Послевоенная галактика Млечный Путь. Главы и зарисовки.

      Прибыв на базу, где теперь размещался фрегат-крейсер, Шепард внезапно почувствовал, что слабеет. Первый приступ слабости он испытал, выходя из пассбуса, а когда он добрался до своей каюты, слабость стала слишком ощутимой. У него едва хватило сил подойти к креслу: он понимал, что сейчас не может себе позволить лечь в кровать, ведь это вызовет ненужный интерес со стороны членов команды и экипажа фрегат-крейсера к его, старпома, состоянию.       Слабость не проходила. Но и не усиливалась. Потому Шепард медленно и осторожно достал с настенной полки один из ридеров, включил, вчитался в план внутреннего концерта. Со многими его позициями он и сейчас был согласен – эти песни были нужны, необходимы для его коллег. Но то обстоятельство, что значительная часть программы прошедшего концерта, да и значительная часть программы предстоящего внутреннего концерта была в какой-то, подчас - весьма значительной - мере повтором программ концертов на «Омеге», тех первых концертов, сейчас старпому очень не нравилось.              Чаквас вошла в каюту Шепарда как всегда - быстро и неожиданно. Капитан как раз клал выключенный ридер на столик и хотел было уже смежить веки, чтобы немного подремать – до начала отрядного внутреннего концерта было около двадцати минут, но врач корабля, подойдя к креслу, сразу «считала» его физическое и, наверное, не только физическое состояние.       - Карин, ничего не надо. – проговорил Шепард, взглянув на Чаквас. – Это… просто слабость. Видимо, я перенервничал после концерта. Никак не могу перестроиться на мирный режим. И… включать для преодоления этой слабости Струну… мне не хочется… Как и многие прочие знакомые мне состояния…       - Джон. – врач корабля присела в соседнее кресло, взяла в свои руки правую руку Шепарда. – Я понимаю, вы хотите казаться неуязвимым, сильным, мощным. Но сейчас, после Победы… это уже не надо. Сейчас вы можете…       - Расслабиться?! – усмешка, тронувшая губы Шепарда была едва заметной, но Чаквас её увидела. – Карин… Не имею я на это права.       - Имеете. – сказала врач. – Джон, война закончилась. Большая, сложная война с Жнецами. Тяжёлая война. И сейчас… все разумные имеют право на небольшое расслабление. И вы – тоже.       - Мне только жаль… я не сумел скрыть свою слабость.       - Вы насторожили Светлану, Джон. – Чаквас посчитала пульс Шепарда, взглянула на старпома чуточку недовольно. – И ваша слабость…       - Меня не надо упаковывавать в медотсек, Карин. – проговорил Шепард. – Не так поймут… Не могу я быть сейчас слабым.       - Не хотите в медотсек? – Чаквас прищурилась и Шепард почувствовал, что угроза стать пациентом несколько отдалилась.       - Не хочу, Карин. Работы… много.       - Работы, Джон, всегда будет много. – ответила врач. – Ладно. – она взглянула на часы своего инструментрона. – У нас есть пятнадцать минут до начала концерта. И вы поспите сейчас. Глубоко и крепко. – она внимательно посмотрела в глаза старпома и тот почувствовал непреодолимое желание уснуть. Проваливаясь в сон, он понял, что Карин применила гипноз – она им редко пользовалась, но, видимо, сейчас посчитала такое средство необходимым. Спустя минуту он крепко спал – без сновидений и без движения.       Врач встала, вышла из старпомовской каюты, плотно закрыла за собой дверь и со своего инструментрона включила красный запрещающий сигнал на панели ВИ замка.              - Карин, что с Джоном? – подошла Оливия. – Я… волнуюсь. Показатели…       - Он крайне устал, Оливи. – тихо сказала Чаквас. – Держался весь концерт, напрягался, волновался. Отодвигал момент необходимого расслабления. Вот и реакция. Организм… потребовал своего. – она отошла от двери старпомовской каюты, направилась к лестницам, ведущим на другую палубу. – Сейчас он спит. Я немного, самую малость использовала гипноз – он порывался всё время продолжить действовать, но при такой слабости – это опасно. Поспит четверть часа. Потом, в какой-то мере восстановившись, сможет придти на концерт. Отказался переселиться в медотсек. Пытается, старается остаться сильным и неуязвимым, забывает, что даже таким людям, как он, требуется глубокий и полный отдых. – Врач остановилась у двери медотсека. Выглянула Хлоя. – Мишель, поставь Шепарда на мониторинг. На сутки. Надо посмотреть динамику. Усталость. Сказалась таки.       - Сделала. – заместитель главврача щёлкнула крышкой своего инструментрона. – Он утомлён. Крайне утомлён. Показатели, как правильно отметила Оливи, скачут. И они… не слишком обнадёживают.       - Пока что ему нет нужды напрягаться. – ответила Чаквас. – Внутриотрядовский концерт – неформальное, камерное мероприятие. Даже если он немного опоздает – никто из коллег не будет обижаться или недоумевать.       - Карин, наши решили, что будут проводить концерт здесь, на борту. Иден-праймовцы, конечно, не слишком довольны, но… Они поняли. – сказала Хлоя.       - Разумно. – Карин взглянула на Оливию. – Нам с Хлоей, Оливи, надо проведать Триору. Да и к Эшли надо заглянуть. Неизвестно ещё, как у них с состоянием после такого действа. Неспокойно мне.       - Информацию я передала вам. – ответила киборгеса. – Если что… Я помогу.       - Спасибо, Оливи. – Чаквас вошла в периметр медосека, а Оливия направилась в Зал Информации к Марку.              Несколько минут медикам Отряда понадобилось на то, чтобы, ознакомившись с собранной аппаратурой дистанционного медконтроля информацией, пройти в каюту, где была размещена Триора.       Сарен, сидевший у изголовья кровати, встал при появлении Хлои и Карин:       - Триа, я…       - Останься, Сар. – прошелестела турианка, не открывая глаз. – Ты – мой. Только мой. И я тебе полностью доверяю.       - Как скажешь, Триа. – Сарен кивком поприветствовал Карин, подошедшую к кровати. Та ответила и склонилась над турианкой, проводя быстрый и тщательный осмотр. Хлоя помогала главному врачу, тихо переговариваясь с ней.       - Ваша подруга, Сар, определённо делает успехи. – сказала Чаквас, выпрямляясь. – Она поздоровела и её состояние продолжает улучшаться. – осторожно заметила главный врач корабля.       - Так я ведь, доктор, рядом с Саром. – прошелестела, чуть-чуть расслабляясь, Триора, не открывая глаз. Сарен видел, что мнение врача ей приятно. – Спасибо, что не стали запирать меня в медотсек, Карин. Мне здесь, в обычной корабельной каюте, намного легче. И лучше. – уточнила турианка.       - Рада. – коротко ответила Чаквас, включая свой инструментрон и делая пометки в графах форматки, высветившейся на экране. Хлоя вышла из каюты, возвращаясь с разрешения главного врача корабля, в медотсек.       - Я… я чувствую, что с Шепардом… - турианка замолкла, поймав взгляд Чаквас. – Он… нестабилен.       - Он… ослабел. Сейчас – спит. Проспит до начала концерта. Думаю, что на концерте он будет. – ответила Чаквас.       - Было решено проводить концерт на борту… - прошелестела Триора. – Наверное, это из-за меня… А теперь – и из-за состояния Джона. Мы… мы слабеем. Слишком резкий переход от войны к миру. Слишком резкий.       - После такой сложной и трудной Победы – это обычное явление. – сказала Чаквас, захлопнув экран и клавиатуру своего инструментрона. – Откат, своеобразный откат после перенапряжения, необходимого в военное время.       - Может быть, может быть. – прошелестела Триора. Сарен почувствовал, что подруга засыпает.       Стукнула дверь и в каюту осторожно, стараясь не шуметь, вошла Эшли в сопровождении Кайдена и детей. Увидев уснувшую Триору, она попятилась. Чаквас, отметив это, сделала всем присутствовавшим в каюте посетителям знак покинуть помещение. Когда те вышли в коридор, она закрыла дверь и включила красный предупреждающий сигнал. Автоматика тихо чавкнула герметстворкой.       - Мы только хотели повидаться с Триорой. – несмело взглянув на напрягшегося Сарена, сказал Аленко.       - Кай, всё нормально. Триоре нужен отдых перед концертом. Я не смогла отговорить её от того, чтобы посетить нашу Столовую Залу. Хоть на каталке, хоть лёжа, но она обязалась там быть. – сказала Чаквас. – Так что не надо обвинять себя ни в чём таком.       - Оливия сказала… - продолжил офицер.       - Да. – подтвердила Чаквас. – Шепард сейчас слаб. Приступ слабости. Сильный, мощный. Повлиял на многие его системы. Но на концерте он… будет. – помедлив, сказала врач. – Пока что я не вижу необходимости запрещать ему это.       Сарен расслабился. Совсем немного расслабился. Появление в каюте Триоры Чаквас было своевременным и он успокоился. Настолько, насколько это было вообще возможно. Эшли, кивнув Кайдену, увела детей в семейную каюту. Аленко, взглянув на Карин и поймав её одобрительный взгляд, ушёл в ангар – у командира десантного экипажа всегда были дела, требовавшие его участия.              Шепард спал. Он, конечно, и сам без уточнений Чаквас догадывался, что Светлана узнает об ухудшении его состояния, но, наверное, в очередной раз, не смог точно определить, насколько же быстро и полно она это сумеет сделать.       - Вот, Алла. – Стрельцова, справившись с волной нахлынувших негативных ощущений, выпрямилась в командирском кресле Центрального Поста крейсера. – Опять с Джоном не слишком хорошо. Он… ослабел. И ослабел сильно. Хорошо, если эта слабость – временная. И хорошо, если он сможет восстановиться. У них сейчас там… внутренний концерт, внешний они уже провели, на Идене сейчас заканчиваются пять других местных концертов. Иденцы благодарны нормандовцам – те не стали давить на местных своим совершенством, как бы оно это совершенство ни воспринималось разумными. А Джон… Меня, Ал, пугает его слабость.       - Света, не накручивай себя. – кивнув вставшему со своего кресла Титову, Селезнева устроилась в старпомовском кресле. Станислав, сойдя с постамента, ушёл к техническим пультам поста, чтобы не мешать разговору командира и главного врача корабля. – Ну такой уж человек твой Джон, что не умеет расслабляться и плохо умеет переключаться с боевого режима на мирный. Ты же сама прекрасно и точно знаешь, что в боевой режим он входит почти мгновенно. А вот с возвращением в мирный режим у него, действительно, есть большие проблемы со скоростью и полнотой возврата. Мне, Свет, почему-то кажется, что со временем Джон обязательно научится переключаться с боевого на мирный режим лучше и быстрее. Может быть, даже глубже.       - Всё равно, Ал, ты же знаешь – не могу я быть спокойна за него. А теперь – тем более. Даже не знаю, выдержит ли он этот концерт. Что ни говори, Ал, а это – большая и сложная нагрузка на психику. Он и так едва держался, чувствую, весь официальный нормандовский концерт. Понимаю, не по нутру ему эта публичность. А тут… Подозреваю, Ал, что будет ему трудно присутствовать на этом уже внутриэкипажном действе. Даже если он немного оклемается от этого приступа слабости – всё равно будет трудно. Я помню, что там – Чаквас и Оливия, что это – его родной корабль. Я знаю, что скорее всего концерт этот внутренний пройдёт на борту корабля – вряд ли нормандовцы согласятся перенести это действо в пространство какого-нибудь Зала Торжеств на базе. Помню, что там и такой имеется – иденцы были неуёмны в своём желании сделать всё по максимуму для нормандовцев, но всё равно…       - Знаю, Света. И всё же. Уверена, Джону помогут справиться с этим приступом слабости и с его последствиями. – Алла не смотрела на подругу, она прекрасно её читала и без прямого взгляда. – Лучше подумай о том, что…       - Вот сейчас, Ал, извини, что прерываю, но думаю, что он обязательно полетит на «Омегу». Надо ему повидаться с Миралой. По многим причинам. Да и не только с ней.       - Ария… - тихо отметила Селезнева.       - Нет, Ал. Здесь я спокойна. Я знаю, что Ария… любит Джона, но она не числит его в своём списке «особого доступа». Она выйдет замуж либо за соплеменницу, либо – за какого-нибудь землянина. Но не Джона. Так что встреча с Арией у Джона пройдёт нормально. Здесь проблем – не будет. Со многими другими обитателями Станции ему придётся встретиться. И там, я полагаю, также таких проблем не будет. Зато будут другие. Выдержал бы он эту нагрузку… - вздохнула Стрельцова.       - Визит, если верить планам, более-менее рабочий, Света. – отметила Алла. – Но потом он всё равно вернётся на Землю. Очень скоро вернётся.       - Уверена, Ал. Вернётся. В этом я уверена. Думаю, сначала – в Британию, а потом – в Россию. – кивнула генерал.       - Тут я получила информацию, Свет… - продолжила Селезнева.       - Помню. Чаквас хочет обвенчаться с Дэвидом. Что-ж. – Светлана помедлила. – Я помню письмо Карин. И выполню её просьбу - сыграю марш Мендельсона на органе во время церемонии. Мне это не трудно и очень, очень приятно. Я хочу, чтобы Карин тоже очень скоро стала многодетной мамой. И она, и Дэвид это заслужили.       - И я того же мнения, Свет. Вижу, что ты немного успокоилась. – немного повеселела подруга командира.       - А как же иначе, Ал. – кисло усмехнулась Стрельцова. – Ты ведь рядом. Моментом отреагируешь – и я буду лежать смирно на койке в медотсеке, если что пойдёт не так.       - Возможно, возможно. – улыбнулась Селезнева.       - Вот-вот. – Стрельцова усмехнулась несколько шире. – От твоих «возможно, возможно» у меня каждый раз хороший такой мороз по коже продирает. Сибирский морозец.       - Ну так чего-нибудь ты должна бояться кроме как за Джона, Света.       - Должна. Здесь ты тоже права. – кивнула хозяйка крейсера.       - Вот и бойся конструктивно. – сказала Селезнева. - Приготовь ему встречу в России. Пусть «Нормандия» обретёт базу в «Ликино» или ещё где. В Британии, знаю, у неё уже база выстроена и готова принять и корабль и команду. Хоть на постоянную стоянку, хоть на временную.       - Вот не пустил меня Джон. Отговорил своих… Не дал передать крейсер в Спектровское командование Земли. – с долей неудовольствия произнесла Стрельцова, откидываясь на спинку кресла и чувствуя возможность расслабиться несколько больше.       - Не пустил. – подтвердила Селезнева. – И поступил совершенно правильно, Свет. У тебя и без того в Империи – предостаточно задач. Гонять тебя, корабль и экипаж по пустякам теперь, уверена, не будут. В этом я даже убеждена. Так что и тебе проблем, задач и вопросов на послевоенное время - хватит. Недогруженной ты не будешь себя ощущать. А Джон… Он прав, одного Спектра в семье вполне достаточно.       - Может быть, может быть. – Светлана увидела, как Алла встаёт с кресла, уступая место подошедшему Титову. – Станислав, я - в порядке.       - Рад это видеть и чувствовать, Светлана. – улыбнулся старпом. – Вот материалы по приёму «Нормандии» в России. Предварительная информация. – он подал ридер.       - Угум. Спасибо. – проводив взглядом уходившую по центральному проходу к выходному шлюзу Селезневу, Стрельцова углубилась в чтение материалов, отметив, что Станислав утвердился в своём кресле и приступил к работе.              Шепард открыл глаза. Полутёмная каюта. Его каюта. Тишина. Покой. Всё располагало к тому, чтобы продолжить спать дальше. Хотя и не было никакой сонливости. Просто ощущалась возможность. Мысль о том, что концерт, внутренний концерт начался без него, коснулась разума старпома и против ожиданий не принесла никаких неприятных ощущений. Хорошо, что начали без него. Очень хорошо. И хорошо, что поняли, что ему надо отдохнуть вот так, поспать. Карин, конечно, применила гипноз, теперь Шепард был в этом уверен. И правильно поступила – вряд ли он без применения гипноза уснул бы столь крепко и хорошо, даже отлично выспался.       Осторожно встав с кресла, Шепард облачился в лёгкий бронескафандр, прицепил оружие и шлем к поясу, взял чехол с гитарой, смутно осознавая, что ему скоро, возможно, предстоит помузицировать и на клавишных инструментах, после чего, оглянувшись и обозрев каюту на предмет недочётов, вышел и направился в Столовый Зал.       Подходя к полуприкрытым створкам, старпом услышал шелестящий говорок Триоры, голоса Сарена, Найлуса и Андерсона. Они пытались уговорить турианку в очередной раз не перенапрягаться. Лечащая врач в уговоры не вступала, предоставив право решать своей пациентке и её друзьям.       - Я знаю, кто и как и в каком состоянии пел эту песню раньше на «Омеге». – говорила Триора. – И я хочу спеть её… Потому что верю – так необходимо сделать.       - Триа. – попытался вклиниться Сарен. Шепард не видел лиц говоривших – он постарался встать так, чтобы его не заметили те, кто собрался в Столовой Зале. – Это слишком…       - Сар. Я - должна, понимаешь?! – Триора не пожелала уступить мягкому, но всё же нажиму своего друга.       - Уверена? – спросил Сарен.       - Убеждена, Сар. – ответила Триора.       - Ладно, Триора, пусть будет по-вашему. – подвёл итог Андерсон. – Считайте, что вы нас – убедили.       - Рада этому. – турианка замолчала, собираясь с силами. Шепард постарался погасить в себе желание войти в Столовую Залу вот прямо сейчас, когда тяжелораненая выздоравливающая турианка будет петь столь сложную и тяжёлую песню. Он сам не понимал отчётливо, что нашла турианка в этой песне, но если она захотела её спеть, действительно, нет никаких оснований для того, чтобы препятствовать ей в осуществлении этого простого желания.       Триора начала петь и в Столовой Зале воцарилась тишина. Шепарду было ясно – в исполнении Триоры, турианки, эта старая песня звучала по-новому, необычно, волнующе. Адмирал-Спектр постарался обратиться в слух, чтобы в полной мере воспринять всё богатство, которым сейчас делилась со слушателями гостья «Нормандии»:              «Господи, не охнуть, не воздохнуть,       Дни летят в метельной круговерти,       Жизнь - тропинка от рожденья к смерти,       Смутный, скрытный, одинокий путь,       Господи, не охнуть, не воздохнуть.              Снег, и мы беседуем вдвоём,       Как нам одолеть большую зиму,       Одолеть её необходимо,       Чтобы вновь весной услышать гром,       Господи, спасибо, что живём.              Мы выходим вместе в снегопад       И четыре оттиска за нами,       Отпечатанные башмаками       Неотвязно следуя, следят,       Господи, как я метели рад.              Где же мои первые следы?       Занесло начальную дорогу,       Заметёт остаток понемногу       Милостью отзывчивой судьбы,       Господи, спасибо за подмогу.»              Аплодисментов не было. Стоявший у дверей Столовой Залы Шепард был убеждён – здесь и сейчас они не были нужны. Триора видела, а главное – чувствовала, что её песня – понравилась. Она задела за живое, заставила подумать о чём-то сугубо личном, индивидуальном, может быть – даже сокровенном. В щель между створками Шепард видел часть Столовой Залы и понимал, что многие видят и его, понимают, почему он не спешит войти в Залу.              Сидевшая рядом с Триорой Эшли переглянулась с Кайденом. Аленко понял подругу правильно – она хотела спеть следующую песню. Дети удобно устроились рядом с мамой, оккупировав подлокотники мягкого большого кресла. Они, как видел Шепард, тоже знали о предполагаемой программе отрядного Концерта и не сомневались, что мама сможет спеть так, что её сольное выступление станет событием в жизни Отряда. Триора, видимо, отдыхала, погрузившись в чуткую дремоту. Со своего места Шепард не видел турианку, не видел Сарена с Найлусом, зато видел Кайдена, севшего за рояль и кивнувшего Эшли, продолжавшей сидеть в кресле в окружении детей. Та кивнула своему главному другу и запела старую католическую молитву «Аве, Мария». Запела на староанглийском, старобританском языке:              «Ave Maria!       Maiden mild!       Oh, listen to a maiden's prayer       For thou 1 canst hear amid the wild       'Tis thou, 'tis thou canst save amid despair.       We slumber safely 'til the morrow       Though we've by man outcast reviled       Oh, maiden, see a maiden's sorrow       Oh, Mother, hear a suppliant child!       Ave Maria              Ave Maria, gratia plena       Maria, gratia plena       Maria, gratia plena       Ave, ave dominus       Dominus tecum              The murky cavern's air so heavy       Shall breath of balm if thou hast smiled       Oh, maiden, hear a maiden pleadin'       Oh, Mother, hear a suppliant child       Ave Maria       Ave Maria»              Тихий, спокойный голос Эшли звучал под сводами Столовой Залы. Кайден едва-едва поддерживал пение своей главной подруги игрой на рояле, дети обняли Эшли и засветились голубоватым маревом. Шепард, стоявший у створок, видел их, всех четверых и, слушая пение Эшли, не скрывал своих чувств и даже слёз. Он не знал, почему Уильямс избрала для исполнения эту старинную, знаковую молитву, но разве это было сейчас так уж важно?! Важным было то, что человек захотел и подарил новую жизнь этой старой молитве, подарил слушателям, своим друзьям, прежде всего – друзьям то, что эта молитва содержала в своём подтексте. А текст… Неважно, на латыни, на староанглийском, старобританском или на галакслингве он звучит. Главное очень часто – не текст, а подтекст. Суть.       