Четвертая стража

Вскоре Роклоры тоже покинули их, и в зачарованный белый замок вернулась прежняя тишина. Подул теплый ветерок — природа находилась в предчувствии весны. Анжелика гуляла по парку вместе с сыном, вглядываясь в хрустальную небесную голубизну, подернутую легкой облачной дымкой. Она прислушивалась к пению птиц, к шелесту ветра, игравшего в кронах деревьев. Она впитывала в себя живительный воздух леса — своей колыбели. Она — Маркиза ангелов, его дитя, его фея. Здесь время всегда останавливалось: прошлое и будущее встречались, образуя поток безвременья. Филипп сказал, что жизнь — это путь, ведущий к смерти, но и смерть — часть жизни, единой спирали, по которой движется мир от самого его сотворения.

***

Умер барон де Сансе. Это случилось ночью, внезапно. Вечером барон лег в постель, как обычно, но два часа спустя ему вдруг стало совсем худо — горлом пошла кровь, и он потерял сознание. Священник насилу успел к умирающему, который незадолго до кончины пришел в себя. На вопрос, раскаивается ли он в содеянных грехах, барон еле слышно прошелестел: «Да», затем впал в предсмертную агонию. Между пятью и шестью часами утра он испустил последний вздох. Анжелика узнала о смерти отца только утром. Перепуганный крестьянский мальчишка, от которого крепко разило навозом, сообщил ей скорбную весть сразу после завтрака. Барона похоронили на кладбище, возле деревенской часовни, где находился старинный склеп де Сансе, рядом с супругой и сыном, умершим во младенчестве. Анжелика была единственной из многочисленного семейства барона, кто приехал на прощальное отпевание. Дени — гордость старика — так и не пожаловал, чтобы утешить отца перед смертью и проводить его в последний путь, но непременно явится вступать в законные права наследника. Анжелика не плакала. Мысленно она давно смирилась с неизбежным. Раздав слугам по монетке, чтобы они выпили за упокой души барона, она осталась бродить по темному, обветшалому замку, где прошло ее детство. Забравшись на чердак круглой башни-донжона, где, по словам Фантины, теперь жили совы, она обнаружила свой старый тайник с порошками из трав. А в отверстии стены, где была обрушена кладка, свернутый трубочкой холст — ее первый портрет, написанный Гонтраном. Она смотрела на маленькую девочку, одетую разбойницей, державшую руку на рукояти пистолета. Розовые щечки, развевающиеся волосы, дерзкий взгляд зеленых глаз — малышка будто насмехалась над своей взрослой копией. Спрятав портрет, Анжелика спустилась в свою бывшую комнату, которую некогда делила с Мадлон и Ортанс. Она открыла большой кованый ларь, вплотную придвинутый к стене — в нем хранилась одежда, обувь и другие личные вещи, например, синие книжки, которые она по вечерам тайком читала вместо катехизиса. Вся одежда в семье де Сансе обычно переходила от старшего ребенка к младшему, поэтому Анжелика не надеялась найти ничего из своих старых вещей: ее платья давным-давно перешили для Мари-Аньес, а что не подошло, раздали слугам или беднякам. Каково же было ее удивление, когда она обнаружила на самом дне сундука несколько своих платьев, в том числе и серое, монастырское, с тремя голубыми бантиками на корсаже! «Баронесса унылого платья»! Впервые после известия о смерти отца на ее глазах выступили слезы. Она поняла, что старый барон всегда хранил в сердце любовь к своей маленькой дочурке. Анжелика достала из сумочки, висевшей на поясе, маникюрные ножнички и срезала ими бантик, распустив его в голубую ленточку. Двуколка ждала ее во дворе. Анжелика разбудила дремавшего Флипо: — Возвращаемся в Плесси. Филипп проводил ее в Монтелу, но ни на службе, ни на похоронах не присутствовал. По возвращении Анжелике доложили, что маркиз у себя. На ее стук открыл Ла Виолетт, он же проводил ее до дверей кабинета. Филипп поднялся ей навстречу: — А, это вы. Подали ужин? — Не знаю, я только что вернулась