More than a TV Star

Луханю снятся деревья, которых он никогда не видел. Тоскливый вид из клетки, в которой чувствует себя как дома, призрачный уют сквозь тусклые занавески, шум и дым – уличный, мерзкий, живой и прекрасный. Утомительный, яркий, прогнивший. Святой. Старые окна с запахом сырости. Дождь как будто скребётся и стонет. У всего вокруг – мёртвый, странно потерянный вид, как если бы чёрный всегда означал окончание. Как если бы сгорали в осени и плакали. Робкая молитва поутру в надежде, что этот мир изменится. Прелюдия к долгой и тёмной зиме, из которой живым можно не вернуться. Лухань почти не голоден, до ужаса замёрз, стягивает края рукавов ниже. Рваная одежда, старая, бесформенная, которая всё лучше, чем ничего. Изо рта нервной дрожью – сизое дыхание, предрассветное, зыбкое, с колкими шепотками прямо из треснувших губ. Бэкхён сегодня рядом, ноги у груди, как у ребёнка, рукой цепляется за остатки Луханя, тепла его и тела на кровати. На тонкой шее длинные следы, темнеющие пятна на губах. Луханю кажется, что это уже было. Когда-то, в этом месте, с этим Бэкхёном, только, может быть, в другой какой-то жизни. Руки его сплошь в вязком багрянце и поцелуях, худые ноги в шрамах, в глухом зелёном, жёлтом, алом, в горьких цветах и диких травах. Было с самим Луханем, отчаянно звенящим. В тревожном и неясном синем, ведь солнце всё ещё не встало. С разломанным на части сердцем, которое забыло, чем именно должно болеть. Это не так, что можно не выбирать – любовь или мечты, – но за Луханя Бэкхён это сделал. Любовь не стоит ни гроша, если от неё столько боли. Если всё, что остаётся – сломанные в борьбе за счастье руки и горло, не умеющее больше кричать. Кровь, в которой лишь электрический огонь отчаяния. Все ночные кошмары и сны наяву, ножи, что вонзаешь в себя, терзая надежду. Серые пятна в самых глазах и стеклянная пыль на языке, что постоянно кровоточит ложью. Да – любовь всего этого не стоит. Бэкхён, теряющий жизнь по капле, ненавидит в такой же степени сильно. Лухань не умеет так, не умеет не прощать и сдаваться, потому что уверен, что жизнь сладка и прекрасна. Или нет: просто самое лучшее на дне, как в чае, как осадок, который поджидает в конце и сулит одни лишь улыбки. Повезёт обязательно, если стараться сильнее, если бороться как воин, вставай и иди, пачкай себя в этих людях, свет твой гораздо ярче, чем можно представить. Воин. Такой беззащитный, свято в своей правоте уверенный. Воин не может сдаваться, даже если не помнит, из-за чего он упал.

---

Когда Лухань начинает играть на улицах, то не понимает, что делает это всё так же. Вспухшие вены промозглых и синих дорогих, грошовые люди, слепые-бездарные-мелкие, с карманами заплесневевших денег и грехов, свалками-головами, в которые петь хочешь о вечном. Эйфория в самое глупое сердце, будто сотни уколов за раз, за мгновение, которое больше не кончится никогда. Огни уже ослепительны, слова - ещё не сказаны. Бархат по шее, по самому горлу нежным осколком и лезвием, огонь изнутри, обжигающий слабые лёгкие – все помыслы чистые, мира не существует вокруг. И те же мелодии в содранных пальцах шепчут. Голос хрипит, расходится с кровью по телу волнами. Мир себя повторять никогда не устанет. Упоительно сладко играть, даже не важно, что смотрят, бросают монетки в коробку, снимают на телефон и кивают, или морщатся, ты как товар на продажу, мельком скользят своей мерзостью, задевают углы, скалят зубы. Когда-то Лухань уже был здесь, чувства ведь те же, такой же дурак, которому лишь бы в самую пропасть. Петь, потому что умеешь, писать свои песни, не нужные и бесполезные, потому что не можешь иначе. Мечтать так отчаянно-дерзко. Не прикасаться и жаждать победы, захлебнуться светом этих огней, от которых лицо – лиловое и голубое, от которых по коже странные тени, в которых нет воздуха, фальшь восковая. Взрываться мерцающим красным, улыбаться по-настоящему и думать о том, как Бэкхён будет рад, если узнает, что скажет Чанёль, который хотел его славы так сильно. Лухань слишком наивен, не верит в смрадную его грязь. Не верит в Бэкхёна, который не может сдержать свои цепи и выстоять. Самонадеян. И глуп. Единственный неповторимый. Лухань – на границе святого и явного, божественный агнец с вновь занесённой над шеей надеждой. Нет справедливости, нет никакой случайности. Всё то, что случается – будет и вновь. Прошлое, будущее, здесь и сейчас – ничего нет реального, мир – большая игрушка для странного Бога, которого больше нет. Игра в вышибалы, где ты всё равно получишь в лицо, и в тело, и в ноги, в которой сломают все кости, смелют в муку, чтобы сдуть с шершавой ладони. Всё то, что случается – будет намеренно. Нет вторых шансов, нет ничего, если не слушаешь. Когда в толпе мелькает серебро, холодное, пронзительное, как металлические нити на ветру, пальцы Луханя сбиваются. В груди становится душно, мир блекнет стремительно, словно гаснут разом все лампочки. Он всё ещё не помнит, ничего не знает. Внутри него одни сплошные вопли. Беги. Беги, и не оглядывайся.