Назола

* * * — Не коси меня косой, не втыкай в ладонь гвоздь, Настоем цикуты ты меня не глуши, Ты мой светлый разум, я те — чёрная кость, Так сбегай в честь пропоя нашей чистой души. Сколько я ни крал, а всё руки пусты, Сколько я ни пил, а всё вина как с куста, Хошь ты голосуй, хошь, иди в буддисты. А проснёшься поутру — всё вокруг пустота. Так не пили меня пилой, не тычь бревном в глаз, Брёвен здесь хватит на порядочный дом, А душа — святая, она клала на нас, Так что пей, не ёрзай, мы с тобою вдвоём… Когда звукарь Дэн дал отмашку, Рост опустил микрофон, чувствуя, что весь взмок, будто кирпичи таскал — новая майка, чтоб её, липла к спине. Он вдруг сделал то, чего сам от себя не ожидал, но что ему хотелось сделать всё время, пока они пели — протянул руку и на миг стиснул пальцы Тёмы, в которых, как и у него был зажат микрофон. И выдохнул, глядя в его изумлённо заблестевшие глаза, где будто бы метались тени: — Спасибо. Пресвятые угодники, разъеби всё через коромысло, этот Принц, голубой ломака и неженка, понимал его песни так, что Рост теперь не представлял, как раньше и пел-то их без него! Глаза Принца заблестели ещё сильнее. Он так тяжело дышал, будто не пел вместе с ним, а тоже грузил кирпичи. Хотя грузчик из него был бы тот ещё! Рост хмыкнул. Взял у радостно подлетевшей Машки бутылку с минералкой и выпил сразу до половины, а потом машинально протянул Принцу, но тут же спохватился — побрезгует ведь. Однако тот уже пил так жадно, словно грузил пресловутые кирпичи как минимум в Сахаре. Рост показал Дэну «ок» большим и указательным пальцем и повернулся к Андрею Филипповичу, как всегда, смотревшему не на них самих, а на запись в мониторе. — Ну как, босс? Босс-продюсер действительно оказался мужиком классным, в своём деле рубил, как надо, готовя для них релиз первого альбома по всем фронтам — Интернет, радиостанции и ТВ. Для выступления в ТВ-программе они сейчас и репетировали. — Могли бы и лучше, — сдержанно проронил Андрей Филиппович и усмехнулся на предсказуемый вопль сына: «Ну па-па!». И прибавил: — Тёма, не возгудай. Там будет живой звук, лажа не прокатит. Работайте, парни. Да, работёнка была ещё та, но Рост чувствовал себя абсолютно, полностью счастливым. Дело было даже не в том, что на его банковской карте теперь лежала сумма аванса, казавшаяся ему огромной, не в том, что впереди, как заверял Галицкий-старший, их ждали ещё большие гонорары и звёздная слава… а в том, что его, Роста, простые песнюшки, которые он орал под гитару на выпускном, в армейке, у Машки в общаге, после обработки их командой Галицкого, да ещё и спетые вместе с Принцем, стали чем-то совершенно… …напрострельным. Рост не мог подобрать другого слова. «По-за шкуре мороз», — сказала бы бабуля. Они стали чем-то большим, чем просто песни, и Рост страшно жалел прежде всего о том, что бабуля их так и не услышала. Рост по-прежнему обретался в Машкиной общаге. Только теперь в отдельной комнате, за которую он получил возможность платить. И в которую всё равно, едва он там появлялся, набивалась чуть ли не половина общажных обитателей. Принц, кстати, достал его до печёнок воплями о том, чтобы он прекратил валять дурака и переселился в особняк Галицких на Каширке, где простаивала уйма пустых гостевых комнат. Но этакое для Роста было совершенно неприемлемым. Членом семьи Галицких в каком-то непонятном качестве — то ли приёмыша, то ли подкидыша, то ли предполагаемого бойфренда Принца — он становиться не желал. Однако как раз сегодня он собирался в гости на эту самую Каширку — опять же Принц вынудил его дать слово, что он там переночует, чтобы поутру вместе отправиться в студию и довести запись до ума. Судя по пронзительному взгляду зелёных глаз Принца, тот об этом опрометчивом обещании не забыл и теперь зорко отслеживал, не улизнёт ли Рост вместе с Машкой. Рост не улизнул, а засунул Машку в такси и сам со вздохом сел в «лексус» Галицких рядом с Принцем, который аж подпрыгивал от нетерпения. Вёз их шофёр Арам — Андрей Филиппович предупредил, что задержится допоздна на деловой встрече. …Родовое гнездо Галицких впечатляло, что и говорить: мини-студия в цокольном этаже, библиотека, солярий, тренажёрный зал и сауна! Тут разместилась бы, наверное, вся Машкина общага. — Прямо санаторий какой-то, — пробормотал Рост, поспешно захлопывая дверь сауны, будто опасаясь, что Принц его туда втолкнёт. — Для ветеранов попсни. И вы тут вдвоём обитаете? Тёма безразлично пожал плечами: — Что, пролетарская кровь взыграла? Хочешь экспроприировать экспроприаторов? Так у нас, если что, куча народу живёт и кормится: тот же Дэн-звукарь, экономка Пална, Арам... — А дворецкого что же, нету? — язвительно поинтересовался Рост. — Себастиана какого-нибудь? Девицы в общаге как-то крутили эту занятную анимешку — «Тёмный дворецкий». — Смешно, смешно. Я оценил, — величественно обронил Принц. — Хватит уже придираться, пошли лучше выпьём чего-нибудь, чтобы расслабиться, и поедим. Пална на кухне всегда что-нибудь вкусненькое оставляет после ужина. — Чего мне расслабляться, я и не напрягался, — соврал Рост. В кухне, понятное дело, располагалась модерновая барная стойка и высокие табуреты, а также уйма всяческих прибамбасов, как в программе «Кулинарный поединок». И окно там было во всю стену со светившимися за ним цветными московскими огнями. Рост загляделся на огни и прямо-таки завис. Всё же ухайдокался он на этих записях будь здоров. Встряхнулся он только, когда Тёма со стуком поставил на мраморную стойку перед ним высокий бокал и круглое блюдо, нагруженное какими-то вкусно пахнущими штуковинами: — Алё, гараж! — улыбка его тоже была усталой. — Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста! Странно, но оба они наизусть помнили всякие мемы из древних совковых фильмов — выходило, что и Принц эти фильмы знал и любил. Они молча уплетали штуковины, оказавшимися мясными рулетиками. Рост понемногу тянул коктейль — «дайкири», как гордо сообщил Принц — и больше налегал на еду. — Боишься, что я спою тебя, что ли? — невинно осведомился Принц, сам едва пригубив свой бокал, хитрюга несчастный. — Ты уже спел… меня, — немедля отозвался Рост, и тот, сообразив, довольно рассмеялся. — Послушай, я вот не понимаю, — Рост помедлил и выпалил то, что давно вертелось на языке, пристально глядя в потемневшие глаза младшего Галицкого: — Почему ты так здорово мои песни понимаешь? Принц моргнул, а потом отставил бокал и даже встал с табурета. И Рост, слегка опешив, тоже поднялся. — А что, я не должен, что ли? — звенящим от напряжения голосом вымолвил Тёма. — Понимать? — Не пыли, а? — добродушно попросил Рост. — Просто ты живёшь по-другому, — он обвёл рукой стеклянно-никелированно-кожаное великолепие вокруг. — Эта кухня, знаешь, как две мои хаты в Кинешме. Тебя, небось, всю дорогу экономки всякие няшили, Арам в школу на «лексусе» доставлял и всё такое… если ты туда вообще ходил, в школу-то, — спохватился он. — Ходил, представляешь? — процедил тот, вздёрнув острый подбородок. Тонкое лицо его будто окаменело. — Не представляю, — честно сообщил Рост. Он и вправду не мог даже предположить, что этот звездун с капризно изогнутыми бровями и надменным ртом сидел когда-то за партой, зубрил уроки, как все, получал двойки, как все... Да он просто не мог быть, как все! А песни у Роста были как раз для всех. — Ты же звёздный мальчик, помнишь, у Уайльда? — всё так же искренне продолжал Рост, не зная, как ещё объяснить своё удивление по поводу такого вот… проникновения Принца в его песни и не желая его обидеть. — Ты небось и тусил-то только по клубнякам крутым, а если на улицу выходил, то по бутикам прошвырнуться, и снова в лимузин. Папа тебя от всего отгородил… я не говорю, что это плохо, — заторопился он, видя, как глаза Принца ещё больше темнеют, угрожающе сужаясь, — просто я не понимаю, как ты понимаешь… меня. Ёпт. Он больше не мог выдавить ни слова и залпом допил свой бокал. — Там ром, между прочим, — бесцветным голосом сказал Тёма, не отрывая от него пронзительного взгляда. Рост даже поёжился. — А ты его как воду, — он прерывисто вздохнул и криво усмехнулся: — Тебя послушать, так я в космосе живу, нихуя не знаю, ни боли никакой, ни горя, ничего, только, прыгаю, как стрекозлик, по клубнякам, мужикам подставляюсь! После каждой фразы он судорожно вбирал в себя воздух. — Эй! Я такого не говорил! — ошарашенно запротестовал Рост. — Но думал! — бешено проорал Тёма, полыхнув глазами, и Рост, сдавшись, умолк. Такое… торнадо требовалось просто переждать. Пересидеть в подполе. — Мне легко, что ли, жить — пидором в этой грёбаной стране, блядь?! Когда каждый дуболом в Думе, каждая сука в подворотне лает, что я — не человек! А что я им сделал?! Что… я… им… всем… сделал?! Он задохнулся. Рост попытался поймать его за локоть, но Тёма отпрянул. — Я однажды в гостиницу возвращался, — продолжал он очень тихо и быстро, так что Росту пришлось напрячься, чтобы разобрать хоть что-нибудь. — Мы с папой тогда были в Новосибе. Столице Сибири! А я ногами шёл, не в «лексусе» сраном ехал, представляешь? Гулял! Хотелось город посмотреть, что тут такого? Весна была, и метро ещё работало, и людей полно было на улицах, я же не идиот… — он коротко рассмеялся, и Рост похолодел. — Не идиот, зато пидорас, на мне же это прямо написано! Ну, меня и поймали. Так мне и надо. — Кто? — выпалил Рост, подходя к нему на шаг. Тёма ёрнически развёл руками: — Правильно ориентированные граждане, кто. Настоящие патриоты, сибиряки. Немножко, правда, бухие, и гопники вдобавок, но зато правильно ориентированные. Таких государство любит. Затолкали в подворотню на глазах у других… тоже правильно ориентированных, хотя я вырывался и даже орал, не до гордости стало, представляешь? Но никому не всралось какому-то пидору помогать. А потом они меня просто придушили чуток, чтоб не орал и не брыкался, и оралку заткнули. Шарфиком. — И что? — сердце у Роста больно сжалось. — И всё, — Тёма дёрнул худым плечом, повернулся к стойке и тоже залпом осушил свой бокал с «дайкири». Помотал головой и отрывисто закончил, глядя вниз: — Всё… и ничего. Пей, не ёрзай, мы с тобою вдвоём… сам же написал… — голос его снова упал до шёпота. — Забей. Просто забей. — Тёмыч… — позвал Рост, и тот вздрогнул всем телом, вскинув потрясённые глаза. Рост никогда не называл его так, только дурацким ироническим «Принцем» или совсем уж высокопарным и не менее ироническим «Артёмом Андреичем». — Тёмыч, пожалуйста… скажи мне, что там было. Тёма ещё какое-то мгновение глядел на него остановившимся взглядом, потом сглотнул и отвернулся. Грудь его часто вздымалась. — Ничего из того, что могло было быть. Из того, что они… обсуждали. Бутылку мне в задницу затолкать, например. Или выебать всей кодлой по кругу. Вот прямо удивительно, почему по их понятиям тот, кто ебёт, пидорасом не считается, — губы его растянулись в болезненной усмешке. — Но они не успели, хотя штаны с меня содрали. Проехала какая-то тачка, они подумали, что это менты, и разбежались. А я очухался и влетел в подъезд рядом. Тот не на коде оказался. Стал колотить в квартиры. Никто не открыл, только посылали. Тогда я совсем очухался и понял, что должен выкарабкиваться сам. Потому что сам виноват, что такой вот… пидор гнойный. Ну я и выкарабкался. Вышел, как Волк в «Ну погоди», помнишь, майку на коленки натянул? — он даже хмыкнул. — Нашёл свои джинсы. Мобилы и денег там уже не было, конечно. Попросился позвонить в метро, от ментов. Папа приехал. Я ему сказал, что меня просто… просто ограбили. Что я заявление подавать не буду и что я никого не запомнил. Я ведь и вправду не запомнил, и потом... это же позорище какое... — он запнулся. — Ро-ост? Рост обнял его так крепко, что почувствовал, как сильно колотится у него сердце под рёбрами. Тёма трепыхнулся было, но затих, уткнувшись ему в плечо подбородком — Мне твоя жалость не нужна, — прошептал он сорванным голосом. — Я тебе только потому рассказал, что ты спросил, как это я так понимаю тебя и всё твоё, я, такой вот пидор зажравшийся… вот я и рассказал. Со мной много всего было, про что никто не знает, даже папа. И не узнает никогда. Ро-ост? — Я тебя и не жалею, — с силой вымолвил Рост. — Я жалею, что не был там с тобой и не встретил этих сучар. Я бы их… поискал. Тёма чуть отстранился, чтобы всмотреться ему в лицо. Глаза его стали громадными, и у Роста опять больно и остро защемило сердце. Он соврал — ему было жалко Тёму до зубовного скрежета. Тот снова оказался прав: Рост никогда раньше и не задумывался о том, что балованный наследный принц вынужден существовать изгоем — за гранью, куда его загнала даже не природа, но люди… а папа, всесильный и богатый, ничем не мог ему помочь. «Я сам виноват, что такой вот…» — За бугор никогда не хотел свалить? — глухо спросил Рост. — Учиться или ещё что? Тёма глубоко вобрал в себя воздух. — Мне, может, и придётся… — невнятно отозвался он. — Я год прожил в Германии, когда мне двенадцать было… неважно, — он снова мотнул встрёпанной головой, крепко сжимая предплечья Роста. — Если б я остался там, я бы тебя никогда не встретил, так что… всё к лучшему. Рост проглотил слюну. Он понятия не имел, что на такое ответить. — Я тут подумал, на тебя глядя, как нам проект назвать! — наконец заявил он с почти неподдельным энтузиазмом. Их «звёздный» дуэт всё ещё не имел названия, Андрей Филиппович пенял им на это, требуя немедленного мозгового штурма. А то что за дела, песни есть, певцы — тоже, но нет самого главного, имени. — Представляю себе… — с мрачной настороженностью изрёк Тёма, и Рост облегчённо засмеялся: — «Торнадо»! — Ахуеть! — после паузы провозгласил Тёма, растягивая губы в нерешительной улыбке, а Рост торжественно возразил: — Нет. Это хорошее название, но моё лучше. Они всё ещё смеялись, когда в холле отворилась входная дверь, и бодрый голос Андрея Филипповича позвал: — Ау, вы где там? Я арбуз привёз! И тогда Рост отпустил Тёмины плечи и отступил на шаг. — Арбуз — это круто, — громко отозвался Тёма, тоже отступая к дверям, но продолжая смотреть на Роста — непонятно и напряжённо. — А мы тут… название, между прочим, придумали. Для нас. — «Раздолбаи»? — весело осведомился Андрей Филиппович, проходя в кухню с огромным полосатым кавуном в руках. — С языка сняли. Сам хотел предложить, но надеялся — а вдруг всё-таки додумаетесь? — Па-па! — привычно возопил Тёма, а Рост расхохотался. Андрей Филиппович название одобрил, и все втроём они кое-как умяли хрусткий алый арбуз, перемазавшись соком. А потом Тёма повёл Роста в предназначенную для того гостевую спальню. — Я не понимаю, почему ты не можешь жить тут, — горячо воскликнул он, когда Рост с невольным одобрением оглядел вовсе не шикарную, как думал раньше, а просто очень уютную комнату: с диваном, застеленным полосатым пледом, полосатыми же занавесями на окнах и большим телевизором на стене. — Глупо ютиться в общаге, мы же — одна команда! — Посмотрим, — неопределённо отозвался Рост. Он всегда так говорил, когда уже принял совершенно противоположное решение, но обижать собеседника не хотел. — Угу, посмотрим, сказал слепой… — сумрачно проворчал Тёма и, к некоторому удивлению Роста, отступил в коридор без дальнейших возражений. — Спокойно ночи, малыш. Не бойся, я тебя сегодня насиловать не буду. Разочарован? — Ах, ты-ы… — Рост сделал движение к двери, но Тёма уже отпрянул и, насмешливо зафыркав, растворился в полутьме коридора. Помывшись и аккуратно развесив свои шмотки на изогнутой спинке венского стула, Рост с удовольствием растянулся на свежих простынях и отрешённо уставился в потолок, украшенный лепниной. Он не мог не думать о Принце. О Тёмке. Когда же тот наконец поймёт, что он, Рост, совсем другой? Что надежды и смысла преследовать его нет? По Росту и раньше сохли — девчонки. В школе, в общаге у Машки. И с каждой из них в принципе он мог бы и замутить. Но Тёмка-то девчонкой не был! И Рост не знал, как, какими словами объяснить ему такое очевидное! Такое, не требующее объяснений вовсе. Такое… нормальное. Рост с прежней острой болью вспомнил Тёмкин задыхающийся рассказ. А ночью к нему пришла песня. «Девять тысяч церквей Ждут его, потому что он должен спасти, Девять тысяч церквей Ищут его и не могут его найти, А ночью опять был дождь, И пожар догорел, нам остался лишь дым, Но город спасётся, Пока трое из нас продолжают говорить с ним… Смотри, Господи, крепость и от крепости страх, Мы, Господи, дети у тебя в руках, Научи нас видеть Тебя за каждой бедой, Прими, Господи, этот хлеб и вино, Смотри. Господи, вот мы уходим на дно, Научи нас дышать под водой…» * * * Через пару дней Тёма позвонил Машке и торжественно пригласил её в пафосный псевдо-японский кабак. Она не отнекивалась, как Рост, а восторженно взвизгнула. — Ой! Только я не умею этими их несчастными палочками есть! — возбуждённо протараторила она. — Ты меня научишь? — Куда я денусь, — с деланной обречённостью вздохнул Тёма, начав, тем не менее, улыбаться. Машка действовала на него, как какой-то… эндорфин. В чинной, псевдо-японской благодати среди расписных бамбуковых ширм, иероглифов и кланяющихся официанток в кимоно Машка смотрелась как расписная миска наваристого борща среди фарфоровых блюд с суши. Она с живейшим интересом озиралась по сторонам, едва уместив под низким столиком свои длиннющие ноги в высоких алых сапогах, вертелась и щёлкала палочками — до тех пор, пока Тёма на неё не прицыкнул. Тогда она перестала вертеться и виновато заулыбалась. — Ты сколько уже в Москве живёшь? Год? И по сию пору не научилась палочками есть? — пробурчал Тёма, взяв её за руку и терпеливо показывая, как надо их держать. — Тебя что, по сушильням ни разу не водили, пускай у тебя даже денег на них и нет? Извини, — спохватился он. Но Машка не обиделась. — Я лучше в «Маке» поем или шаурму в ларьке куплю, — рассудительно объяснила она. — Не хожу в кабаки, даже если мужик и приглашает. Потому что я знаю, чего ему от меня взамен надо. А мне этого не надо. Тем более за суши за какие-то. — А чего ж тебе надо-то, а, Мария Александровна? — слегка опешил Тёма. — Я влюблюсь, замуж выйду и буду спиногрызов рожать, — весело доложила Машка и прыснула, увидев, как Тёма ошеломлённо заморгал. «Кинешма!» — подумал он даже с каким-то уважением. — Но со мной же ты в кабак пошла, — ехидно поддел он. — Так тебе же от меня ничего не надо, — улыбнулась та виновато и доверчиво. Кинешма и есть. — Ошибаешься, Мария Александровна! — с удовольствием возвестил Тёма. — Я тебя сейчас буду спрашивать про Роста, а ты будешь отвечать, — добавил он, дождавшись, когда официантка поставит перед ними заказ и удалится, откланявшись. — Всю правду и ничего, кроме правды. Машка, чуть не высунув от напряжения язык, наконец подцепила палочками ролл «Калифорния», шлёпнула его на свою белую тарелочку и только тогда подняла на Тёму глаза, ставшие неожиданно серьёзными. — Тебе ничего не светит, если ты про это хотел узнать, — тихо проговорила она. — Без шансов, Тём. — Да уж, ты не станешь рубить собаке хвост по кусочкам, — выразительно произнёс Тёма, рассеянно пристраивая палочки рядом с тарелкой. Есть ему сразу расхотелось, хотя он сегодня не обедал. Машка, конечно, не ошиблась: ему прежде всего надо было узнать именно «про это». Он до сих пор чувствовал тепло объятий Роста, а при мысли о возможном сексе с ним ему хотелось носиться по потолку и стенам, нарезая круги — до такой степени съезжала крыша. — Какой ещё хвост? — заморгала Машка, с сожалением уставившись на него. — Тём… ты не сердись. — Какой-какой, сякой, — досадливо буркнул Тёма. — И я не сержусь, просто ты предвзято судишь, вот и всё. Откуда тебе знать, что без шансов? Рост что, уже пробовал с парнями, что ли? Если даже и пробовал, то уж тебе точно не докладывал. — С ума ты сошёл, что ли? — с искренним изумлением пролепетала Машка, растаращив глазищи. — Зачем ему пробовать с парнями? У него девчонок знаешь, сколько было! Она даже залилась жарким румянцем до самого выреза своей лимонно-жёлтой кофтюльки. Вот же… дитя природы! — И сколько? — тщательно скрывая свой