из Монтелу. Шелестя юбками, Анжелика прошла мимо мужа к окну и безотчетным жестом отдернула ткань портьеры, позволяя проникнуть в комнату лучам заходящего солнца. Закатный свет, брызнувший из окна, позолотил ее лицо, казавшееся лилейно-белым на фоне траурного убора. — Как прошел день? — нарушила Анжелика повисшее молчание. — Как обычно. Мы должны вернуться в Париж до конца месяца, помните? Анжелика кивнула, подняв на Филиппа усталые, влажные от слез глаза. — Я пойду лягу. Ужинайте без меня. Филипп коротко кивнул, глядя мимо нее с каким- то упрямым выражением на лице. Потом вдруг сорвался с места и догнал ее у самых дверей. — Ну-ну, не терзайте себя. Я знаю, вы любили отца. Сейчас вам тяжело, но это пройдет, — он бережно обнял Анжелику, прижимая щекой к прохладному бархату камзола, пахнущего жасмином. Анжелика повисла на нем, словно тряпичная кукла, успокоенная мерным стуком его сердца, но неловкие слова утешения вызвали в ней густой прилив раздражения: — Откуда вам знать, какую боль испытываешь, теряя близкого человека, — опустошенно произнесла она, упираясь руками в его грудь. — Вы надежно оградили себя от боли и страха смерти. — Смерти нечего бояться, мадам, — полусерьезно ответил Филипп и, запрокинув ее голову назад, пристально посмотрел ей в глаза: Видишь, каков я и сам, и красив, и величествен видом; Сын отца знаменитого, матерь имею богиню Но и мне на земле от могучей судьбы не избегнуть; Смерть придет и ко мне поутру, ввечеру или в полдень, Быстро, лишь враг и мою на сражениях душу исторгнет, Или копьем поразив, иль крылатой стрелою из лука. — продекламировал он, выпуская ее из объятий. Филипп вернулся к столу, и в комнате снова воцарилась звенящая тишина. Этот фатализм, доходивший до пренебрежения, разбередил в душе дремавшую боль. Кровь быстрыми молоточками застучала в висках. — У Гомера мне памятны другие строки: Я б на земле предпочел батраком за ничтожную плату У бедняка, мужика безнадельного, вечно работать, Нежели быть здесь царем мертвецов, простившихся с жизнью. — звонко отчеканила Анжелика. — Это тоже слова Ахилла, растерявшего свое высокомерное презрение к смерти. — Для некоторых смерть — единственное средство, — заметил Филипп, слегка наклонив голову набок и глядя на нее с оттенком спокойного превосходства. Анжелика не могла понять, серьезно он говорит или издевается над ней. — Вы смеетесь, сударь! Подумаешь, я плачу! Тогда в Доле вы и на смертном одре презирали мою слабость, не правда ли? — Нет. Мне было жаль вас. Я думал, что все это вышло неловко и неправильно. — Нет, не жаль! Вы сделали это нарочно! Ваша честь, ваши принципы вам дороже меня и себя. Вы так и не смирились, что потерпели поражение от женщины! Разозленная, Анжелика ждала. Но чего? Может быть, муж процедит оскорбление, или выплюнет какую-нибудь колкость, грубость, пообещает выставить ее вон в пинки, наконец! Но нет! Филипп молчал. Он неспешно обошел стол, сел в кресло и, откинувшись на спинку, прикрыл глаза, соединив перед собой длинные пальцы, унизанные перстнями. Этот жест слабости вызвал в ней безотчетный гнев. Анжелика набрала в грудь побольше воздуха и ринулась в бой. — Крестьяне рассказывали, что вы уже подростком охотились на волков с ножом. Вас даже прозвали Fariboul Loupas. Расскажите, как вы убили своего первого волка? Вы не боялись? Если нет, то кто вы тогда? Безумец? Или чудовище? — выплевывала она, не владея собой. Ее голос вибрировал от резких интонаций. Анжелика шагнула к нему, нависнув над креслом, точно орлица, спикировавшая на добычу. Как ей хотелось сейчас схватить его за кружевное жабо и стряхнуть это тягучее, ленивое безразличие! Филипп, казалось, не заметил ее маневр. Он даже не повернул головы. — Вам лучше уйти, я не терплю женских истерик, — жестко произнес он. — Идите! — Филипп вдруг с такой силой ударил по столу, что массивная дубовая доска