Сознание адмирала-Спектра, так и не решившегося переступить порог Столовой Залы, привычно переводило в фоновом режиме текст со старобританского на галакс-лингву, а затем – и на русский язык. Язык, родной для Светланы. Для Стрелы, когда-то, перед войной поразившей Шепарда в самое сердце. Дети Джона Шепарда стали первенцами среди нынешнего множества детей членов Отряда. Дети Эшли и Кайдена стали вторыми, родившимися уже не на корабле, а на центральной космостанции Галактики. Глядя на то, как прильнули к матери сын и дочь Эшли, Шепард не сомневался – они поймут и текст и подтекст великой и вечной молитвы. Поймут, несмотря на юный возраст. Потому что они были свидетелями галактической войны. Безжалостной и всепоглощающей.              «Аве Мария!       Милосердная дева!       О, послушай девичью молитву,       Ведь ты же можешь услышать её посреди пустыни,       Ведь ты, именно ты в силах спасти от отчаяния.       Мы спокойно заснем до завтра,       Хотя люди и оклеветали и изгнали нас.       О, дева, посмотри на девичье горе,       О, Мать, услышь молящего ребенка!       Аве Мария.              Радуйся, Мария, благодати полная!       Мария, благодати полная,       Мария, благодати полная,       Радуйся, радуйся, Господь,       Господь с тобою.              Воздух в темной пещере, такой тяжелый,       Станет дуновением утешения, если ты улыбнешься.       О, дева, услышь девичью мольбу,       О, Мать, услышь молящего ребенка.       Аве Мария,       Аве Мария.»              К Кайдену, продолжавшему сидеть за роялем, подошёл Андерсон. Шепард очнулся от оцепенения и, приняв решение войти внутрь, переступил порог Залы, поняв, что ему необходимо быть рядом с командиром фрегат-крейсера именно сейчас. Дэвиду предстояло петь не менее сложную и знаковую песню, которую когда-то в двадцатом веке впервые исполнил неподражаемый Фрэнк Синатра. С тех пор эта песня стала особой. Джон, стараясь не бежать, пересёк зал по нескольким нешироким проходам между столиками, тихо подошёл к роялю, на ходу снимая чехол с гитары. Кайден едва заметно кивнул, поняв намерения старпома, Андерсон, увидев своего старпома, облегчённо улыбнулся, мягко отшагнул в сторону, опёрся о рояль, задумался. Настроив гитару, Шепард кивнул командиру и тот запел, легко адаптируя текст к современности:              «Мой путь, моя судьба       Надежд ошибок и сомнений       Мой путь, что выбрал я       Я вспомнил вновь без сожалений.              Я жил, и сладок был       Соленый вкус военных будней.       Влюблялся и любил -       Это был мой путь.»              Джон видел, как смотрит на своего Дэвида Карин, сидевшая за одним из столиков рядом с Хлоей и несколькими медсёстрами. Он отметил, что рядом с Чаквас стоит свободное кресло и понял – нормандовцы не стали занимать его, чтобы в любой момент командир мог побыть рядом со своей главной подругой.              «Был час, когда упал       И надо мной звенела вьюга.       Был день, когда узнал       Любовь врага и зависть друга.              Я шел, боль затая       Смеялся я и горько плакал.       Промчалась жизнь моя -       Это был мой путь.»              Многое, о чём пелось в песне, Андерсон испытал на собственном опыте. Как, наверное, почти любой пожилой человек. Он пел о том, что понимал, что знал, что изведал и потому его внимательно слушали все нормандовцы. Шепард, поддерживая командира своей игрой на гитаре, оглядывал зал мягким скользящим взглядом, убеждаясь, что здесь, в Столовой Зале, присутствуют почти все нормандовцы. Разве что немногочисленные вахтенные не покинули своих постов, но для них, как был убеждён второй офицер корабля, Оливия создала все условия, чтобы и они смогли посмотреть концерт в полном объёме. А потом… потом каждый нормандовец получит запись концерта, смонтированную Оливией и Марком.       Оба синтета тоже здесь, сидят за одним столиком с инженером Адамсом, по-прежнему неподвижные, спокойные, погружённые в перемалывание терабайтов информации. Нормандовцам хорошо известно, насколько профессионально и Оливия и Марк умеют распараллеливаться. И сейчас на их сосредоточенную неподвижность никто не обращает особого внимания – все присутствующие в зале разумные знают – оба киборга слушают и смотрят концерт очень внимательно, не прерывая своей работы с потоками информации.              «Продлись, мой путь       На светлый миг, на теплый дождь,       На птичий крик,       На нежный взор,       На вздох любви,       И музыку мою продли!              Я не жалею ни о чем -       Это был мой путь!       Мой путь, моя судьба       дорога грез, тропинка счастья       Я сам себе судья       И надо мной никто не властен              Пусть мир был так жесток,       А жизнь моя была прекрасной,       Дай Бог еще глоток -       Это был мой путь.»              Карин смотрела на поющего Андерсона и вряд ли сейчас Джон смог бы определить в полной мере то, чем был наполнен её взгляд, словами. Это было понятно в полной мере только самому Дэвиду. Только ему одному. Все нормандовцы чувствовали взгляд Карин и понимали, что такой взгляд она дарит и будет дарить только одному человеку во всей Галактике, во всей Вселенной – своему главному другу.       Андерсон чувствовал взгляд подруги и пел спокойно, размеренно, держа волнение и эмоции под контролем. Взгляд Карин помогал ему петь, помогал в самой полной мере. Он пел и для неё, своей главной подруги, пел, чтобы она поняла – он по-прежнему, благодаря её присутствию рядом, её отношению к нему, молод, несмотря на то, что ему уже немало лет. Шепард понимал, что всё ближе момент, когда Андерсон должен будет снять изматывающий силы психококон командира корабля, помогавший ему выстоять всю войну. Дэвид обязательно снимет его, наверное, после венчания в соборе, когда фрегат-крейсер ненадолго придёт к Земле. Это снятие будет важным, но очень тяжёлым. Только Карин сможет помочь Андерсону пережить последствия снятия этого кокона. Только она одна. После венчания у Андерсона наступит новая жизнь, начнётся новый период жизни – он, без сомнения, переедет жить на Землю, начнёт постепенно отвыкать от военного графика. А сейчас он поёт эту сложную, неоднозначную песню. Поёт, в том числе и потому, что это – его песня. Он имеет право её петь:              Продлись мой путь       На светлый миг,       На теплый дождь,       На птичий крик,       На нежный взор,       На вздох любви,       И музыку мою продли!       Я не жалею ни о чем -       Это был мой путь!       Да, это был мой путь...»              