интерес, обронил Тёма. Машка сосредоточенно сдвинула брови, явно намереваясь как следует подсчитать: — Ну-у… Когда он вернулся домой, ну, к нам в Кинешму, ему было шестнадцать. Мы… — Стоп! — Тёма в полном недоумении вскинул руку. — Не тарахти. Откуда вернулся? У него в паспорте место рождения — ваша эта самая Кинешма! И прописка! — Ну да, — Машка опустила взгляд в тарелку, машинально возюкая ролл в соевом соусе. — Он тут… то есть там и родился, когда они с мамой ещё у бабушки жили… ну то есть когда его мама жила у его бабушки, то есть у своей мамы и родила его, — она наконец справилась и с роллом, и со сложным логическим построением, и облегчённо вздохнула. — Наши квартиры в одном подъезде, и мы вместе в садик ходили, а потом в школу. А когда ему двенадцать сравнялось, они уехали. — Куда? — спросил оторопевший Тёма. Ему казалось, что он узнал о Росте всё, внимательно изучив его документы. Ан нет! Парень этот был как матрёшка: с виду простой, но со множеством загадок. — В Бердск, это под Новосибом, — тяжело вздохнула Машка. — Там его мама вышла замуж за своего козлину. За Ростикова отчима то есть. «Ага, начало что-то вырисовываться», — подумал Тёма. — Позволь, я сам расскажу, что было дальше, — со вздохом предложил он. — У Роста не сложились отношения с этим отчимом, тот… что? Пил? — он дождался Машкиного кивка и продолжал: — Пил, скандалил… — Бил его, — поёжилась Машка, — пока он не вырос и не начал сдачи давать. — Но его мамаша, — угрюмо закончил Тёма, тоже вперившись взглядом в свою тарелку, — этого козлину обожала, будто Джульетта Ромео, ну, или думала, как же это она без мужика останется, и бросать его не собиралась. А когда Росту стукнуло шестнадцать, он сам всех бросил. — Точно, — подтвердила Машка, снова энергично кивнув. — Только это его бабушка, баба Фрося, туда поехала и забрала его. Заявление в опеку написала. Она у него знаешь, какая боевая была! Она и не знала, как ему там плохо, он всё скрывал, но однажды… просто не смог. В общем, он с нею уехал. А у его мамы, у тёти Томы, там родились ещё мальчик и девочка, близняшки… и Рост стал совсем лишним. А я так рада была, когда он вернулся, ты не представляешь! Тёма представлял. — Мы же с садика дружим! — на Машкиных губах расцвела нежная и ясная улыбка. — Он приехал и в нашу школу опять пошёл, в наш класс, и всё у него стало хорошо! Он, знаешь, в Бердске в этом из дому сбегал… на улицах болтался. Тусил в Новосибе с рокерами, у них и петь научился, и на гитаре… И с ролевиками всякими ещё! И его даже на учёт там ставили, как неблагополучного... «Я начал жить в трущобах городских, и добрых слов я не слыхал…» — вспомнил Тёма. И ещё: «Мы гопарям всегда морды били». И ещё: «Я бы их поискал…» Новосиб, значит. — А за что его на учёт?! Только за то, что он из дома удрал? А что ему ещё оставалось делать, если его там так гнобили? — вспыхнул он и даже кулаки сжал, но тут же опомнился. — Извини. Просто… почему вы, бабы, все такие… — он закусил губу. — Извини ещё раз. — Да ничего, — Машка философски подпёрла щёку кулаком, как роденовский «Мыслитель». — Такие дуры, хотел ты сказать? Он хотел сказать — «суки». — Дальше что было? — угрюмо поторопил он. — Бабушка умерла в прошлом году, зимой, — просто разъяснила Машка. — Баба Фрося, Ефросинья Семёновна. И тогда тётя Тома приехала — на похороны… и чтобы решить, что делать с квартирой. Вот уж что Тёму совершенно не удивило! — Она продала хату? — мрачно предположил он, вспомнив слова Роста о том, что у него дома, мол, теперь живут другие люди, и потому он кантуется у Машки в общаге. — Она её сдала, когда Рост в армию ушёл. Ему как раз восемнадцать стукнуло, когда мы ЕГЭ сдали и школу закончили. Ему повестка пришла, и его мама сказала — почему бы ему не послужить, а она пока квартиру сдаст, потому что им деньги очень-очень нужны и они же одна семья. Они сюда, то есть в Кинешму, переехать не могли, тут однушка, а там трёшка, в Бердске-то. А размениваться хлопотно очень. — И он послужил… — процедил Тёма, снова мгновенно вскипев. — В армии убивают, между прочим, даже если не на войне! Что у него с рукой? — Н-не знаю… — промямлила Машка, явно соврав, и поспешно зачастила: — Ну вот, Рост вернулся, и оказалось, что его мама квартиру всё ещё сдаёт… и тогда он приехал ко мне. Ему просто больше некуда было. — Блядь! — с чувством выпалил Тёма. — Какого хуя он всех не погнал из своей хаты, он же там прописан?! Молчи, я скажу — мамаше в её ебенях всё ещё позарез нужны деньги, её драгоценный козлина забухался вконец, деток и козлину надо чем-то кормить… а Росту зачем хата? Он и так счастливый, у него Москва под боком, четыреста кэ-мэ, пускай устраивается там, пашет на стройке или машины моет… нам, блядь, любые дороги дороги! И он согласился, Трубадур хренов, конечно же, согласился! Потому что это же ма-ать, мать её! — Хорошо, что я пришла к вам на кастинг тогда, — проговорила вдруг Машка дрогнувшим голосом, вертя в руках палочки. — Хорошо, что он пришёл меня встречать. Хорошо, что он встретил… тебя. В синих глазах её, которые она вскинула на Тёму, стояли крупные слёзы. Сказать, что Тёма с ней был целиком и полностью согласен, — значило ничего не сказать. — Не реви. Давай уже поедим, что ли, — предложил он, неловко похлопав её по круглому локтю, — Поедим и перейдем ко второй части Марлезонского балета, то есть нашего познавательного разговора... Эй, ты куда столько соуса льёшь, тундра! Это же васаби! — Ага, — покладисто согласилась с «тундрой» Машка, глядя на зелёную лужицу, щедро нашлёпанную ею в тарелку, и осторожно потыкала туда роллом. — У, жжётся… Тёма в очередной раз закатил глаза и подумал, что Рост это постоянно делает, общаясь с ним. Рост, Рост, Рост… он не выходил у него из головы ни на минуту! Некоторое время они молча жевали, а потом Тёма разлил по чашкам вкусно пахнущий жасмином чай из пузатого чайничка и решительно произнёс: — Итак, переходим к вопросу «про это». Кстати, ты ещё девчонок Роста не подсчитала. Хотя мне, если честно, плевать, сколько у него их было. Хоть сотня! — Нет, что ты! — засмеялась Машка, встряхнув рыжей гривой. — У него… — Говорю, плевать, — нетерпеливо оборвал её Тёма. — Мне даже неинтересно, почему последняя из них его из армии не дождалась. Машка предсказуемо ойкнула и распахнула глаза: — А ты откуда про неё знаешь? Он тебе рассказал? — Нет, — выдержав паузу, Тёма небрежно объяснил: — Яснее ясного, что какая-то шмара у него была, но его не встречала, значит, не дождалась. — Светка Копасова, — с готовностью подтвердила Машка и засунула в рот очередной ролл. — Они гуляли весь одиннадцатый класс. Потом он ушёл в армию, а она поступила в какой-то универ в Питере, и… привет. — Забудем об этой несчастной дуре, пусть она себе все ногти до локтей изгрызёт, когда наши песни будут в чартах! — Тёма сделал величественный жест рукой, наслаждаясь тем, как зачарованно Машка ему внимает. — Поговорим лучше о сексуальности… с точки зрения статистики. Так вот, спектр человеческой сексуальности очень широк, уважаемая Мария Александровна, у неё множество оттенков. Природа сама закладывает в свою программу некую опцию с таким расчётом, чтобы от трёх до пяти процентов человеческой популяции были геями. Это постоянное соотношение, доказано! Понимаешь? И существует теория, по которой ещё девяносто процентов особей являются перевоспитанными под влиянием социума бисексуалами… а «совсем» гетеросексуалов — тоже весьма низкий процент. — Ты это вообще к чему? — Машка сосредоточенно наморщила лоб. — Мне вот всегда только пацаны нравились, я в какой процент попадаю? — Да я не про тебя, — досадливо покривился Тёма. Ну и вот, чему она, спрашивается, так благоговейно внимала?! Он чувствовал себя преподом, безуспешно вдалбливающим урок нерадивому ученику. — Но и сам ты тоже… — пожала плечами Машка, подцепляя следующий ролл уже двумя пальцами, для удобства. — Спектр спектром, но ты сам-то хоть один разочек пробовал с девчонкой, м? — Да при чём тут я?! — свирепо взвился Тёма, напугав официантку в кимоно, проворно собиравшую посуду с соседнего столика. — Я тебе пытаюсь втолковать, тундра ты кинешемская, что Рост может быть бисексуален и сам этого не подозревать! Рост! Не я и не ты! Машка рассеянно облизнула пальцы и подпёрла щеки уже двумя кулаками, опершись локтями на стол — теперь не как роденовский Мыслитель, а как какая-нибудь крестьянка над колыбелью первенца. Просто в полном разгаре страда деревенская, копирайт — Некрасов! — Тебя не теория сексуальности волнует, ты практически хочешь знать, встанет ли у Роста на одного-единственного парня — на тебя! — произнесла она очень чётко. — И ты хочешь это проверить! Вновь настала очередь Тёмы ошеломлённо моргать. — Ты прямая, как… рельс, — резюмировал он с глубоким вздохом. — Допустим. И что? — Осторожнее, — очень серьёзно сказала Машка. — Осторожнее со своими проверками, Тём, пожалуйста. Рост, он, знаешь… может сто раз примерять, но если уж отрезал — всё, конец. Назад дороги не будет. Меня, если честно, вот правда, честно, не колышет, что ты к нему вот так … и если он будет с тобой, если вы будете парой, меня это тоже ни разу не дёрнет, но… — Мы с Тамарой ходим парой, проходимцы мы с Тамарой, — через силу усмехнулся Тёма. — Главное, чтобы человек был хороший, а Тамара он или, к примеру, Федя — неважно? Да ты прямо воплощение толерантности, Мария Александровна! Машка даже не улыбнулась. Глаза её стали глубокими и совсем печальными. — Да, ты хороший, — негромко подтвердила она. — Очень. И Рост… он самый лучший! Я его люблю, он мне как брат, и всегда был. Но у вас с ним — так, как ты этого хочешь — ничего не получится. Прости. — Посмотрим, — коротко ответил Тёма — ответил совсем как Рост. Сердце у него болезненно забилось. «Посмотрим», — сказал слепой. * * * — Мы баловались тем, чего нет у богов, Теперь наше слово — сумма слогов, Время отчаливать от этих берегов, Теперь меня не остановить. Пускай я в темноте, но я вижу, где свет. Моему сердцу четырнадцать лет И я пришел сказать, что