застонала. Анжелика вздрогнула и, немного струсив, отступила назад. Сердце гулко застучало в груди. Но, взяв себя в руки, она с достоинством взглянула на него, покачала головой и вышла. Ужинать пришлось у себя и в одиночестве, но все было к лучшему: тошнота в эту беременность мучила ее по вечерам. Она уже раскаялась, что столько всего наговорила мужу. Весь день на людях ей приходилось держаться, принимая соболезнования и распоряжаясь похоронами, а подчас и сдерживать душившие ее эмоции, когда какой-нибудь наглец пытался подсунуть ей прошение. В течение всего тяжелого дня опорой ей был только старый Молин. Филипп же сознательно отстранился, упрямо не желая соединять свою жизнь с ее даже когда дело касалось семейных обстоятельств. И после всего, что было между ними, он остерегался сближения. Почему он желает быть волком-одиночкой, не позволяя ей дарить и принимать любовь — единственный источник счастья в этом мире? У Анжелики было так тяжело на душе, что она готова была сама идти с повинной, когда дверь отворилась и вошел Филипп. Сухо щелкнул шпингалет. Филипп неспешно обернулся к жене. Анжелике показалось, что муж пьян. Ей стало не по себе от его неподвижного, тяжелого взгляда. Филипп шагнул к ней, слегка покачнувшись. Анжелика резко встала, размышляя над путями к отступлению. — Вы боитесь? — удивился он, перехватив ее тревожный взгляд. — Ах, да. Безумец и чудовище. Отчасти это так. Он прошелся по комнате. Заметив лежавший на столике серебряный волчок, он взял его и стал рассеянно крутить между пальцев. — Вы хотели знать, как я убил своего первого волка? Извольте, я расскажу, — глухо начал Филипп, сосредоточенно разглядывая игрушку над свечой. — Это было во время второй волны Фронды. Двор бежал в Сен-Жермен, а сторонники принцев держали Париж. Мои родители прибегли к той же хитрости, что и многие тогда — они разделились между двумя враждующими лагерями. Отец взял сторону двора, а мать осталась в городе, охваченном мятежом. Кульмер, которому нужно было попасть в Париж, взял меня с собой, чтобы я сговорился со стражей у ворот — сам он был ярым сторонником кардинала. Улицы Сен-Антуанского предместья были перекрыты баррикадами и заполнены бесновавшейся чернью. Нашу карету обступили со всех сторон так плотно, что лошадям пришлось идти шагом. Кульмер имел глупость выглянуть в окно без маски — кто-то в толпе узнал его. Кто-то выкрикнул его имя, крик тут же подхватывался со всех сторон, пока не слился в один дикий рев. Нас вытащили из кареты… — Вы когда-нибудь видели, как псы рвут добычу? Филипп впервые за то время, пока говорил, повернулся к жене. Его лицо исказила гримаса отвращения, смешанного с презрением, а невидящий взгляд был обращен куда-то сквозь завесу прошлого. — Спустя несколько минут от него осталась бесформенная кровавая масса. Я не знаю, как мне удалось ускользнуть. Помню, что очутился в грязной подворотне. Меня преследовал какой-то тип из тех молодчиков, что делают в толпе свое дело, пока дураки надрывают глотки. Зажав меня между домами, он оскалил пасть и спросил: «Это правда, что при дворе красного дьявола сопляков, вроде тебя, используют вместо девок?». Я молчал. Тогда он сказал: «Что ж, я и среди баб краше не встречал», — и засунул руку к себе в штаны... От него воняло, как от шелудивого пса — потом и нечистотами. Но мне было страшно. Тогда я думал, что можно смириться с чем угодно, лишь бы выжить... Филипп остановился и сглотнул тугой ком. Повисла долгая пауза, нарушаемая лишь потрескиванием поленьев в камине. — И вы его убили? — спросила Анжелика, стараясь не смотреть на мужа. Ее голос прозвучал странно безучастно, хотя нервы были натянуты, как тугая струна. — Да. Только он сдох не сразу. А я не уходил. Смотрел. Мне обязательно хотелось, чтобы он умер на моих глазах...