Аплодисментов не было – нормандовцы без слов поблагодарили Дэвида за пение, а Шепарда – за игру. Джон видел – его коллеги и друзья рады, что он присоединился к ним, присоединился столь деятельно и, главное, вовремя.       Гитара удобно устроилась за спиной у старпома, а он, повинуясь безмолвному указанию Андерсона, направился к одному из столиков, где уже сидели несколько полисменов-десантников во главе с Ричардом Дженкинсом. Тот снял свою форменную куртку со свободного кресла и встал, приветствуя подходившего к столику старпома. Шепард кивнул, взял гитару, снимая её со спины, в руки и сел в кресло.       У рояля уже стояла одна из техников корабля. Джон знал, какую песню она будет петь. Ту, которую она имела право петь. Имела это право в полной мере. Она – влюблена, она молода и она видит перед собой не только перспективу службы на прославленном корабле в прославленном экипаже, но и перспективу семейной жизни, рядом с достойным человеком. Он тоже присутствовал среди нормандовцев здесь, он тоже был членом экипажа и команды фрегат-крейсера. Но только сейчас они смогли подумать о семейной жизни в полной мере – раньше они откладывали этот момент, ждали, когда придёт Победа.       Старая, даже древняя песня. Очередной повтор. Эта песня уже исполнялась на концерте до войны, звучала она и во время войны на привалах, в редкие минуты тишины. И сейчас она звучит по-особому. Наступил мир, а значит, можно не только подумать, но и сделать то, о чём думалось, о чём мечталось раньше:              «Вот кто-то с горочки спустился.       Наверно, милый мой идет.       На нем защитна гимнастерка,       Она с ума меня сведет.              На нем погоны золотые       И яркий орден на груди.       Зачем, зачем я повстречала       Его на жизненном пути!»              Нормандовцы слушали пение девушки, видели, на кого она смотрит и Шепард ощущал, понимал, о чём они, очень многие, думают. Тяжело и трудно экипаж и команда фрегат-крейсера свыкались с мирной жизнью. Шепард в своём неумении переключиться был не одинок и такие песни помогали внутренней, не только человеческой сути, осуществить такое переключение менее болезненно, более полно:              «Зачем, когда проходит мимо,       С улыбкой машет мне рукой,       Зачем он в наш колхоз приехал,       Зачем встревожил мой покой!              Его увижу - сердце сразу       В моей волнуется груди...       Зачем, зачем я повстречала       Его на жизненном пути!»              Со своего места встал Кайден. Он не стал подходить к роялю, не стал выходить на небольшое свободное пространство. Он оглядел зал и запел. Старую, хорошо знакомую землянам песню:              «Нiч яка мiсячна, зоряна, ясная.       Видно, хоч голки збирай;       Вийди, коханая, працею зморена,       Хоч на хвилиночку в гай!              Сядем у купочцi тут пiд калиною,       I над панами я пан!       Глянь, моя рибонько,- срiбною хвилею       Стелиться в полi туман.»              Эшли не смотрела на Кайдена, она смотрела на детей, прильнувших к ней. А они смотрели на свою маму. И слушали пение отца. Слушали внимательно, задумавшись о чём-то своём. Задумались и многие нормандовцы – Шепард это не только видел, но и ясно ощущал. Не было ни у кого особой необходимости сейчас смотреть на солиста. Он пел и для Эшли, и для своих детей, и для всех.       Джон видел слёзы в глазах Триоры – турианка даже приподнялась со своего ложа, удобно устроенного рядом со столиками. Приподнялась на руках, успокоительным жестом остановив двинувшуюся к ней было врача-турианку. Она слушала, понимая, что Кайден поёт эту песню на языке оригинала, с акцентом, заметным акцентом, но сейчас вряд ли кто из слушателей обращал на этот акцент особое внимание – для большинства был важен не только текст, но и подтекст песни. А он был для каждого из разумных своим, индивидуальным.       И потому на лицах людей и не только людей читалась глубокая задумчивость. Почти никто не смотрел на своих соседей, почти никто не смотрел на своих коллег и друзей, присутствовавших в зале сейчас. Внутренний концерт. Здесь не нужны протоколы и ритуалы. Здесь каждый важен, ценен и волен проявлять себя так, как это можно делать среди своих, перед кем не надо казаться, а надо просто быть.              «Став нiби чарiвний, промiнням всипаний,       Чи загадався, чи спить?       Ген на стрункiй та високiй осичинi       Листя пестливо тремтить.              Небо глибоке засiяне зорями,       Що то за божа краса!       Зiрки он миготять попiд тополями -       Так одбиває роса.»              Кайден смотрел на Эшли и пел. Она, вне всяких сомнений, чувствовала его взгляд, читала содержание взгляда и ей было приятно. Взгляд папы чувствовали и дети, замершие и задумавшиеся. Они оба обнимали маму и были счастливы и довольны. Страшное время войны уходило в прошлое, а впереди был мир. Мир, в котором им предстояло повзрослеть и прожить свои собственные жизни, найдя свои «половинки» и дав жизнь новым поколениям разумных:              «Ти ж не лякайся, що свої нiженьки       Вмочиш в холодну росу,       Я ж тебе, вiрная, аж до хатиноньки       Сам на руках однесу.              Ти не лякайся, що змерзнеш, лебедонько,       Тепло - нi вiтру, нi хмар.       Я пригорну тебе до свого серденька,       А воно палке, як жар.»              Инженер Адамс встрепенулся, когда Кайден окончил петь. Шепард уловил боковым взглядом это движение, понимая его причину. Трудно было Грэгори решиться петь такую песню, но он всё же решился. Она – короткая, но ёмкая. И сейчас старпом был убеждён, что кроме главного инженера эту песню будут с удовольствием петь очень многие присутствующие сейчас в зале нормандовцы.       Голос Адамса зазвучал в тишине зала и к нему присоединились голоса других членов экипажа и команды фрегат-крейсера. Вскоре, как отметил Шепард, не осталось в Столовой Зале ни одного разумного, кто бы не подпевал инженеру.              «Песня пусть начинается,       До небес поднимается,       Светом пусть наполняется,       Как заря.       Посидим по-хорошему,       Пусть виски запорошены,       На земле жили-прожили       Мы не зря.       Над рекой вспыхнет зорюшка,       Высоко встанет солнышко,»              Адамс был счастлив, он радовался такой мощной поддержке и ему стало легче петь. Его голос окреп, он пел свободно, пел, не вставая со своего места, не выделяясь среди сидевших за столиками коллег и друзей. Каждый разумный пел так, как хотел и как мог, но совершенно незаметно очень многие отмечали, что сейчас они поют по-особому. Так, как не смогли бы петь раньше, в других обстоятельствах:              «Упадет в землю зернышко       В нужный срок.       Только бы в поле, во-поле       Дождичек сыпал вовремя,       А потом, чтобы вовремя       Лег снежок.       Спелый хлеб закачается,       Жизнь, она не кончается,       Жизнь, она продолжается       Каждый раз.       Будут плыть в небе радуги,       Будет мир, будут праздники,       И шагнут внуки-правнуки       Дальше нас.»              