домой возврата нет. Теперь меня не остановить. Последняя песня, которую Рост принёс только сегодня, всё ещё стояла у Тёмы в ушах, когда он вернулся домой из студии. Он бесцельно походил туда-сюда по своей комнате, вертя в руках «йо-йо», глупую игрушку, купленную на Арбате, во время очередной прогулки с Ростом и Машкой. Он понял, что хочет немедленно, сию же секунду снова видеть Роста, и, даже не колеблясь, достал мобильник и нажал номер быстрого набора. — Приезжай к нам на Каширку, а? Ну пожалуйста! — попросил он с отчаянным пылом. — Я хочу это петь ещё… но только вместе с тобой! У нас же тут студия в цоколе, ты же видел! Не записываться, а просто попеть! И переночуешь. Пижамную вечеринку устроим, а, Рост? Ро-ст! Вот идиот, зачем он это ляпнул?! Сейчас Рост скажет — что я тебе, мол, пиндосовская школьница, что ли? — У меня нету пижамы, — кротко откликнулся Рост после нескольких секунд неловкого молчания, и Тёма облегчённо вздохнул. — Но… я бы попел ещё, да. Эта штука… эта песня… она всё время у меня в голове крутится, я не могу уже! В голосе его прозвенело искреннее волнение. Тёма тоже уже не мог. Он прямо-таки изголодался по Росту, хотя расстался с ним всего каких-то два часа назад! — Я позвоню Араму и скажу, чтобы он тебя забрал! И привёз! — сообщил он и быстренько нажал на «отбой», пока Рост не начал возражать. Рост и не возражал — он приехал, вывалившись из «лексуса» вместе с улыбающимся Арамом, который обычно бывал невозмутим, как египетский саркофаг или, того круче, мумия. Рядом с Ростом все и всегда начинали лыбиться, даже мумии! Тёма согнал эту лыбу с собственного лица, ухватил Роста за плечо и потащил вниз, в свою мини-студию, аж приплясывая от нетерпения и радости. — Мы так давно здесь, что мы забыли - кто мы. Теперь меня не остановить. Пришли танцевать, когда время петь псалмы — Теперь меня не остановить. Я сидел на крыше, видел, как оно есть: Нигде нет неба ниже, чем здесь. Нигде нет неба ближе, чем здесь. Теперь меня не остановить. Они напелись практически до хрипоты и полного изнеможения, и это было так похоже, чёрт подери всё, на полёт в небеса. На бешеный и жаркий, тоже до полного изнеможения, секс. Тёма глядел в сияющие глаза Роста, и ему хотелось плакать. В голове почему-то вертелось гётевское: «Остановись, мгновенье, ты прекрасно!» Чёрт, да у них впереди были сотни таких мгновений, так почему же?! Рост машинально утёр лицо краем своей любимой белой футболки с мордой Стотча из «Южного парка» — таки на Келвина Кляйна Тёме не удавалось его подсадить. — Хорошо бы Андрей Филиппович ещё арбуза привёз, — протянул он сипло и мечтательно. Этот невинный телёнок, валенок кинешемский, дитя природы, ничем не искушённей Машки, конечно же, и не подозревал, как выглядит сейчас: в этой собственноручно задранной до ключиц футболке, с заголившимся животом и грудью, растрёпанный и взмокший, точно как после секса… — Ом мани падме хум… — пробормотал Тёма, не в силах отвести от него глаз. — Ом мани падме хум… — Чего-о? — захлопал глазами Рост, и Тёма только рукой махнул: — Того! Это мантра. Буддистская. Медитирую я так. И, между прочим, папа сегодня не вернётся, у него какая-то там загородная вечеринка с нужными людьми. Он опасался, что Рост, заслышав этакое, непременно насторожится, ибо ни разу ещё с Тёмой наедине на ночь не оставался, но тот лишь неопределённо протянул: — По-онял… — и жизнерадостно предложил: — Слушай, а тогда давай закажем какую-нибудь китайскую жрачку напополам и сядем «Евроспорт» или «НБА-ТВ» смотреть! Упс… — он виновато покосился на Тёму, — ну или чего ты сам всегда смотришь по телику. Тёма любил, когда Рост чувствовал себя виноватым. Он тогда становился хоть немного, но управляемым. Почти что ручным. — По-твоему, геи должны смотреть только «Телевизионный дамский клуб», что ли? Логику включи! Я, наоборот, должен просто абажа-ать… — он жеманно пропел это слово, — абажа-ать пыриться на голые накачанные то-орсы… кстати, твой тоже ничего! — добавил он почти беззаботно. Рост закашлялся и возмущённо покраснел: — Иди ты! Боже, каким же наслаждением было его дразнить! И каким же аппетитным он становился, когда вот так вот краснел до ушей… Кинешемский валенок. Трубадур. Чудо. — Но на самом деле, — заговорщическим шёпотом продолжал Тёма, упиваясь каждым словом, — на самом деле, я хочу тебе признаться… и об этом будешь знать только ты один… — Может, не надо, а? — безнадёжно простонал Рост. — Надо, Федя, надо, — злорадно протянул Тёма. — Кому мне ещё признаться, как не тебе, и пусть моя тайна умрёт вместе с тобой! Ита-ак: я… люблю… смотреть каналы «Моя планета» и «Зоопарк»! Рост ещё пару секунд поморгал, а потом заржал, шлёпнувшись прямо на ковёр студии и привычно ероша обеими руками свои соломенные вихры: — Извращенец! Подсматриваешь за кайманами? — И ещё за бурозубками! Они такие сексуа-альные! — заявил Тёма, специально скосив глаза к носу, и тоже захохотал. Все демоны, обуревавшие его, отступали рядом с этим парнем. Они, конечно, не уходили насовсем, а лишь затаивались в ожидании, но, боже, Рост прогонял их хоть ненадолго! Хоть на чуточку! Китайская еда была заказана и съедена, и Тёма с Ростом валялись рядом на огромном кожаном диване в гостиной, перещёлкивая каналы, угорая над увиденным и соприкасаясь плечами. Тёму так и подмывало стянуть с Роста или хотя бы с себя пропотевшую майку как раз под предлогом того, что она, мол, пропотевшая… но он никак не решался. В памяти у него колом застряли предостерегающие Машкины слова, которыми эта самая память будто подавилась: «Осторожнее со своими проверками»… Господи, да он сам до усрачки боялся всё испортить, даже эти вот текущие дурацкие минуты с дурацким ржанием над дурацкими передачами! «…может сто раз примерять, но если уж отрезал — всё, конец…» Но должен же был Тёма хоть что-то выяснить! Хоть самым невинным образом! Обречённо и самозабвенно, словно идя в кавалерийскую атаку, он содрал с себя сиреневую брендовую майку и ухарски зашвырнул её за диван. Рост перестал угорать и воззрился на него так же озадаченно, как только что пялился на брахиопода-удильщика, вывешивающего на морском дне отросток-приманку. — Мне! Жарко! Просто! Жарко! — проскандировал Тёма, не выдержав этого взгляда, и отвернулся. Он сам себя не узнавал. — Штаны снимать не буду, не беспокойся. Ни с себя, ни с тебя. Сейчас Рост скажет: «Охуел ты, что ли?». Или: «С чего мне беспокоиться?» Или: «Ну ты и придурок озабоченный!» Рост сказал: — Без проблем. Нет, ну вы поняли, да?! Конечно, у него-то какие проблемы?! Проблемы тут были только у Тёмы, который весь уже на нет извёлся, придумывая, как половчее выяснить, может ли он этой беспроблемной заразе понравиться! В сексуальном смысле, а не как друг, товарищ, брат или брахиопод-удильщик! Тёма с искренней завистью покосился на беспечно рассевшегося на дне морском брахиопода и одним духом выпалил: — Я приглашал Машку в кабак, чтобы выспросить всё про тебя, и выспросил. Она тебе ничего не говорила? Рост помолчал, сдвинув брови. На ощупь нашарил на диване пульт и отключил звук у телевизора, на экране которого продолжали беззвучно мельтешить какие-то каракатицы. И наконец негромко отозвался: — Нет. Не говорила. — Вот не ожидал, — кое-как улыбнулся Тёма. — Думал, проболтается тебе сразу, как только из кабака вернётся. Рост стремительно сел на диване, по-индейски поджав под себя босые ноги и продолжая смотреть на Тёму. У того даже холодок побежал между лопатками от этого взгляда. — И что же она тебе рассказала? — сдержанно осведомился Рост. — Давай, выкладывай, раз уж начал, я-то всё равно всё про себя знаю, — он хмыкнул. — Про твоего отчима… — пробормотал Тёма. — Как тебя на учёт ставили в Новосибе. Как ты там с рокерами тусил и петь начал. Как ты в Кинешму вернулся. Про твою девчонку, которая тебя из армии не дождалась. И про то, почему ты в своей хате теперь жить не можешь. Рост с силой потёр ладонями затылок. — Ну, Машка молодец. Ничего не упустила… из моей биографии. — Это я её допрашивал как надо, с пристрастием, — буркнул Тёма. — Ты на неё не злись. — А что мне на неё злиться, — повёл широким плечом Рост. — Она вообще болтушка. — На мать ты тоже не злишься, конечно, — угрюмо бросил Тёма, и Рост спокойно кивнул: — Я ей навсегда должен. «Ом мани падме хум…» Тёма продолдонил про себя эту мантру трижды, но всё-таки не выдержал и взорвался: — Ты ей должен?! За что? Ты что, просил себя рожать?! Ты… ты обурел, что ли, такое говорить?! Ты… ты… — он даже заикаться начал. — Она тебя на какого-то мудилу променяла, а ты! — Но она моя мать, — проговорил Рост всё так же спокойно и вдруг вскинул руку, накрыв ладонью Тёмины губы. — Чш-ш, тихо, тихо, ты, балдень… ну чего ты раздухарился? Он совершенно обезоружил Тёму этим детским «чш-ш», словно успокаивал капризулю перед витриной с игрушками, этим почти нежным «раздухарился» и «балденью»… но, главное, прикосновением своей твёрдой ладони к Тёминым возмущённо раскрывшимся губам. Тёма так и замер, а Рост тут же отнял ладонь и добавил с прежней непривычной мягкостью: — Твоя мама тоже не живёт с тобой и с отцом. Можешь сказать, почему? Тёма собрался было проорать, что ни хера он не может и не хочет, но откашлялся и хрипло выдавил: — Тоже смоталась с каким-то мудилой и живёт за бугром. В Финляндии. Бросила отца и, соответственно, меня. Мне тогда было одиннадцать. Большой уже мальчик, сиська не нужна, что да, то да. Но я думал, что она, родительница моя, всё-таки вернётся или хотя бы позвонит, когда я… когда… Он резко умолк и сжал губы, чтобы с них, не дай Бог, не сорвалось лишнего. — Когда..? — напряжённо выдохнул Рост. — Никогда, — отрезал Тёма. Жар, нахлынувший на него не так давно, мгновенно спал, и его даже начало знобить, будто бы он голяком выскочил из сауны на крыльцо, в промозглый осенний холод. — Знаешь такое слово? Никогда. «Каркнул ворон: nevermore». Никогда не прощу. А ты… ты святой или идиот. Ну или то и другое одновременно. Святые идиоты тоже бывают. Блаженные. Юродивые. Я не такой. Они