More than a TV Star

Вспарывает и ломает, как если бы всё вокруг из хрусталя и стеклянных осколков, звенящих глухо и трепетно. В горле застревает нитями, от которых нельзя шевельнуться. Отпускай его руки, смотри в самое сердце, закрывая больные глаза. Всё, за что ты боролся, уже давно погрязло в тёмном синем. И море из странных желаний внутри - затихает. Мутны воды тошнотворных проклятий - чёртовых треснувших снов, которым уже из груди не выбраться. Злые слова как будто чужие. Гулким хором истерзанных вдохов мерцают, перед глазами лишь чёрное, беспросветное. Как в замедленной съёмке кожа - слишком прозрачная. Бэкхён видит кресты из людей и просвета, и линии тёмные, гладкие. Не живые, не мёртвые. Блёклые. Всё то, что мы потеряли – ложь, которой сладко упиваться ночами. Глотать как лекарство, чтобы не так больно, не рваться из самого себя наружу, задыхаясь. Не чувствовать ничего. Чтобы не осталось жара, что можно было бы выдержать. И всё гаснет так обжигающе медленно, свет тает на ладонях беззвучно. Мокрый бархат на пальцах и в венах - дешёвое алое марево в страхе слепого бессилия. Мир развален, и мы не смогли спасти его. Глупые мечты, что ранят, должны, наконец, исчезнуть. Не давать им жизни – милосерднее, чем пустить в грязный мир в одиночку. Если и остались ещё сны наяву – кто сможет за них помолиться. Некому. Не для кого. Надломленные звёзды – отблеск брошенных тобой надежд, дешёвые стекляшки на праздник лживых надежд. И улыбки пустые, ладони вспарывающие. Бэкхён не смотрит, ведь это так страшно. Кожа слишком прозрачная. Лухань омыт чистотой, немой крик глубоко внутри него, по-прежнему на дне раскрытых глаз плещется – всё стало, наверное, ярче, смерть ему точно к лицу. Мотыльки в этой клетке уже не бьются безумно, мерцают глухо и тихо, налипая на прутья. И то, что вело, ломая хрупкие крылья - угасло. Бэкхён больше не знает слов песни, которой никогда не пел до конца. «Мы», которые навсегда должны были остаться вместе… Было ли это когда-нибудь правдой? Люди вокруг смотрят и шепчутся. Люди, которые никогда не принадлежали «нам», думают, что понимают такого, как Лухань. Их слова – зловонное шипение у самой кромки тёмной воды, звучащее осуждающе, как будто им решать, что делать, их мыслям чувствовать истину. Глаза чёрные. И пустые. Бэкхён не позволит им касаться – сожмёт Луханя сильнее, укрывая собой, потому что это всё, что может сейчас. Мир перед глазами умирает так странно и медленно. Люди так близко, что могут их разлучить. Кусаются и давят на горло, отталкивают, забирая Луханя, вырывают его вместе с сердцем и кровью, с той теплотой едва различимой, которую Бэкхён хотел бы отдать до самого конца. Выталкивают воду словно душу, кричат что-то, но Бэкхён теперь смотрит сквозь, касаясь щекой мокрого асфальта. Опьяняющие огни той стороны Гонконга, в которых и золото и пурпур, и яркие вспышки алеющей жизни - торжество безумия мира, что так непостижимо слеп. И стар. И гниющ. И зловонен. Устал сам себя убивать в каждом вдохе, теряя детей и их души. Фейерверки с грохотом далёким, тревожным и низким, вгрызаются в мутное небо. Цвета, до которых никогда не добраться живыми. Никогда, пока не сломаются. Сами себя не уничтожат. Тошнота уходит куда-то за край, клокочет, к самому горлу рвётся. Крики, которые будто бы не твои – надломленные и в спазме истерики. С чем-то горячим во рту, рвущимся непроизвольно. Бэкхён перестаёт осознавать происходящее, как если бы сам умирать стал. Так много шума вокруг, который теперь почти безразличен. Так много светлых пятен от закатывающихся глаз – цветных и тёмных. Кровавых, с солью металла во рту. Бэкхён не видит, как Лухань начинает давиться водою, как, цепляясь, дышит судорожно. Имеют ли звёзды, что гаснут однажды, право и дальше сиять?..