Возникшая пауза была недолгой. Со своих мест встали Шепард, Андерсон, Найлус, Сарен, Явик, Аленко, Дженкинс. Командный и руководящий состав группы высадки. Оливия и Марк включили фонограмму и все присутствовавшие в Зале нормандовцы поняли причину, по какой со своих мест встали именно эти разумные. Особая песня. Становящаяся с каждым днём мира всё более знаковой для членов корпуса Спектров.       Ни для кого из слушателей не было непонятным то, почему к Шепарду, Андерсону, Найлусу, Сарену присоединились Явик, Аленко и Дженкинс. Да, первые четверо уже были официальными членами Корпуса, но ведь Корпус изменялся, рос, совершенствовался и Аленко с Дженкинсом и Явиком имели все шансы стать в ближайшем будущем такими же официальными действующими Спектрами. Фактически они уже сейчас были ими. По многим причинам.       Хор четверых Спектров озвучил вступительную часть песни, а потом его поддержали и остальные офицеры – члены группы высадки:              «Ты пойми меня, родная,       Я иначе не могу…       Я свободу охраняю,       Совесть в людях берегу.              Знаю тайные угрозы,       Боль невидимой войны.       Не поэзией, а прозой       Мы порой окружены.»              Шепард видел, чувствовал, ощущал, что его коллеги и друзья поют не по обязанности, а по желанию, по стремлению. И песня звучала в Зале мощно и в то же время – глубоко и полно, овладевала не только умами, но и сердцами и душами слушателей. Спектры продолжали оставаться в боевой готовности, продолжали оставаться на своих постах. Для них не существовало понятия «мирное время». Для них любое время было предвоенным и они делали всё, чтобы оно не стало военным. Они хорошо знали изнанку жизни, ту её, очень неприглядную сторону, которую совсем недавно узнали в ошеломляющих масштабах почти все жители Галактики. Только вот все обитатели Галактики узнали её совсем недавно, а вот Спектры и члены других силовых и правоохранительных структур знали эту сторону всегда – такова была специфика их работы:              «Путь наш труден, очень труден,       В нем сплетаются теперь       Незаметность наших буден       С невозвратностью потерь.              Почти каждый из поющих Спектров обрёл своё личное счастье. У многих уже были семьи, родились и росли дети. Но работа и служба требовали своего и Спектры не знали покоя и сейчас, в казалось бы мирное время. Только вот в такие моменты они могли совсем ненадолго сбросить с себя большую часть напряжения, стать более спокойными.       Шепард знал, что концерт синтеты транслируют на борт «Волги», что потом записи концерта будут на кристаллах переданы всем, кому пожелают сами нормандовцы. Старпом видел, как смотрят друг на друга Эшли и Кайден, как смотрят друг на друга Триора и Сарен. Он чувствовал, что и Найлус думает о своей избраннице, и Дженкинс смотрит на медсестру особым взглядом – нежным и мягким, предназначенным только ей одной.       Явик пел, вплетая свой чуть стрекочущий голос в общий хор и Шепард понимал – он тоже думает о своей подруге - Таэле. Думает, потому что протеанам удалось выжить. Выжить и победить в этой страшной войне. Обрести право и возможность жить дальше, жить в мире, опалённом галактической войной со страшным, опытным и сильным врагом:              «Знаю: ласково и мудро       Надо ближнему помочь.       Ради солнечного утра       Я иду в глухую ночь.              Ты пойми меня, родная,       Я иначе не могу…       Если правду охраняя,       Я себя не сберегу.              Я иду на справедливый,       Самый трудный бой земной,       Чтобы жизнь была счастливой,       Чтобы ты гордилась мной.»              Концерт изначально планировался не только как сугубо нормандовский, но и как очень короткий. Поэтому, когда один из полисменов-десантников сел за рояль, никто не удивился, никто не показал вовне своего нетерпения, хотя почти все присутствовавшие в Столовой Зале фрегат-крейсера понимали – сейчас прозвучит финальная песня и концерт будет окончен. Дальше будут только отдельные песни, но они будут звучать уже в каютах, будут личным правом и личной возможностью каждого нормандовца.       Финальную песню подобрали особую, такую, в пении которой смогли бы принять участие все нормандовцы. Простую и ёмкую песню. С самых первых слов, прозвучавших в зале стало ясно – нормандовцы сами установили порядок и теперь чередовали сольное исполнение с хоровым. Офицеры корабля здесь не первенствовали, солировали их младшие коллеги:              «Ночью звезды вдаль плывут по синим рекам       Утром звезды гаснут без следа       Только песня остается с человеком       Песня - верный друг твой навсегда»              Хор нормандовцев озвучил припев и Шепард не сомневался – эти слова выпевали все нормандовцы без малейшего исключения. Они были понятны, дороги, глубоки и важны для каждого разумного. Старпом смог бы сейчас выделить голос любого из своих коллег, но не делал этого, ведь важно было единение, а не каждый отдельный голос:              «Через годы через расстоянья       На любой дороге в стороне любой       Песне ты не скажешь до свиданья       Песня не прощается с тобой.»              Новый солист, не вставая, продолжил пение. Сейчас не было важно, мужчина это или женщина, землянин или инопланетянин, старый он или молодой, семейный или одинокий. Сейчас было важно то, что он пел о важном, дорогом и ценном для любого разумного обитателя Галактики:              «Наши песни носим в сердце с колыбели       С песней всюду вместе мы идем       Сколько песен мы любимым нашим спели       Сколько мы еще с тобой споём.»              И снова хор поддержал солиста, влившего свой голос в мощный единый поток:              Через годы через расстоянья       На любой дороге в стороне любой       Песне ты не скажешь до свиданья       Песня не прощается с тобой              Солистка озвучила следующее четверостишие и её пение, её слова выслушали со всем вниманием. Она пела спокойно, свободно, пела о хорошо знакомом, понятном и важном:              «В лютый холод песня нас с тобой согреет       В жаркий полдень будет как вода       Тот кто песни петь и слушать не умеет       Тот не будет счастлив никогда.»              Финальный припев нормандовцы пели уже поднявшись со своих мест. Все чувствовали – концерт подошёл к своему завершению и это завершение получилось прекрасным:              «Через годы через расстоянья       На любой дороге в стороне любой       Песне ты не скажешь до свиданья       Песня не прощается с тобой       Песне ты не скажешь до свиданья       Песня не прощается с тобой.»              Концерт завершился. Шепард, направившись к выходу из столовой Залы, ощущал слабый прилив сил и радовался тому, что одолевавшая его слабость немного отступила. Нет, она никуда не исчезла и он склонен был считать своё состояние ненормативным, но атмосфера концерта, пребывание среди хорошо знакомых ему разумных, дали старпому возможность немного восстановиться. Он не сомневался, что его слабость отмечена многими нормандовцами и понята правильно.       