---
Бэкхён красит волосы Ханю в чёрный, обрезает отросшие пряди почти невесомо. Стоит у разведённых ног, чтобы только быть ближе, даже если для них предел давно пройдён. Лухань доверяет, глаза его – закрыты. Призраки бродят по комнате, нежные розовые, блёклые травы и дух их в том месте, где больше не осталось жизни, и в окнах сплошь - слабый закат, на выдохе вспыхнувший, на секунду коснувшийся. Как цвет губ Бэкхёна, когда он засыпает под утро, как тень под глазами его, лиловая, будто бы с россыпью пепла вдоль тёмных ресниц. «Я хочу сделать тату» Лухань проливает свой свет улыбаясь, качает ногами, ёжась от холода. «Мне нравятся птицы с горами, и море, и много цветов, чтобы мы стали похожи, и, думаю, кошки, наверное, кошки, ты знаешь, Чанёль говорит, что мне лучше будет с оленем, но я…» Слушать его так легко и приятно, что Бэкхён улыбается сам, понимая, что это всего лишь мечты. Мечты, которые лучше пусть будут, потому что так жить будет проще. Как можно желать себе счастья, но делать не так, или думать о том, что никогда-никогда не случится. Как не плакать о нём, не кричать про себя, взрываясь тишиной и молчанием. Лухань эфемерен, под нос напевает одну из мелодий, что играл когда-то весной, и от этого вдруг становится страшно. Он ведь даже не понимает. Обречённый. Святой. На распятье. Цепи на шее Луханя кажутся слишком непрочными. Может быть, стоит стянуть его туже. «Ты меня любишь, скажи?» Да, и нет никаких возможных сомнений. Лухань расцветает почти на ладонях, шипы этой розы больше не ранят. Или нет, но не так, совсем по-другому – сильнее до смерти, если такое случится. Любовь невозможна, любовь – между пальцев последним отблеском света, и тепло её тает, становится синим. Трогает плечи Луханя и тонкую шею, впивается Бэкхёну в самое лицо, и руки у неё - холодные. Всё то, что в Бэкхёне уже нагнивает, любит чисто и трепетно то... Что в Лухане вновь зарождается.10
8 октября 2016 г. в 19:14
Это так больно – не забывать. Хранить острые слова внутри и разрываться настойчиво, трещать по швам и заплаткам отчаянно, выгрызать себя самого по венам, костям, обещаниям. И кричать как немой. И дрожать, поджимая колени. Изодранные пальцы касаются нежно, бархат надежд и настойчивых клятв на крови. Никто не даст больше сил, потому что ненависти несравненно больше. Боль – другая в глазах, иногда как будто без времени. Долгая тёмная ночь, в которую с головой. Задыхаешься. Плачешь. Бежишь.
И желаешь.
Лухань за эти полгода – почти поправился.
Бэкхён не может не думать о том, как рад, что прежний - всё-таки умер. Память – худшее из грехов человеческих, знание - тонкая тишина по краям обугленных пятен надежд и стремлений. Раны затянутся сами, если не трогать. Раны усвоят урок, если давать им болеть. Если не думать о том, что могло быть, не гладить химер, не дышать смрадным их дыханием.
Хань теперь белый.
Как рассветное небо ноября за окном.
Белый и чистый – но снова с надеждой и верой такой, в которую камни кидать и кричать до забвения. Не бывает таких простодушных, почему ничему не учится. Блажен, не ведая, спасён, не веря. Невесом. Улыбчив и тих. Возможно, во всём этом – смысл какой-то совсем очевидный, из тех простых истин, что глубже всего, но Бэкхён, помогая одеваться, не может коснуться.
Лухань не до конца свободно движется.
Это пройдёт.
Он живой, он всё ещё здесь.