оба помолчали. На экране телевизора морские сине-зелёные глубины сменились рыжими просторами выжженной африканской саванны. В этой саванне буйволица беззвучно и свирепо отбрасывала льва громадными изогнутыми рожищами. К её косматой ляжке испуганно прижимался маленький буйволёнок. Счастливый дурачок. Рост стащил с дивана толстое клетчатое покрывало и закутал в него Тёму чуть ли до самых ушей, как в кокон. — Тебя колошматит всего, — объяснил он. — Сиди и не рыпайся. Тёма и не рыпался. Он чувствовал эту мелкую мерзопакостную дрожь всем телом — от пяток до макушки. Он хотел попросить, чтобы Рост опять его обнял, но не осмелился… и потом, было бы слишком унизительно о таком просить. Хотел бы — обнял бы сам. — Ты меня совсем не хочешь? — вместо этого спросил Тёма нечто даже более унизительное. Более чем! И увидел, как у Роста стремительно округляются глаза. Ему самому отчаянно захотелось зажмуриться, но отступать он уже не мог. — Да, мы с Машкой и это обсуждали. Вернее, я её спрашивал об этом. — И что она сказала? — как ни в чём не бывало, поинтересовался тот, словно это и не у него сейчас чуть глаз на колени не выпал. — Что ты не по этой части, что она была бы очень рада за нас, но у меня шансов — ноль целых и ноль десятых, — монотонно отрапортовал Тёма и сглотнул, ещё сильнее стягивая на плечах покрывало. Рост повертел своей белобрысой башкой: — Херасе, разговорчики в строю. Ну, в общем-то, всё верно она сказала. — Конечно, кто бы сомневался! — бросил Тёма. Ему вдруг опять стало жарко — до того, что лоб покрылся испариной, и он раздраженно скомкал покрывало, сдёргивая его с плеч. — Ты ведь такой правильный и совершенно натуральный, а я такой совершенно противоестественный, порочный и грязный извращуга! Ещё бы ты меня хотел! — Пошёл бы ты, ёжик… да помылся, — фыркнул Рост; как ни странно, абсолютно доброжелательно фыркнул. — Ты… — он запнулся, и Тёма непроизвольно затаил дыхание. — Ты… неописуемый. Боги... Да это же был практически комплимент! — Но… — продолжал Рост, стремительно сбивая Тёму с неба на землю, как вьетнамские партизаны — американский «фантом». — Но? — шевельнул Тёма пересохшими губами. — Но ты не являешься для меня объектом сексуального влечения, — безжалостно закончил Рост. Прямо как комментатор «Моей планеты», живописующий причуды половой жизни членистоногих! Он виновато покосился на вытянувшееся, наверное, лицо Тёмы и сбивчиво добавил: — Я же тебе объяснял, что я натурал. И Машка, получается, тоже объясняла. Ты не услышал, что ли? Или не понял? Не поверил? — Не поверю, пока не убе… бля… — процедил Тёма. — Идиотский глагол! В общем, я должен сам в этом убедиться. Рост обхватил голову руками и протестующе замычал. — Кстати, о Машке! — запальчиво продолжал Тёма, не слушая его мычания. Он нашёл логический довод ослепительной красоты! — Она для тебя является объектом сексуального влечения? — Нет! — гаркнул Рост, слетая с дивана. — Блядь, Тёмыч, ты задолбал! — А почему? Ты же натурал, — вызывающе прищурился Тёма, словно прицеливаясь, и тоже поднялся, встав напротив него, как в боксёрском поединке. — Она половозрелая особь женского пола! Так какого же хуя?! — Она мне сеструха, мы выросли вместе! — проорал Рост, отступая к дверям. На его скулах ходили желваки, потемневшие глаза сверкали. Тёма почувствовал, что сам завёлся до предела: Рост сейчас выглядел, как чистый динамит, чистый концентрированный секс. — К чему ты гнёшь, долбоёб?! — К тому, что это просто табу! Оно у тебя в голове, только и всего, — выговорил Тёма почти по слогам. — Ты просто вбил это табу в свою упрямую башку, вот и всё! То же самое табу у тебя в отношении меня. Если бы ты только попробо… Всё-таки Рост двигался как настоящий танцор. Или боец. Тёма и глазом не успел моргнуть, как он оказался рядом и так встряхнул его за плечи, что у Тёмы лязгнули зубы, и он поперхнулся последним словом. Зачарованно глядя в яростные глаза Роста, он понял, что вот-вот получит в морду. Но это было совершенно неважным. Ничто не могло быть сейчас важнее ладоней Роста, крепко сжимавших его голые плечи. — Тёмыч… — вымолвил Рост сквозь зубы. — Послушай уже меня наконец. Если б мы с Машкой оказались на каком-нибудь сраном необитаемом острове, я бы её, конечно, когда-нибудь трахнул. Я вообще люблю это дело, если что. И… — он на миг сжал губы, — я любился с девчонками по-всякому, и нету в этом всяком ничего грязного или дурного… но, блядь, Тёмыч! Это же были девчонки! А ты — нет. У меня на тебя никогда не встанет. Никогда! Понимаешь, блядь? Ne-ve-more! Он немилосердно встряхивал Тёму после каждой фразы, а тот, кроме тяжёлой солёной горечи, — только потом он обнаружил, что до крови прокусил себе язык, — чувствовал дикую иррациональную радость от того, что на его плечах теперь синяками останутся отпечатки пальцев Роста. Рост, видимо, подумал о том же, потому что вдруг разжал свою свирепую хватку, отпрянул и невнятно выругался. Он, как и Тёма, тяжело дышал. — Только не уходи! — взмолился Тёма, отбросив всякую гордость. — Слышишь?! Не уходи! — Куда я уйду… — проворчал Рост, блеснув глазами, и Тёма решил, что он сейчас закономерно скажет про свои песни или про контракт. Но тот сказал: — Ты же мой друг, ты, дурак. И исчез за дверью. Ступеньки лестницы, ведущей наверх, в спальни, заскрипели под его быстрыми шагами. Тёма бухнулся на ковёр и вгрызся зубами в костяшки пальцев, чтобы хоть немного прочухаться. — Ты мой друг, — повторил он слова Роста и горько оскалился, — мой друг… а друзей не ебут. Ладно, Ростислав Прохоров. С тобой придётся действовать по-другому, только и всего. * * * — Мается, мается, то грешит, то кается, То ли пыль на поле, то ли отчий дом, Мается, мается, то заснет, то лается, А все не признается, что все дело в нём. Вроде бы и строишь, а все разлетается, Вроде говоришь, да все не про то. Ежели не выпьешь, то не получается, А выпьешь — воешь волком Ни за что, ни про что… — Да это же про меня! — полудурашливо, полуобиженно заявил Тёма, когда Рост отложил гитару. — Мой портрет, ну сознайся же! Сознайся, пра-ативный! — и прыснул, а Рост привычно воздел глаза к потолку студии, будто бы его украшали, как минимум, фрески Микеланджело нашего Буонаротти. На самом деле, как бы Тёма ни ёрничал сейчас, горло у него болезненно сжималось, и в глазах щипало. Он уже понял, что все свои взрывные и жаркие эмоции, которые Рост всегда держит в железном кулаке, выплёскиваются, выхлёстываются у него песней. И он так видел его, Тёму! Напрострел. — Мается, мается, то заснет, то лается, Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем, Мается, мается, бог знает, где шляется, А все не признается что все дело в нём. Может, голова моя не туда вставлена, Может, слишком много врал и груза не снесть, Я бы и дышал, да грудь моя сдавлена, Я бы вышел вон, но только там страшней, чем здесь… Тёма не знал, сможет ли он вообще это спеть после того, как композитор, Илья вместе с Дэном обработают новую песню в общей музыкальной стилистике их проекта, «убрав бардовость и подлив попсы», как говорил отец. Эта песня оказалась слишком больной и слишком «его». До того, что дух захватывало. Шутливо замахнувшись, он потыкал Роста кулаком в твёрдое плечо: — Колись давай! — У тебя мания величия, — довольно ухмыльнулся Рост, — переходящая в манию преследования и обратно. Но да… когда она пришла, я думал про тебя, долбоёб ты хренов. Он всегда говорил про свои песни именно так: «Она пришла». Будто бы каждая из них была живой девчонкой — шалавистой, непутёвой, яркой, нежной, красивой до одури, и каждой из них Рост отдавался так же самозабвенно, как отдавался бы такой вот красаве. Отдавался и брал. И отдавал своих девчонок ему, Тёме. Делился так же щедро, как поделился бы едой, деньгами, временем, силой, самой своей жизнью. — Польщён, — Тёма глубоко вздохнул. У него даже в боку закололо. — Польщён тем, что стал твоей Музой. Но, чёрт, Рост, я не представляю, как я буду это петь! Смогу ли. — Лучше тебя мои песни никогда и никто не споёт, — сказал Рост тихо, серьёзно и даже сурово. — Я сам не спою так, как ты. Тут Тёма совершенно охуел. Он постоял, поморгал и снова хрипло выдавил дурацкое: — Польщён… И поспешно скрылся в подсобке, примыкавшей к студии, где можно было переодеться и где у них стоял кофейник. Он чувствовал, что в спину ему упирается не только взгляд Роста, но и отцовский обеспокоенный взгляд. Отец всегда за него волновался, Тёма это знал. Волновался, но Тёме своего волнения не показывал, и за это Тёма тоже был отцу благодарен. А Рост, конечно же, немедля просунул голову в подсобку: — Ну чо-о ты? — протянул он растерянно. — Через плечо, — буркнул Тёма сварливо, колдуя над кофейником. Привычные действия успокаивали. — Ты меня раздел перед всем миром, ты, зараза, наизнанку вывернул… и хочешь, чтоб я это пел! — он покосился на виноватое и смущённое лицо Роста и, поколебавшись, выпалил: — Ты и вправду обо мне вот так вот думаешь? Рост молча кивнул, и Тёма, чувствуя, как у него в груди всё холодеет от восторга, решил не педалировать тему, а свернуть на другую: — Как у тебя это получается? Как они к тебе приходят, песни эти, а, Рост? Как это вообще происходит с тобой? Простецкая физиономия Роста стала необычайно задумчивой и вместе с тем какой-то беззащитной. — Я сам всё время гадаю, откуда меня так… накрывает, — пробормотал он, в замешательстве ероша свои вихры. — Я не знаю. Не знаю, Тёмыч, хоть убей. Это как… полёт. Я взлетаю, понимаешь? Тёма понимал, ещё как. Понимал и отчаянно, до дрожи, завидовал этому парню, простому, как хлеб или вода, которого вдруг вот так «накрывало». Ему самому не было этого дано. — Амфетаминчиками не пробовал закидываться? — с вымученной усмешкой осведомился он. — Вставляет ещё круче, говорят. По изумлённому выражению, появившемуся на лице Роста, Тёма понял, что зря задал этот вопрос, и махнул рукой: — Ладно, ладно. Постимся, молимся, слушаем «Радио Радонеж», другой допинг нам нахуй не нужен. Кофе хоть будешь, валенок кинешемский, дитя