Сейчас Шепард не стремился вступать в долгие разговоры с коллегами, он хотел одного: ненадолго, всего на несколько часов уединиться в своей каюте, чтобы посидеть в кресле в тишине и в покое или, если будет желание, прилечь и подремать. Всё же Карин приучила его думать о том, что сон – лучшее лекарство не только от телесных, но и от душевных хворей и он склонен был теперь в очередной раз согласиться с мнением главного врача корабля.       За время войны с Жнецами Шепард привык к тому, что часто нет нужды говорить о чём-либо вслух – очень многое чувствовалось, осознавалось и понималось интуитивно. И сейчас он очень рассчитывал на такое понимание со стороны коллег. Ему казалось, что он не сможет переключиться с военного на мирный режим в самое ближайшее время, под которым сейчас он понимал промежуток в несколько месяцев. Во время концерта он наблюдал за своими коллегами, видел, что они расслабляются, отдыхают, слушают музыку и пение, поют сами и они счастливы и довольны.       Это радовало Шепарда и ещё больше его радовало то обстоятельство, что Светлана теперь с детьми на Земле. Совсем скоро она сможет определиться, где у семьи Шепардов-Стрельцовых будет своя земная квартира в России. Туда обязательно переедут жить и Аликс с детьми. Не всё же время киборгессам пребывать на борту крейсера, пусть даже и разведывательного, пусть даже и первого ранга. Шепард не сомневался сейчас – первый ранг крейсеру присвоят по совокупности заслуг и обязательно учтут высочайший уровень подготовленности, профессионализма, квалификации экипажа и команды.       Светлана и Аликс с детьми обретут обычные жилища, смогут полнее и чётче перейти с военного графика жизни на мирный. Для них это важнее, чем для него. Они – его женщины, родившие ему четверых прекрасных детей. Им нужен мир, нужно спокойствие, нужна прочная уверенность в завтрашнем дне. А он… он постарается понемногу совершить свой переход от войны к миру. Этот переход не будет, как понимал старпом, быстрым и лёгким. Но он обязательно будет пройден, осуществлён. И тогда Шепард сможет прибыть в Россию. Прибыть к своим самым родным и близким людям. И – не только людям. Может быть, он действительно необычный человек, но его необычность… пока держится им самим в рамках. В очень строгих пределах.       Только затворив поплотнее за собой дверь погружённой в приятный полумрак своей каюты Шепард вздохнул свободнее. Он очень не любил, когда кто-нибудь из нормандовцев видел или чувствовал его слабость. Любую – физическую или психическую. Слабость, считал Шепард, для него – неприемлемая роскошь. И хотя так или иначе коллеги по Отряду – и нормандовцы и волговцы не раз пытались его убедить в обратном, сам Шепард продолжал считать, что слабость для него недопустима. Всю войну он старался держаться, поддерживать себя в силе, а сейчас… Сейчас, подойдя к рабочему столу и посмотрев на рабочее кресло, уже намереваясь сесть в него, чтобы забыться в дремоте на несколько ближайших часов, Шепард чувствовал, как слабость, отступившая на время концерта, снова подбирается к нему, снова пытается овладеть им.       Наверное, Джону следовало сейчас найти себе собеседника, наверное, надо было постараться не быть сейчас одному. Но… наступил мир и у нормандовцев появились многочисленные заботы и хлопоты. И Шепард считал, что не имеет права вклиниваться в мирную жизнь коллег. В том числе и потому, что сейчас не им, а ему, вполне возможно, нужна помощь, нужно простое присутствие рядом. Нет, не сочувствие, нет. Просто присутствие рядом. Сейчас, в полутёмной каюте, стоявший у своего рабочего стола старпом легендарного фрегат-крейсера чувствовал, как возвращается слабость. И не мог ничего с этой слабостью сделать. Такое было уже неоднократно в послевоенной истории человечества – долгие месяцы войны люди – будь то воины или гражданские – не болели, не слабели, а вот после войны болезни и слабость возвращались и с удесятерённой тяжестью обрушивались на выживших. Наверное, его настигла та же самая ситуация. И изменить её, обойти её, избежать её… Шепард не умел. Ему очень не хотелось перед кем-то быть сейчас уязвимым, слабым, немощным. Он даже не мог позволить себе протянуть руку и коснуться спинки кресла пальцами, опереться ладонью – подозревал, что это только усилит слабость, овладевшую его телом. Затем, как понимал старпом, ему захочется сесть в кресло и тогда… Он сейчас не был уверен, что за несколько ближайших часов сможет хоть как-то восстановиться.       Несколько минут он стоял у кресла. Хорошо, что вокруг полумрак, рассеиваемый только свечением индикаторов на пультах. Хорошо, что за эти минуты к нему в каюту так никто из нормандовцев не вошёл – сейчас вряд ли он был способен нормально говорить вслух. Слабость остановилась в своём росте, но осталась достаточно ощутимой.       Всё же общение с синтетами для Шепарда не прошло просто так, без последствий. Он понимал, что как бы Марк и Оливия ни были заняты в ежедневном процессе перелопачивания терабайт самых разнообразных данных, мимо их внимания, мимо их понимания слабость старпома не прошла. Пока что ни киборгесса ни киборг не выходили с Шепардом на связь и он очень надеялся, что ни Марк, ни Оливия не придут к нему в каюту. Наверное, только их сейчас он воспринял бы нормально. Лучше бы, конечно, если бы пришёл Марк. Перед Оливией ему было бы сейчас неудобно представать настолько слабым. Марк всё же… его двойник, он – мужчина и его появление Шепард воспринял бы более спокойно. Но ни киборгесса, ни киборг не появлялись. Наверное, они посчитали, что состояние старшего помощника командира фрегат-крейсера не настолько тяжёлое, чтобы вмешиваться самим. Если уж всезнающая Чаквас не спешит, то может быть, он не настолько плох? Даже такая, в общем-то обнадёживающая мысль на этот раз не оказала на состояние Шепарда сколько-нибудь благотворного влияния.       Смотреть на часы не хотелось. Хотя табло, вот оно, рядом, на стене каюты. Но взгляд человека не останавливается на четырёх цифрах, разделённых двоеточием. Сознание старпома только отметило, что по-прежнему в каюте на часах включён военный, двадцатичетырёхчасовой формат времени, а не двенадцатичасовой, считавшийся гражданским, мирным. Хотя… это еще как для кого из разумных военный или гражданский. Многие, очень многие гражданские разумные привыкают использовать двадцатичетырёхчасовой формат исчисления времени и считают его самым естественным, а следовательно – и привычным.       Садиться в кресло или не садиться, пережидая приступ слабости на ногах? Оставаться в каюте или пройтись по кораблю? Может быть, тогда слабость немного отступит, ведь у него будет дело, а когда он был занят делом, ему было категорически некогда хандрить? Если выходить из каюты, то вряд ли его вид и состояние понравятся нормандовцам. Того и гляди, поспособствуют скорейшей транспортировке старпома в Медотсек.       