Бэкхён взял на подработку, и Лухань - терпелив. Учится бить тату, переводя чёрные ручки. Помогает по мелочам, незаменимый, всегда перед глазами - чтобы было спокойней. Похоже, ему даже нравится. Щурится почти смело, разговаривает непривычно мало. Не помнит гитары, не знает, каким быть должен, а потому – глина в руках, мягкая и сырая.
А может, делает вид, жалея.
Бэкхён замечает тревожно, как загораются наивные глаза, стоит только услышать звон струн. Отзвук и отблеск, запах труда и музыки той, из который Лухань плёл рассветы. А теперь жизнь его - из запретов, угроз, Бэкхён не потеряет снова. Больше никому. И. Больше никогда. Обереги из алых «нельзя» вдоль самых вспухших вен на запястьях, тугие бечёвки на шее, от которых лишь бы избавиться. Крикливые «ты не посмеешь», нервы такие тонкие, когда любишь настолько, что готов действовать силой.
Если для этого вновь придётся разбить мечты…
… Значит, так тому и быть.
Бэкхён из тех, кто себя давно уже потерял. Лухань не сделает той же ошибки. Не пока Бэкхён рядом, не в эти дни и ночи, когда воздух остывает так быстро. Чанёль, в котором тонуть с головой, говорит, что не было и не будет ни судьбы, ни справедливости – ведь иначе Бэкхён был бы отмщён несомненно. За то, что Чанёль с ним сделал. За то, что день ото дня люди творят друг с другом, желая боли на кончиках пальцев. Нужно гореть в проклятье изгоя, с метками зла и насилия на шее, чтобы каждый видел, боялся, но ведь мир не такой уж разумный.
Чанёль знает больше – он ведь чужой, не так ли.
Худой и восторженный, с ласковым взглядом. Ребёнок будто его и Бэкхёна – Лухань нравится сильно. Слепит привыкшие к мрази глаз, и хочется задавить его веру глупую, потому что сам давно заблудился. Бросить на землю, сломить, разломать, выкрасть сердце и впиться зубами, чтобы страдал, понимая, что жизнь вовсе не розы, не те, что Бэкхён так лелеет, не те, что Чанёль выгрызает по капле. Как зверь, учуявший плоть. Хищник, наметивший цель. Чанёль ходит кругами - Лухань непорочен как будто, и тронуть его – прикоснуться к Вселенной и Богу.
Чанёль боится и злится, выбирая тёплую тьму переулков.
Изувеченного его руками Бэкхёна.
Проклятую его поцелуями грязь.
Может быть, Лухань догадался. О том, о чём знать никогда не должен был, о том, что любовь вырождается в ненависть, если любишь так больно. Когда Бэкхён остаётся в их клетке на ночь, то обнимает крепко и трепетно. Нежно, до грубых комков в самом горле, до слёз, от которых уже задыхаешься. Бэкхён никогда не расскажет, почему Луханю снится вода. И серебро по кайме бледных рук, блестящее золото, громкие звуки. Отчего так ноют запястья, болел сильно рот, почему, почему, почему – слишком много вопросов, на которые лишь «засыпай поскорее, котёнок» в самую тихую грудь.
Это не так, что мы забываем.
Что можем забыть когда-нибудь.
Чанёль говорит, что Хань ещё вспомнит. Знает, что он уже собирает себе на гитару, те жалкие гроши за свои эскизы и кофе, подаяние юродивому, в глазах которого сансара набирает новый ход. Молчит и знает, наслаждаясь. Мучить Бэкхёна – лучшее из всей этой недолюбви, истязать его медленно, вырывать сердце по нити. Всё ведь неизбежно, мир сам себя повторяет без устали, и значит, ещё пару раз выдержать должен. Лухань повторит, нужно лишь время. Слова, ядовитые и будто не злые, которые Чанёль вливает в самую душу насильно, скоро дадут свои всходы.
Белые пятна в верности Луханя – алое марево зарождающейся боли.
Чанёль точно знает, куда ведёт.