой. – У нас ещё был запланирован свой концерт, нормандовский.       - Так за чем же дело встало, Джон? – спросила Карин. – Сейчас - час на ужин и мелкие проблемы обычной жизни. А потом… потом собираемся на базе и устраиваем свой концерт. В Столовой Зале, конечно. Она у нас самая большая. Неформальная обстановка, столики. Где кто хочет, там и садится.       - Я вот думаю о Триоре, Карин. Не хочется обижать Сарена. – сказал Шепард.       - Узнаю нашего старпома. – улыбнулась одобрительно главный врач фрегат-крейсера. – Ладно. Я говорила с её лечащим врачом. Она согласилась передать Триору на несколько дней в Медотсек. Да, она слишком слаба, но и у нас кораблик не маленький – на каталке мы её доставим в Столовую Залу и она услышит и увидит весь наш внутренний концерт. – Карин посерьёзнела. – Она заслужила. И Сарен… должен быть счастлив видеть и чувствовать Триору рядом.       - Это… это прекрасно, Карин. – только и смог сказать обрадованный Шепард. – А Эшли…       - И она будет тоже у нас, вместе с детьми. Так что Кайден… впрочем, он уже об этом всё знает. Эшли ему уже сказала. Я в этом уверена. И вообще на концерте, на нашем внутреннем концерте будет иметь возможность присутствовать любой, кого пригласят с собой нормандовцы.       - И не сомневайтесь, Джон. – подошла Оливия. – Весь концерт будет записан и оттранслирован вживую на Землю, на базу «Ликино». В реальном режиме. Светлана, Аликс и дети увидят и услышат всё.       - Спасибо, Оливи. Вы с Марком – волшебники.       - Вам спасибо, Джон. Мы всегда чувствовали вашу любовь и вашу поддержку. – улыбнулась Оливия.       - Тогда – решено. Ужин – через час. – Чаквас привычно взяла управление в свои руки. Андерсон отступил на шаг, признавая первенство главного врача фрегат-крейсера. – Этого времени вполне хватит на все неотложные дела.       - Каналы связи с Землёй и любые каналы по Иден-Прайму и на Цитадель – готовы. – сказала Оливия. – Если будет необходимо, мы поддержим каналы аудио для любых других населённых планет.       Андерсон, Шепард и Чаквас понимающе кивнули. Спустя несколько минут адмиралы и главный врач фрегат-крейсера вместе с Марком и Оливией уже заняли места в комфортабельном автобусе, на котором прибыли на базу «Нормандии».       - Идите, Джон. – сказал Андерсон. – И поговорите, увидьтесь со Светланой, Аликс и детьми. Они ждут этого. Им это – необходимо. – с этими словами Андерсон подхватил под руку Карин и они вдвоём удалились в командирскую каюту. Чуть раньше незаметно исчезли Оливия и Марк.       Усмехнувшись, Шепард прошёл к лестничным маршам и поднялся на уровень, где располагалась старпомовская каюта.