Чаквас будет… очень рада, надолго заполучив старпома в качестве пациента. Но надо ли ему, Шепарду, доставлять Карин такую радость? Наступил мир и она должна теперь быть как можно дольше рядом с Дэвидом. Ей это сейчас важнее всего. Конечно, Карин не оставит борт корабля, не уйдёт куда-нибудь в станционный или наземный медцентр, хотя… предложения о переходе продолжают поступать. Она будет рядом с Дэвидом и теперь уже – не только на корабле. Это – хорошо. Они всю войну откладывали свадьбу, теперь церемония должна состояться. А потом… Потом Карин наконец-то станет мамой, а Дэвид – отцом. Ни Чаквас, ни Андерсон не оставят службу, не уйдут в запас и тем более – в отставку. Хотя сегодня на Концерте Шепард почувствовал, что Андерсону уже тяжело носить тот психококон, который он вынужден был носить всю войну. Эта настройка в мирное время – слишком тяжёлая. Думая о своём командире, Шепард очень надеялся, что Карин поможет своему главному другу справиться с переходом к мирной жизни. Только она может ему так помочь, чтобы Андерсон выдержал этот переход с минимальными потерями.       Шепард привык думать прежде всего о других разумных, об их нуждах и потребностях, об их проблемах. Он это делал всегда, с тех пор, как окончил курс Академии и получил высокий спецназовский ранг. Сейчас он тоже не думал о себе. И не считал, что о нём обязаны подумать другие разумные, даже если они видели, насколько сильно он ослабел. А точнее – сдал. Именно – сдал, а не только ослабел. Слабость – это внутреннее. А внешне он был… слишком скован, зашорен, когда присутствовал на концерте, который закончился совсем недавно.       Сейчас старпому не хотелось садиться в кресло. Может быть, позднее ему это захочется сделать и он тогда согласится со своим внутренним желанием. Не сейчас, позже согласится. А пока надо попытаться сохранить в себе возможность и способность стоять на собственных ногах. Нельзя давать слабости возможности одержать над собой верх. Нельзя. Хотя эта слабость – понятна. Своеобразный «откат» после сверхнапряжения, владевшего им почти всю войну. Ежедневно, ежечасно. И этот «откат» будет длительным. Шепард не питал иллюзий и не надеялся, что ему удастся быстро восстановиться. Не такой уж и лёгкой была прошедшая война для него, даже как для спецназовца, привыкшего к перегрузкам – как физическим, так и психическим. Прошедшая война была слишком длительной, тяжёлой и затратной. Много потерь. Он – выжил, выжили почти все нормандовцы, почти все волговцы. Но потерь среди разумных - слишком много. И сейчас вроде бы время немного расслабиться, но… его, Джона Шепарда не тянет расслабляться. Он, возможно, даже забыл, как именно это делают обычные люди.       Светлана знает, что только рядом с ней Шепард не чувствует себя одиноким. Но сейчас Светлана очень далеко. Она – на Земле. Она – в безопасности, рядом с детьми и рядом с Аликс и её детьми. Хорошо, что он посоветовал Аликс, Заре и Лекси составить компанию Светлане и Александру с Марией. Пусть киборгессы будут рядом со Светланой и рядом с детьми. Им всем быть рядом друг с другом сейчас – нужнее и важнее.              Стрельцовой было неспокойно. Она только что получила сообщение от Оливии, подтверждённое Марком. Киборгесса сообщала, что слабость, овладевшая Шепардом, не проходит. Светлана и сама догадывалась и даже знала, насколько сейчас сложно Джону. Ведь он не хочет показаться слабым, немощным, предстать таким уязвимым перед своими коллегами. Они, конечно, видели его разным, особенно – члены группы высадки. Но всё равно, у Джона есть такой пунктик – он не любит, чтобы его слабость видели другие разумные, не любит, чтобы они ощущали его слабость. Киборгесса подтверждала, что сразу после концерта Шепард поспешил уединиться в своей каюте и плотно закрыл дверь. Запирать, как отметила Оливия, не стал. Плотно закрытая дверь однозначно указала нормандовцам, что Шепард хочет побыть один.       Светлана не знала, как долго будет Джон пребывать в таком вот вынужденном одиночестве. Она понимала, что он… не будет отказываться от выполнения служебных обязанностей, в том числе и от регулярных обходов фрегат-крейсера, но…       - Мам. – рядом со Светланой появилась Мария. Старшая Стрельцова даже не заметила, откуда вышла дочь – хозяйка крейсера едва успела перейти из жилой зоны в экипажную, направляясь в Центральный Пост, а Маша, как всегда, самостоятельно находила себе занятие и обычно возвращалась в каюту только поздним вечером. – С папой - плохо. Я же чувствую.       - Да, Маш. – кивнула, остановившись, Светлана. – Он сейчас слаб. И хочет побыть один.       - Я прочла сообщение от Оливии, мам. И мне… Мне хочется, чтобы папа как можно быстрее восстановился.       - Он восстановится, доча. – Светлана подхватила девочку на руки, но Маша против обыкновения, осталась напряжена. – Обязательно восстановится. Потому что мы все хотим этого. И это обязательно сбудется. Таково наше общее желание.       - Я жалею, что не могу сейчас быть рядом с ним, мам. – тихо сказала Мария.       - Ты всегда рядом с ним, доча. – Светлана поняла настроение Маши. – Ты – его дочь, его ангел-хранитель.       - Но сейчас… Я слишком далеко от него, мам. И я боюсь… что моё отсутствие… повредит.       - Ты, главное, доча, думай о папе. Он обязательно почувствует твои мысли. И ему… станет легче. – чуть запнулась Светлана, делая первые шаги по направлению к Центральному Посту крейсера. – Станет легче, доча. – повторила Светлана, не до конца понимая, кого же она пытается убедить – себя или Марию.       Девочка молчала, прижавшись к маме. Когда до дверей шлюза Центрального Поста осталось несколько метров, Мария очнулась и Светлана поставила её на ноги.       - Мам… Может, лучше всё же… - младшая Стрельцова-Шепард мялась, не чувствуя в себе сил сказать, что она хочет вот прямо сейчас поговорить с папой, использовав приоритетные каналы связи.       - Не знаю, Маш. – сказала, поняв причину нерешительности дочери, Стрельцова. – Вот точно не знаю. Очень надеюсь, что папа справится.       - Он… не любит, когда замечают его слабость. Особенно – если замечают близкие ему люди. – сказала Мария. – Но я не знаю, как ему помочь, мама и это мне не нравится больше всего. Я… я должна помогать папе, а я… я не знаю, как ему помочь.       - Верь в него, Мария. Просто верь. Он почувствует, что ты в него веришь и это поможет ему справиться со слабостью.       - Я… я постараюсь, мам. – Мария повернулась и медленно направилась к лестницам, ведущим в экипажную часть корабля. Светлана переступила порог шлюза Центрального Поста. Начиналась её командирская вахта. Садясь в кресло, старшая Стрельцова-Шепард очень надеялась, что Джон справится со слабостью. Ей хотелось верить, что желание её и дочери помогут Шепарду.