природы, брахиопод-удильщик? - Зас-сранец! — с чувством констатировал Рост, ухватил Тёму за шкирку и растрепал ему волосы, связанные сзади в аккуратный хвостик. Тёма, не подавая виду, балдел от каждого такого касания, от этой наивной щенячьей возни. Он правильно раскусил Роста — тот действительно был кинестетиком, сенсориком, ему неосознанно нравилось прикасаться к людям, тормошить их и тискать. Для самого Роста в такой возне не было никакого сексуального подтекста, но Тёма от неё просто чумел. Он и сам то и дело касался Роста: проводил пальцами по голой руке, покрывавшейся мурашками, по щеке или по шее, ерошил ему вихры. Он знал, что Росту это нравится — тот приручался в прямом смысле слова, совершенно не подозревая об этом. Ещё Тёма с Машкиных слов знал, что у Роста давно не было секса, наверное, с тех пор, как его кинула дура, уехавшая в Питер, по которой он, видимо, какое-то время сох. А потом у него была только армия и работа в проекте — опять без всяких подружаек. У самого же Тёмы тоже не было партнёра — ни постоянного, ни случайного — почти полгода. О последнем, завершившемся разрывом и достаточно поганом романе он старался не вспоминать. Они с Ростом оба были свободны, так какого же рожна?! Роста, упрямого, гениального, сексуального, как чёрт, остолопа, не понимавшего своего счастья, следовало просто к этому счастью подтолкнуть. Чем Тёма и собирался заняться в самое ближайшее время. — Мается, мается, тропка все сужается, Хоть с вином на люди, хоть один вдвоем. Мается, мается, глянь, вот-вот сломается, Чтоб ему признаться, что дело только в нём… * * * Тёма тщательно готовил операцию, которую собирался провернуть с ничего не подозревавшим Ростом. Готовил, как какой-нибудь фельдмаршал Маннергейм, заглушая шёпот дурацкой совести твёрдым голосом рассудка. Ясно же было, что после всего Рост будет ему, Тёме, только благодарен! За то, что тот снял с него ржавые моральные оковы! Пусть и не совсем честным и чистым способом. Но снял же! «Долго в цепях нас держали, долго нас голод томил…» типа. — Давай в клубняк смотаемся, — небрежно предложил Тёма Росту пятничным вечером, после очередной изматывающей записи в студии. — Не ходок, — лаконично и с некоторой настороженностью откликнулся тот. Тёма демонстративно вздохнул: — Я же тебе не в гей-клубе предлагаю оттопыриваться, балбес! В обычном притоне для нормальных, — он намеренно подчеркнул последнее слово, заранее зная, что оно гарантированно взбесит Роста. — А кто тут ненормальный? Или нормальный? — предсказуемо ощетинился тот, попавшись на удочку. — Просил же не говорить так никогда! Ещё раз услышу — вломлю, чесслово! — Това-арищ сержант, вы всё обеща-аете и обеща-аете! — хихикнул Тёма и ловко увернулся от карающей длани Роста, поймав эту самую длань и крепко сжав обеими ладонями. — Ну пожалуйста, давай расслабимся чуть-чуть. Чего ты брыкаешься? Выпьем, музыку послушаем. Я прикольное место знаю. Поехали, а? Ну Ро-ост! Он воззрился на хмурое лицо Роста — воззрился невинно и умоляюще. На отце этот взгляд был им отработан пятьсот миллионов раз и действовал безотказно — даже на такого твердокаменного зубра, каким являлся Галицкий-старший! А уж такому телёнку, как Рост, и вовсе не суждено было с Тёмой справиться. — Вот пристал, — буркнул «телёнок», начиная давать явную слабину. — Может, Машку тогда вызвоним? — В другой раз, — дипломатично, но решительно отказал Тёма. Машки только не хватало на его военной или хирургической — непонятно, какой — операции! «Подлой», — мрачно подсказал внутренний голос, но Тёма немедленно отвесил ему яростного пинка, чтобы тот заткнулся. Что за хуйня, в самом-то деле! Хватит заниматься самоедством! Всё, что он задумал, было только к лучшему для Роста! Тёма же любил его! Последняя, такая простая и естественная мысль сразила его наповал. Он уставился на Роста во все глаза, позабыв дышать. Ноги у него подкосились, как чужие. Это чувство, равного которому он не испытывал никогда — этот лютый мучительный голод, эта болезненная жажда, это смятение — на разрыв аорты… выходит, всё это и было любовью?! — Рост… — шёпотом позвал Тёма, глядя в его непонимающее лицо, в распахнутые голубе глаза под светлым чубом, который тот, по своему обыкновению, нещадно теребил. — Рост… — Эй, чувак, ну ты чего? — заботливо и уже с некоторой тревогой спросил тот, беря его за плечо. — Чего загоняешься-то так? Ну, пойду я, пойду в этот твой клубняк, не парься только! — Я не… парюсь, — выговорил Тёма более-менее внятно, прижав локтем прыгающее сердце. Он должен был сделать то, что спланировал! Он потом объяснится с Ростом. Он признается, что затеял это всё только ради него, из любви к нему! Рост поймёт, в каком Тёма был отчаянии! Он простит! И… и ведь уже к утру они оба окажутся в раю, в том раю, который Тёма им обоим устроит! Он чувствовал себя Богом. И последним подонком впридачу. — Поедем тогда, — сглотнув, сипло произнёс он. И они поехали. Клуб назывался «Калебас», но в той тусовке, где Тёма раньше крутился, — теперь ему казалось, что это было сто лет назад, в эпоху до-Роста, — его резонно называли «Расколбас». Там и вправду был годный ди-джей, улётный музон, правильный танцпол и качественное пойло. Не гей-клуб в чистом виде, но «нетрадиционно ориентированных» среди посетителей хватало. Тёма только надеялся, что Рост не удерёт сразу, ибо сам он, потрясённый своим открытием истинных к нему чувств, навряд ли бы смог его удержать. Но Рост не удрал и, судя по всему, даже не подумал об этом ни разу. Физиономия у него, едва они вошли внутрь, стала и охреневшей, и насмешливой, и взбудораженной одновременно. Это было до того умилительно, что Тёму опять кольнули угрызения совести по поводу спланированного им предприятия. Но отступать он уже не мог и не хотел. Чего ради? Он же всё бесповоротно решил! Танцпол, болтовня, выпивка, снова танцпол, и снова болтовня с какими-то левыми полузнакомыми чуваками, которые, конечно же, пялились на Тёму и Роста с пониманием: интересно, взбесился бы Рост, сообразив, в чём подоплёка этих взглядов?.. Танцпол и музыка, бьющаяся в крови, шалые глаза Роста, блаженная его лыба — Боже, как удачно Тёма додумался начать с этого паршивого «Калебаса»! Вряд ли где-то ещё Рост завёлся бы вот так легко, с пол-оборота! Тёму и самого уносило, как на доске серфинга: он поймал волну, выпитое пойло горячило кровь, как и взгляд хмельных горящих глаз Роста. — Споём, может? — выдохнул тот прямо ему в ухо, заглушив пульсацию музыки, и указал на концертный пятачок перед танцполом, где зачастую выступали приглашённые владельцем клуба звездульки разной величины. — Нам же нельзя! — Тёма повис на его твёрдом плече, чувствуя, как эта дикая идея махом сбивает с ног и его. — Запрещено контрактом! — А мы не своё! — отрывисто выпалил Рост, всё так же шало и широко лыбясь. — Мы… да хоть Шнура, что ли, забацаем! Знаешь Шнура? …И они забацали на пару и Шнура, и Хоя, и Фредди, и «Битлов». Это было такое сверкающее, безбашенное, свирепое удовольствие, что Тёме казалось, будто он бредит. Горячечный бред — биение музыки, рёв толпы, всполохи света, плечо Роста, упиравшееся в его плечо, их голоса, слившиеся воедино, сплетённые, переплетённые, словно тела… «…Гори огнём. Приходи, жатва…» Эти две фразы из кинговской «Тёмной Башни» — той её части, где на ведьмовском костре сжигали любимую девчонку Роланда-Стрелка — торчали у Тёмы в голове и в горле рефреном к каждой песне, что они пели с Ростом. Гори огнём! Приходи, жатва! Гори огнём, весь этот грёбаный мир! Гори… —…Мы их всех поимели! — гаркнул Тёма, снова упоённо повисая на плече Роста, пока лифт возносил их всё выше над «Калебасом», оставляя далеко внизу свет, огни и пьяный гомон. — Эй, чувак, ты хоть понял, что мы поимели их всех?! Он залился счастливым смехом, выдёргивая наконец из кармана небрежно наброшенной куртки бутылку с пепси. Отпил пару глотков и сунул бутылку Росту. В мозгу у него словно что-то мягко повернулось, и эйфория нахлынула прибоем. Только теперь это была уже чисто химическая эйфория. Вернее, грязно химическая. Коктейль из нескольких одуряющих и нескольких возбуждающих таблеток — «сердечек», «игрушечек» — плавно упал на выпитый алкоголь. Сердце застучало, а в паху закололо. И это всего от двух глотков! Тёма внимательно всмотрелся в лицо Роста, пытаясь контролировать навалившуюся блаженную одурь. Он не мог позволить себе одуреть. У него в кармане были ключи — ключи от квартиры наверху, которые ему любезно одолжил один из прежних знакомцев по клубу, ключи от рая, который Тёма собирался разделить с Ростом. — Всё сразу не пей, — поспешно скомандовал он, отводя горлышко бутылки от губ Роста — тот пил так жадно, словно нашёл родник посреди пустыни. Рост нехотя опустил бутылку и прыснул: — В глотке пересохло… во мы наорались-то… Он непроизвольно провёл языком по губам, покачиваясь; глаза его хмельно сверкали. — Мы круты, — слабым голосом подтвердил Тёма, завороженно пялясь в эти глаза. — Господи, Рост… — Чего? — тот ещё раз глотнул из зажатой в руке бутылки и свободной рукой обхватил Тёму за шею. — Блядь, мы боги, бро! Он уткнулся влажным лбом в лоб Тёмы, тоже покрытый испариной, и блаженно вздохнул, а Тёма, наконец решившись, запустил обе руки под его футболку, с лихорадочным восторгом шаря ладонями по крепкому литому телу. Сука-лифт дёрнулся и остановился, двери услужливо раздвинулись. Тёма, скрипнув зубами, уронил руки и судорожно нашарил одной из них ключи, а второй — руку Роста, который уже явно не соображал, что происходит, не протестовал, не возгудал и ни о чём не спрашивал. А послушно, как телёнок на бойню, шагнул за Тёмой к двери ближайшей к лифту квартиры. На какую ещё, нахуй, бойню?! В рай, в ра-ай! Голова у Тёмы звенела и кружилась, и он не препятствовал Росту снова прикладываться к волшебной бутылке, пока сам, не выпуская его запястья, кое-как провернул ключ в замке. Замок щёлкнул, дверь гостеприимно открылась, и они ввалились в полутёмную прихожую, где стало абсолютно темно, едва Тёма захлопнул эту самую