under atomic skies

у джуна аккуратные руки с выпирающими косточками на запястьях, грация кошачьих и россыпь родинок по всему лицу, похожих на крошку в мороженом со страчателлой или жменю мокрого морского песка, прилипшего к телу и не размытого волнами. минхао иногда тянется к нему так, словно хочет попробовать стереть, но все равно боится трогать: красиво. море волнуется раз, море волнуется два. на счет три что-то происходит. такое обволакивающее корейское слово, словно погружаешься на глубину и впитываешь в себя воду, позволяешь ей залиться в уши и создать между тобой и всем остальным миром густую, почти прозрачную стену, до которой дотянуться, прорвать ее, чтобы тело свое вытолкнуть, не хватает ни сил, ни воздуха. минхао произносит про себя по слогам, прокручивает в голове. он запомнил это в первую очередь, когда-то давно, когда у него не было ничего, кроме мечты. вместе с привет, пока и извините, где здесь уборная — ужасная безвкусица и пошлость, конечно, но так всегда бывает. минхао натягивает свитер с высоким воротом и зачеркивает в тетради дни своего пребывания в чужой стране, от которого пока совсем нет толку. что-то жалобно и остро царапается изнутри. минхао делает глубокий вдох и плывет. джун ощутимо старше, в таком возрасте разница в год иногда — целая пропасть, но он как-то вливается внутрь, вместе со своей добротой, стремлением и верой во что-то хорошее, что светит там, за горизонтом. так убедительно и честно. минхао зачем-то верит. джуну хочется доверять, с ним хочется находиться рядом, словно это помогает так или иначе дотянуться до дома. джун почти как старший брат, только лучше. у него почему-то всегда оказываются нужные слова, блестящие глаза, уверенность за них двоих, нестираемое с лица спокойствие и какая-то мягкость, свойственная лишь сердечным людям. минхао чувствует себя ужасно ломким и неожиданно маленьким во всем этом чужом городе, во всем этом мире. под сеульским небом, с людьми, нет, не так, с мальчишками, которые молодые такие, совсем зеленые еще, но работают на износ за свою мечту и право сиять. ни у кого толком поначалу не возникает мысли, что не у каждого получится. зажечься, привлечь взгляды, получить удовольствие от того, как на тебя смотрят из глубины зала, пока ты стоишь на собственном олимпе, освещенный прожекторами и улыбками сотен незнакомых тебе людей. не так много, не так мало. немного отчаянно и глупо, но если упустишь и не попробуешь — будешь жалеть. когда они наедине, разговаривают, конечно, на китайском. есть в этом то ли страсть к единению, преданию словам интимности, то ли это все дерганное желание подорваться и купить билеты на последний самолет, в один конец, прилететь домой, потратив все деньги, и начать все заново. складывать кирпичики как-то иначе. китайская речь джуна убаюкивает, она мелодична и красива, минхао пару раз думает о том, чтобы записать то, как он говорит о чем-то совсем не важном, на диктофон. просто чтобы было. излишней сентиментальностью минхао никогда особенно не страдал, но почувствовал, когда она подкралась откуда-то сбоку, когда он не уследил, и дернула за рукав. отрезвила, бросила в лужу и оставила лежать в грязной воде, прижавшись щекой к холодному неровному асфальту, царапающему кожу. а слово все хочется ляпнуть. недозрелое такое, не к месту. эти стены, пропахшие потом и потраченными в бесконечность усилиями, видели так много. и слёзы, и тремор уставших до изнеможения конечностей, и тихие внезапные надломы. минхао вдруг не вписывается ни в одну из созданных ранее категорий. джун обеспокоенный, красивый. улыбается. тянется к нему руками с этими своими запястьями, изгибает брови вопросительно. джун аккуратный, уже успевает переодеться и принять душ, когда все уходят и падают на жесткие кровати лицом в подушку, отложив все остальное на завтра, и возвращается, как больной, ненормальный, все в то же место, в те же стены, в которые все так стремятся попасть, из которых потом так хотят убежать. от него пахнет порошком, — чистая футболка, чуть жесткая после стирки — привезенным из дома чаем и гелем для душа с чем-то абстрактным, неопределяемым. он свежий и немного влажный, чуть розовый. минхао чувствует, как что-то кренится со звуком не смазанных петель. вдруг ужасно хочется домой. ни вынырнуть, ни на дно залечь и там остаться. ничего он, конечно же, не говорит. слово остается сидеть, так и не сорвавшись. и это, одно единственное, и все остальные. он не знал, что у джуна такие мягкие волосы, растекающиеся между пальцами, не сожженные еще, такие красивые. никто ему не говорил, что целовать джуна так приятно, и вдруг ужасно щиплет в глазах, когда джун и его ладони с прохладными кончиками пальцев ложатся на щеки. как слабый, лижущий кожу ветер. минхао вдруг, неожиданно для самого себя, дрожит и чувствует даже больше, чем хотелось бы. до верха все равно остается далеко. только волны небольшие пускает по поверхности, воду волнует. и задыхается беспомощно. — все будет хорошо, — джун отстраняется, смотрит прямо перед собой, чуть туманно, но уверенно. минхао не знает, больше не уверен в том, что джун сам себе верит, но соглашается про себя и не может не улыбнуться криво, так, будто отчаянно пытается эту улыбку скрыть, сжевать: у джуна губы покрасневшие, блестящие от слюны. и родинки — шоколада кусочки — все на месте. это какое-то откровенно дебильное открытие, и минхао все-таки смеется. — ага.