under atomic skies

хансоль почему-то думает об этом до сих пор: о бессмысленном давнем интервью на камеру, не первом и не последнем, и зачем-то помнит все, даже пересматривать не нужно и смотреть на свое лицо, на котором еще не успели заостриться черты, на детское волнение. им задали вопрос, который рано или поздно задают всем, и это было страшно неловко, но сокмин в своем выборе был уверен даже тогда, у него не дрожал голос и сбежать ему тоже никуда, в отличие от хансоля, не хотелось. и, не зная того, он впустил в чужое сердце сомнения и десяток змей. не ядовитых, но которые кусаются все равно и неприятно ворочаются внутри, никак не могут улечься. после этого хансоль задавал себе уже другой вопрос тысячи бессмысленных раз. если бы это, все это, было про меня, ты бы меня любил? в предебюте было много всего, включая травмы, слезы, издевательские конкурсы на камеру и командную работу. у кого-то не хватало терпения и сил, но хансоль шел до конца, даже если не знал зачем. сокмин всегда оказывался рядом и не считал нужным объяснять почему. вместе со своим плохим английским, ужасным смехом и привычкой нарушать чужое личное пространство, тянуть руки и судорожно обнимать, словно пытаясь выдавить весь воздух из легких. хансоль из америки, пусть это было давно и почти неправда, и для него нормально проделывать такие вещи, но с сокмином получается какая-то ерунда, и ему хочется уворачиваться, отклоняться и убегать подальше, только бы не чувствовать эти руки на себе и не думать о вещах, на которые у него нет времени. даже если сокмин доставал всех перманентно, даже если он об этом знал. хансолю всегда хотелось быть немного особенным (и он, в какой-то степени, да, но его желание совсем не связано с тем, как на него смотрят на улице, как провожают взглядом и считают иностранцем в — не совсем — родной стране). почти все можно пережить, особенно если ты ребенок и быстро приспосабливаешься к новой среде, новому дому. но у него не получалось. все люди вокруг, что они делали? бесконечно извинялись, кланялись и молились. хансолю было страшно, не могло не быть, но он старался. даже если в первую очередь совсем не для себя. и ему приходилось делать намного больше, чем всем остальным детям вокруг, чтобы доказать, что он не чужак и достоин места здесь. до америки все равно было слишком далеко. он писал песни в блокнотах, учебных тетрадях и на салфетках в столовой, однажды на обоях, говорил обо всем честно и неприкрыто хоть где-то и с кем-то (с самим собой). уговаривал себя не плакать от того, как все бессмысленно и долго, и конца этому нет. долгая дорога к славе, которая нужна ему вообще или просто кажется? в стране, где пробует почти каждый, но многих отправляют на помойку. а из тех, кто сумел и засиял, большинство не находит, кому светить и быть нужными. потом он смотрел на джуна и минхао и стыдился своей слабости, когда кому-то было намного тяжелее, и это отрицать не имело смысла. но они держались друг за друга, а хансоль держался за себя. годы почему-то не придали ему сил. у сокмина красивый голос. у хансоля не получается так петь. конечно, их тренировали и заставляли ходить на занятия по вокалу всех, но у него есть слова, в них скрыто так много всего. для этого не нужен большой диапазон, у каждого из них свой инструмент и свой способ разговаривать с миром. сокмин всегда распевается в общежитии, иногда это раздражает, но у хансоля не железное сердце, и оно разбивается иной раз так, что собрать очень трудно. говорят, если у тебя есть большая мечта, она сбудется вопреки всему и несмотря на. но он в такие вещи перестал верить еще в пять. как раз тогда, когда оказался в корее. сокмин не стал мечтой хансоля, как и хансоль — его. в девятнадцать у него две чаши, в одной все, что он когда-либо хотел получить, в другой все, до чего он не дотянулся и никогда не сможет. вторая чаша оттягивает хансолю руку. еще ему говорят, что впереди так много времени, можно успеть что угодно. обычно люди предпочитают не думать, что будет, если время внезапно закончится. в их индустрии ни у кого нет лица, желающих встать на его место слишком много, чтобы оставалось место для веры в собственную незаменимость, поэтому хансоль просчитывает шаг, два или три вперед и все равно боится их делать. нога не ступает твердо, а земля трещит и расходится. никто не знает, когда пройдет землетрясение и образует между ними пропасть, из которой, если бросить камень, ничего не услышать. оттуда люди не возвращаются. на него смотрят на улице, но уже по другой причине. хансоль натягивает капюшон на лицо, скрывает глаза и прячется. сколько можно прятаться? в первый раз выбрали за него, во второй — он сам, но от этого почему-то не легче. они взрослеют все вместе, но едва ли замечают, проводя дни и недели друг с другом, это накатывает всегда внезапно и неотвратимо: мы изменились. он не сожалеет о прошлом и будущего почему-то тоже не ждет, в нем нет ничего, кроме прожитых по расписанию дней. настоящее тяжело опускается на плечи, напоминает о себе и обращает внимание: ты живешь сейчас, хансоль. не спеши жить. наверное, никто из них не помнит, как это — смотреть вокруг и просто быть. видеть друг в друге то, что появилось уже давно, но осталось незамеченным. хансоль смотрит на сокмина, который успел привыкнуть к новому имени, даже если раньше постоянно путался и называл не то, которое нужно. английский у него все еще плохой, смех такой же ужасный, но он ощутимо дальше, в своем мире из мелодий, когда стучит по столу пальцами во время завтрака, и голоса, когда напевает в душе. и он, конечно же, забыл о том, что говорил на камеру когда-то смеха ради, но хансоль помнит, и ему бывает неуютно от своих широких плеч и стертых о пол в тренировочном зале коленей. или от простуды на губах, которую не удается спрятать макияжем. ему, наверное, не должно быть больно, но почему-то до сих пор. даже если спустя столько лет он наконец не чужой и рядом есть столько рук, которые удержат, если он начнет падать, больше всего хансолю нужна одна пара, что никогда не будет тянуться к нему так, как хочется. если бы. если бы это, все это, было про меня, ты бы меня любил?