дверь за своей спиной и машинально сунул ключи обратно в карман. — Это мы вообще где? — подал голос Рост. Голос был удивлённым, но вполне расслабленным. Роста ничто не беспокоило, не настораживало. «…ничто не мучит, не тревожит… и сердце вновь горит и любит — оттого, что не любить оно не может…» Отлично. — В гостях, — коротко отозвался Тёма. — А темнотища такая почему? — не унимался тот. — Потому что мы играем в жмурки, — объявил Тёма. Его собственный голос дрожал и срывался от возбуждения. — И я тебя поймал! И он действительно прижал Роста к стене, обхватив его обеими руками так крепко, как только мог, и услышал его недоумённый хмельной смешок. И, притянув к себе его встрёпанную голову, впился бешеным поцелуем в его смеющиеся губы. Бутылка с отравой выскользнула из пальцев Роста и мягко ударилась об пол. Это оказалось последним, что услышал Тёма сквозь гул крови в ушах. Он буквально втолкнул Роста в стену, раздёргивая и задирая одежду на нём и на себе, чтобы прижаться телом к телу, кожей к коже — без всяких преград. Горячая гладкая кожа, твёрдость мускулов, нежность и сладость губ. Стон родился где-то глубоко в груди Роста — дрожащий и хриплый, и от этого стона в голове у Тёмы словно что-то взорвалось. Он целовал и целовал Роста так, будто пил его и хотел выпить до дна, не отрываясь даже, чтобы глотнуть воздуха. Он с сумасшедшим восторгом почувствовал, как шершавые ладони Роста скользят по его голой влажной спине, обжигая её… и спускаясь всё ниже. Он инстинктивно выгнулся, вжимаясь пахом в твёрдое бедро Роста. И тут рука Роста взметнулась вверх, и пальцы запутались в Тёминых волосах, оттягивая назад запрокинутую голову. — Что?! — выдохнул Рост ему в губы. Даже в темноте прихожей Тёма ощутил его взгляд — расфокусированный, беспомощный, плывущий — и прямо-таки физически почувствовал, как Рост изо всех сил пытается очнуться. Вынырнуть из чёрного манящего омута, где так сладко и неотвратимо тонули они оба. Вынырнуть из рая! Несмотря на острую боль в затылке, — Рост намертво сжал в пригоршне его волосы, — Тёма снова торопливо потянулся к его изумлённо раскрывшимся губам. Но губы эти вдруг плотно сжались, а ладони Роста обхватили Тёмины скулы, зажав лицо, будто в тисках. — Что… ты… мне… подсыпал? — язык у Роста заплетался, и каждое слово падало камнем, а голос стал совершенно ледяным. — Только… не ври! И Тёма не смог соврать. Отчаянно глядя Росту в глаза и уже с оборвавшимся сердцем понимая, что всё пропало, всё рухнуло, что больше никогда… он выпалил: — Просто таблетки! Чтобы ты… забалдел... и чтоб захотел… меня. Немного таблеток! Совсем немного! И я ведь тоже пил! Рост! Рост даже не выругался. Он лишь отшвырнул Тёму в угол прихожей, легко, как котёнка. Заскрежетал замок, входная дверь распахнулась, в квартиру на миг упала полоса света с лестничной площадки. Дверь снова захлопнулась, и навалилась тьма. — Рост! — заорал Тёма, давясь слезами. За дверью загромыхал лифт. * * * — Андрей Филиппович? — Рост покрепче сжал в руке мобильник — пальцы были словно чужими, а кончики их занемели. Грёбаная отрава покидала его кровь слишком медленно. — Я оставил карточку и пин-код от неё на ресепшне. Я разрываю контракт. Там ведь значится пункт про форс-мажор. У меня… форс-мажор. Все мои песни — ваши. В счёт долга… тех денег, что я уже потратил. И ваших расходов. — Подожди! — властно перебил его продюсер. — Что случилось, Ростислав? — Пусть ваш сын вам расскажет, — помолчав, сдавленно проговорил Рост и нажал на «отбой». «…Смотри, Господи, крепость и от крепости страх, Мы, Господи, дети у тебя в руках, Научи нас видеть Тебя за каждой бедой, Прими, Господи, этот хлеб и вино, Смотри, Господи, вот мы уходим на дно, Научи нас дышать под водой…» * * * Спустя три недели Галицкий-старший остановил «лексус» возле очередной стройки на столичной окраине, пристально всматриваясь в лица суетившихся там работяг — граждан солнечного Узбекистана в перепачканных спецовках. Стройка была не особо великой, видимо, возводился обычный коттедж для каких-нибудь нуворишей. — Да вот же он! — едва слышно выдохнула Машка, подпрыгнув на заднем сиденье и ткнув пальцем в стекло. Голос её внезапно обрёл силу. — Ну, я ему сейчас покажу! Она дёрнула ручку и выметнулась прочь из машины, прежде чем Галицкий успел хоть слово произнести. Оступаясь и скользя по ржавой грязи, — накануне тут, видимо, прошёл дождь, — она догнала спустившегося из строительного вагончика светлоголового парня в такой же замурзанной, как у всех тут, куртке и, ухватив его за плечо, рывком развернула к себе. И принялась бешено трясти — на глазах у изумлённо вытаращившихся узбеков. — Ты! Скотина! — выкрикивала она, захлёбываясь гневными слезами. — Как ты мог! Ничего не сказал! Ушёл! Вещи бросил! Не позвонил! Отключил телефон! Я тебя!.. — она задохнулась и уронила руки, продолжая сверлить Роста беспомощным и негодующим взглядом. Тот сперва быстро оглянулся на «лексус», из которого уже вышел Галицкий, а потом взял Машку обеими ладонями за щёки и неловко чмокнул в мокрый нос: — Извини, Маш. Так получилось. Я бы… ещё чуток тут… покувыркался и тебе позвонил, честно! Осунувшееся лицо его было непривычно неулыбчивым. Шмыгнув носом, Машка ещё раз ткнула его кулаком в грудь и обернулась к Галицкому: — Андрей Филиппович? Рост тоже глянул на него — устало и сумрачно. Брови его сошлись к переносице над запавшими серьёзными глазами. Галицкий кивком указал на машину: — Могу я с тобой поговорить? Немного поколебавшись, Рост тоже кивнул. Скользя по грязи, подошёл к одному из строителей в зелёной каске — очевидно, бригадиру — и что-то коротко пояснил. А потом развернулся и пошёл к автомобилю. Машка неотступно следовала за ним по пятам, вцепившись ему в рукав, словно опасалась, что Рост сейчас снова пропадёт, растворится в воздухе цементной пылью. Рост открыл дверцу и влез на заднее сиденье, хмуро оглядев свои заляпанные грязью сапоги. Галицкий терпеливо дождался, когда Машка устроится рядом с Ростом, по-прежнему не выпуская его локтя. Рост машинально пригладил её растрёпанные рыжие патлы и посмотрел прямо на Андрея Филипповича: — Вы меня как нашли? Вместо Галицкого отозвалась Машка — всё тем же звенящим от слёз, но уже почти весёлым голосом: — Это я! Я тебя вычислила, зараза ты белобрысая, Колобок несчастный! Куда тебе ещё было идти, если у тебя денег нет, и общагу ты бросил? Ты же сам когда-то собирался на стройке работать. Ну мы и стали всякие стройплощадки объезжать! — она покосилась на бесстрастное лицо Галицкого и шёпотом прибавила: — Почти неделю ищем. — Артём мне всё рассказал, — медленно проговорил Галицкий. — Он поступил с тобой подло, и ты имел полное право сделать то, что сделал. Рост опустил голову, глядя на свои исцарапанные руки. — Дальше должно последовать «но», — с усилием вымолвил он и криво усмехнулся. Галицкий тоже отвёл взгляд, невидяще уставившись на деловито урчавший поодаль маленький жёлтый экскаватор. — Но я бы не стал тебя искать и донимать, если бы всё не было очень серьёзно, — отрывисто сказал он и, помолчав, добавил. — Если бы всё было просто капризами моего избалованного принца… ты же раньше так его называл? Принц! — он через силу улыбнулся и снова посмотрел на Роста. — Он ничего толком не ест, не выходит из дому, лежит в своей комнате, огрызается или отмалчивается… пускай, но он… — Галицкий глубоко вздохнул и потёр ладонью лоб. — Больше всего я боюсь, что у него рецидив, а он и слышать не хочет про обследование. — Рецидив? Обследование? — Рост вскинул голову. — Какое ещё обследование? — Он тебе что-нибудь рассказывал про то, что жил в Германии, когда ему было двенадцать? — быстро поинтересовался Галицкий, подавшись к нему. Рост нахмурился: — Да, когда я спросил, не хочет ли он уехать за бугор. А что? — Он там лечился, в клинике гематологии. Острый лимфобластный лейкоз. Рак крови. Рост впился в Галицкого потрясённым взглядом: — Что?.. — Тогда мы успели… и наступила ремиссия, — всё так же ровно продолжал тот, вслепую нашаривая в «бардачке» сигареты. — Я закурю? — он обернулся к Машке, и та молча кивнула, тихонько поглаживая запястье Роста. — Но я боюсь, что… симптомы вернулись. Не все, но некоторые. Ему нужно немедленно обследоваться в отделении гематологии. Но он не хочет и слышать об этом! Последние три дня он из своей комнаты даже не спускается… и дверь запер. Понятно, что ещё день, и я вынес бы дверь и вызвал «скорую». Но очень сложно спасать человека, который… не хочет жить. Он… он сказал мне: «Вот и слава Богу… а то я сам не решался»… Галицкий торопливо затянулся сигаретой и снова беспомощно потёр ладонью лоб. — Рост… — отчаянно прошептала Машка, сжимая его руку. — Я понял, — коротко ответил Рост и распахнул дверцу машины. — Предупрежу Малхаза, что сегодня не вернусь. Галицкий и Машка неотрывно на него смотрели, пока он толковал с бригадиром. Рост спиной чувствовал эти взгляды. «Вот…» — остро и больно стучало у него в голове. Только одно это слово: «Вот». «Вот и слава Богу… а то я сам не решался»… Вернувшись к «лексусу», он уселся на прежнее место, хлопнув дверцей, и Галицкий завёл мотор, а потом так резко взял с места, что Роста с Машкой вдавило в велюровое сиденье, а из-под колёс брызнула грязь и щебёнка. — Чтоб вы знали, — выпалил Рост, упёршись локтем в спинку переднего сиденья, — я с ним спать всё равно не собираюсь! — Ро-ост! — охнула Машка, и он свирепо отмахнулся: — Я не знаю, как с ним говорить и что говорить! Я, блядь, не психолог, а он не дурак и сам всё понимает! Да я его просто придушу, долбоёба! Жить он не хочет! Захочет, как миленький! — он умолк, раздувая ноздри, и выдернул свою руку из Машкиных ладоней. — Отстань, женщина! Хорош меня наглаживать, я тебе не кошка! Андрей Филиппович едва заметно улыбнулся, глядя на них в зеркало. — Послушайте, — снова заговорил Рост, передохнув. — Он рассказывал, что его мать не объявлялась с тех пор, как уехала в Финляндию. Действительно не объявлялась или вы её к нему не пускали? Он поймал в зеркале испытующий