Черт бы вас подрал! — вдруг закричал Филипп, когда Анжелика подняла на него взгляд. — Не нужно смотреть на меня, будто понимаете, о чем я вам говорю! — А может, это так и есть, — тихо сказала она. Перед мысленным взором стояла мерзкая, кудахтающая тварь — Великий Кеср, — и бурая кровь, густыми каплями падающая с ножа... Анжелика приблизилась к Филиппу и робко коснулась его щеки, потом умиротворяющим жестом провела по волосам. Ей показалось что он дернулся, как непокорный зверь. Ее рука переместилась на плечо и она почувствовала как его напряжение уходит и он поддается ее ласке. Он взял ее за руку, но она перехватила его ладонь и поднесла к своим губам. Подняв на мужа сияющие влажные глаза, она попросила: — Закройте глаза. Анжелика достала из кармана голубую ленточку и повязала ему на запястье. — Я нашла то серое платье в Монтелу, Унылое Платье — помните? Она с нежностью увидела, как уголки его губ болезненно дернулись и поползли вверх. — В Париже я велю сделать медальон с вашим портретом, чтобы повязать его на эту ленту. Филипп запустил волчок, который все еще был у него в руке. Они оба какое-то время смотрели на серебристый вихрь, пока он не соскользнул с края, громко звякнув о мозаичный пол. Вдруг муж, не говоря ни слова, рывком прижал ее к себе, так что кости хрустнули. Затем он взял ее лицо в свои ладони и начал покрывать быстрыми поцелуями. Охваченные исступлением, они покачнулись. Отступив назад, Анжелика врезалась в край стола. Филипп подсадил ее на столешницу, не ослабляя стальной обруч объятий. Порывистым движением он задрал юбку, скользнув ладонью по атласной коже бедра. Как голодный тянущий руки к еде, Анжелика с жадностью обвила руками его шею, шепча на ухо страстным, прерывающимся голосом: — Жизнь торжествует, любовь моя... Смерти нет... Мы живы, живы... Только любовь истинна... Лежа в постели, Анжелика разглядывала тело мужа, бережно проводя пальчиками по старым и свежим шрамам. Филипп раскинулся поперек ложа, его глаза блестели в щелочках из-под длинных ресниц, отбрасывающих на щеки дрожащие тени. — Это Дюнкерк, - отвечал он на ее немые вопросы. — Тогда я был ранен дважды. А это Арль… Сражение при Раабе... Тогда я завернулся в голубой французский флаг, находясь в гуще сражения... Безумие чистой воды. Анжелика прикоснулась губами к свежему красному шраму на правом боку: — Доль... — прошептала она вместо него. — Филипп, пообещайте мне беречь себя ради нас: меня, вашего сына и этого дитя, — она прижала ладонь к плоскому пока еще животу. Филипп провел тыльной стороной ладони по набухшей груди с темными ареолами сосков и поймал ее пальцы своими, переплетая их в замок: — Никто не властен над своей судьбой. Но... я постараюсь, — прибавил он, прижимаясь губами к ее прохладному плечу. Утро 28 февраля выдалось туманное. Молочно-белая мгла затопила парк, так что он почти скрылся из виду. Анжелика, поручив сборы Молину, писала для него распоряжения. Она так же оставила письмо для Дени — видеться с ним лично у нее не было никакой охоты. Когда уже спускались по лестнице, Шарль-Анри пронзительно закричал — забыли его любимого механического попугая. Барба, охая и стеная, ругая няньку на чем свет стоит, припустилась обратно, передав мальчика Анжелике. Ребенок тут же отвлекся, заинтересовавшись сумочкой для мелочи, висевшей на поясе у матери. Филипп, одетый в дорожный костюм на испанский манер, ждал ее у подножки кареты. Подавая ей руку, он на мгновение нежно сжал ее. Когда все устроились, кучер тронул лошадей. Анжелика выглянула в окно, и ее сердце наполнилось тревогой: она вспомнила свой отъезд из Тулузы, и плохие предчувствия вновь стеснили ей грудь. — Когда-нибудь мы поселимся здесь навсегда, — решительно сказала она вслух, усилием воли отгоняя навязчивые страхи. Она бросила последний взгляд на каштаны, окаймлявшие подъездную аллею и вдруг поняла, что прощается с родными местами на долгие-долгие годы. Филипп ничего не ответил. Конец I Части.