взгляд Галицкого. — Ты не это хотел спросить, верно? — спокойно отозвался тот. — Ты хотел спросить: неужели она не рвалась к Тёмке, когда с ним такое случилось? Нет. Не рвалась. Но объявилась позже, когда стало ясно, что всё обошлось… и я не допустил её к нему больше, ты прав. А он не узнал этого. — Как же так?! — вскрикнула Машка. Глаза её опять переполнились слезами. — Лия — она просто такая… бабочка, — мягко пояснил Андрей Филиппович, уставившись перед собой на дорогу. — И любит только порхать. Радоваться, наслаждаться жизнью. И ещё — себя. Вот и всё. Горе, болезни, проблемы — это не для неё. Она бежит от них и выжидает, когда они сами решатся. Кем-нибудь сильным. Я, конечно, забаловал Тёмку, каюсь, он тоже привык получать всё, что захочет… но он — не такой. — Андрей Филиппович, — тихо попросил Рост, коснувшись его плеча, — не сейчас… но потом, когда-нибудь… вы всё равно скажите ему, что она его искала. Потому что ему до сих пор очень больно, — он дождался неохотного кивка Галицкого и прибавил решительно: — А теперь расскажите мне про эту болячку, про этот самый лимфобластный лейкоз. Потому что я должен знать. …Они попали в обычную вечернюю пробку и подъехали к особняку Галицких уже в сумерках. Светилась только пара окон на первом этаже, в комнатах, где жили Дэн с Арамом, да фонари над крыльцом и вдоль садовой дорожки. Окно Тёминой комнаты не светилось. — Если он тебе не откроет… — начал было Андрей Филиппович. — Я и стараться не стану, — легко отозвался Рост, толкнув дверцу машины. — В окно влезу, вон как раз под ним крыльцо и козырёк. И створка у него приоткрыта на «гребёнку», снять — раз плюнуть. Машка сперва только рот раскрыла, а потом нервно прыснула. Андрей Филиппович раздумчиво произнёс: — Тогда я предупрежу Арама, чтобы тот полицию ненароком не вызвал, — он достал из кармана мобильник. — И мы с Марией поедем куда-нибудь, погуляем. Часика на полтора-два. Позвоните, как управитесь с акробатическими этюдами и боксёрскими поединками. И… — он запнулся, тревожно посмотрев на Роста. — Я аккуратно, — с прежней лёгкостью пообещал Рост, открывая калитку и слыша, как позади заурчал мотор «лексуса». Он вовсе не чувствовал никакой лёгкости. Всё, что он чувствовал — это боль, смятение и бессильную ярость на суку-судьбу, которая не оставляла Тёмке никаких шансов по всем фронтам — даже с ним, Ростом! И он действительно не знал, что будет говорить и делать после того, как вскарабкается на козырёк крыльца и влезет в окно к этому оболтусу. Чтоб он был здоров! Никогда ещё эта бабулина присказка не казалась ему такой правильной. Очутившись на козырьке, Рост осторожно просунул пальцы в щель между пластиковыми створками и откинул крючок-«гребёнку». Распахнул окно и спрыгнул в полумрак комнаты, нетерпеливо разведя в стороны зашуршавшие полоски жалюзи. Он едва не опрокинул торчащую как раз возле окна совершенно бессмысленную штуковину — декоративный светильник на высокой ножке в форме то ли страуса, то ли фламинго. Вид у этого фламинго всегда был какой-то очумелый. В точности, как у Тёмы, который сидел на своём незастеленном диване, одетый всё в ту же майку и джинсы, что были на нём в клубе, сидел, обхватив руками острые коленки и вжавшись лопатками в стену. И таращился на Роста громадными глазищами, под которыми чернели синяки. Увидев его, Рост мгновенно понял, почему Андрей Филиппович толковал про симптомы. Тёмка выглядел как узник какого-нибудь концлагеря после освобождения союзниками. — Так, — не позволяя себе паниковать, сказал Рост и порылся в кармане куртки, где у него лежали два пирожка: один с капустой, а другой с яблоками. Он купил их в обеденный перерыв, чтобы перекусить на стройке. — Вот. Ешь давай. Тёма моргнул своими длиннющими ресницами, простиравшимися теперь чуть ли не на полщеки — из-за осунувшейся физиономии — и, слегка заикаясь, вопросил: — Ты мне приглючился или как? — Или как, — отчеканил Рост, усевшись рядом и пихнув ему в руки пакет с пирожками. — Ешь, говорю. Продолжая ошалело на него пялиться, Тёма осведомился слабым голосом, но достаточно задиристо: — Чего ты раскомандовался? — Всыплю, — мрачно пообещал Рост, разламывая пирожок напополам и пихая Тёме под самый нос. — На пенёк ты уже сел, пирожок — вот он, так что давай, хавай и не галди. Пирожок приплюснулся в кармане, но офигительно благоухал, Рост даже сам слюну сглотнул. Тёма машинально откусил раз, другой, запихал в рот остатки и схватил следующий. Рост сурово взирал на это. На душе у него стало чуть-чуть полегче — жрать этот засранец, выходит, всё-таки хотел! Если это симптом, то хороший же?! — Чёрт! — спохватившись, Рост вскочил с дивана. Он что-то слышал про то, что с такими болячками, какая была у Тёмки, требуется полная стерильность. — У меня же руки грязные… да я вообще инфекция ходячая! Тёма ухватил его за запястье и потянул обратно, глядя на него снизу вверх своими глазищами: — Сядь. Ты… — он запнулся. — Пожалуйста. — Я на стройке работаю, — пояснил Рост, неловко усаживаясь. — Твой отец с Машкой меня там сегодня нашли. — Так я и думал! — Тёма вспыхнул мгновенно, как пороховой заряд, разом превратившись в себя прежнего, и Рост обрадовался такой метаморфозе несказанно. — Пожалел! Ты меня пожалел, блядь! Опять пришёл талдычить, что я твой друг?! — Да! — заорал и Рост, сам немедленно взъярившись. — Ты мой друг, и я тебе сдохнуть не дам! Он снова вскочил с дивана, и этот упёртый засранец, конечно, тоже последовал его примеру. Глаза его просто пылали в полумраке, как у волчонка: — Нам от смерти не съебаться — сам же пел! — Съебёмся, не ссы, — охрипшим голосом заверил Рост, подхватывая его под острые локти. — Я с тобой пойду в эту клинику, если ты хочешь. И останусь с тобой там — на сколько надо. Пока ты не пройдёшь всю эту мутотень. И пока не выяснится, что с тобой всё в порядке. А с тобой всё в порядке. Ты просто сам загнался, балдень! — Потому что ты ушёл! — надрывно пробормотал Тёма, пытаясь отстраниться. — А я… я без тебя… я же тебя… Он осёкся и прикусил нижнюю губу. Губы его и без того были воспалены и искусаны, и, глянув на них, Рост сразу вспомнил всё то, что произошло тогда в чужой прихожей. То, что он вообще мог вспомнить, конечно. И, вспомнив, впервые с тех пор не ощутил ни стыда, ни злости. Только пронзительную щемящую печаль. — Был бы ты девчонкой… — вырвалось у него непроизвольно, и он сам закусил губу. — Я сделаю операцию, хочешь? Есть же технологии, — едва слышно, но очень твёрдо, как давно продуманное, выговорил Тёма, по-прежнему неотрывно глядя ему в лицо, и Рост сперва онемел, а потом схватился за голову и зарычал: — Да ты охуел! Тёма утвердительно кивнул, зыркнув на него исподлобья, и покачнулся, вцепившись ему в плечо. Рост, скрипнув зубами и свирепо выматерившись, неловко подхватил его на руки, пинком распахнул дверь и поволок его вниз по лестнице — в кухню, не переставая цедить сквозь зубы самые смачные уличные ругательства. — Если ты будешь со мной вот так таскаться и возиться, — прошептал Тёма, роняя взлохмаченную голову ему на плечо, — да ещё и в клинике если… все решат, что ты такой же, как я… пидор. — Насрать! — выдохнул Рост, осторожно опуская его на стул. — Насрать мне, кто что скажет, подумает и сделает! Щас ты у меня будешь жрать! — он рывком распахнул дверцу холодильника. У него болело в груди, так, как никогда не болело, он даже не представлял себе, что сердце может так болеть и не разорваться к херам. — Суповой набор! — Че-го? — Тёма смотрел на него так, словно дырку хотел прожечь своими глазищами. — Ты! — рявкнул Рост, выныривая из глубины огромного холодильника с полными руками снеди: сыр, ветчина, паштет, творог, йогурты и апельсины. — Ты суповой набор! Ты у меня щас всё это съешь и не лопнешь, деточка! Тёма подпёр ладонями подбородок, начиная неудержимо и счастливо лыбиться. — Я болен! — провозгласил он возмущённо. — Со мной так нельзя! — Ага, болен ты! — Рост накромсал ветчину и сыр прямо на столе огромными кусками и откупорил йогурт. — Дитер Болен! Жри давай, ипохондрик хренов! — Я папе позвоню, — срывающимся от смеха голосом пригрозил Тёма. — А я — Машке, — буркнул Рост, выдёргивая из кармана мобильник. — А то я прямо не знаю, чего с тобой сделаю! …Андрей Филиппович и Машка возникли на пороге так быстро, что у Роста появилось подозрение, что катались они вовсе даже неподалёку. Они тоже нагрузились всякой едой, при виде которой Тёма обречённо взвыл: «Па-па!». Машка же, увидев тощего и бледного Тёму, раскудахталась за целый курятник и засуетилась вокруг, пока Рост не поймал её за руку и силком не усадил на стул. А потом все наелись, выпили чаю и притихли. Андрей Филиппович потушил верхний свет и разжёг камин. Отблески настоящего живого огня заплясали на стенах кухни… и стало как на Новый год, хотя на дворе был самый что ни на есть август. Тёма посмотрел на Роста и вполголоса заявил: — Только не говори, что к тебе за всё это время ни одна песня не пришла! Рост помолчал под устремлёнными на него со всех сторон взглядами, а потом отрывисто проговорил: — Одна уж точно пришла. Про тебя, ты… назола! И взял у Машки притащенную ею гитару, глядя в Тёмины нестерпимо просиявшие глаза. — У всех самолётов по два крыла, а у меня одно, У всех людей даль светлым-светла, а у меня темно, Гости давно собрались за стол — я всё где-то брожу, И где я, знает один лишь тот, кто сторожит баржу. В каждой душе есть игла востра, режет аж до кости; В каждом порту меня ждет сестра, хочет меня спасти — А я схожу на берег пень-пнём и на них не гляжу, И надо мной держит чёрный плащ тот, кто сторожит баржу. Я был рыцарем в цирке, Я был святым в кино; Я хотел стать водой для тебя — Меня превратили в вино. Я прочёл это в книге, И это читать смешно: Как будто бы все это с кем-то другим, Давным-давным-давно... А тот, кто сторожит баржу, спесив и вообще не святой; А тот, кто сторожит баржу, красив неземной красотой. И вот мы плывём через это бытьё, как радужный бес в ребро — Но, говорят, что таким, как мы, таможня даёт добро.