Fatum

Правая сторона тела Гая Мария так и не оправилась до конца. Следуя советам жены, он нес свое увечье с достоинством, и вскоре Рим привык к новому облику своего вождя. Рим любил его, и не имело значения, как он выглядел, пока был жив. Долгие прогулки с маленьким Юлием тоже приносили свои плоды. То и дело останавливаясь, Гай Марий в уме отмечал, сколько они прошли сегодня, и мечтал о том дне, когда снова сядет на коня. О том, что этому дню настать не суждено, он предпочитал не думать. Маленький Юлий удивлял Мария, и подчас удивлял неприятно. Старый консул надеялся, что Юлий пойдет в женскую ветвь своего рода. Во всяком случае, на то с детства намекала его внешность: начиная с хрупкого телосложения и заканчивая легким жеманством, когда он понимал, что нравится собеседнику. Однако с возрастом многое изменилось. Юлий вытянулся и окреп, тонкие руки обросли мускулами, длинные пальцы умело обращались с мечом и копьем. Гай Марий долгие часы проводил на Марсовом поле, глядя на то, как маленький Юлий занимается с другими мальчишками, и с каждым часом лицо его становилось все более и более задумчивым. В конце концов он уставал наблюдать за тем, как молодость побеждает его немощь, вставал, крепко прижимая правую руку к телу, и сварливо звал мальчика к себе. Юлий никогда не спорил. Ни разу он не попросил остаться еще ненадолго, и это тоже злило Мария. Он ждал этого, ждал хотя бы малейшего проявления юношеского нетерпения, юношеской страсти, безрассудства, безразличия к чужому мнению, но не дожидался. Юлий был мудр и воспитан не по годам, и Марию оставалось только гадать, от кого он этому научился, если его отец видел сына всего два раза. Старый консул наблюдал за тем, как растет новое солнце Рима, в этом он не сомневался. Но это обстоятельство не приносило ему удовлетворения. Напротив, ему казалось, что с каждым новым успехом, с каждым новым удачным для Юлия днем, сам он все ближе к смерти, а за пределами жизни, как известно, нет ничего. Ни Юлии, ни дома с собаками, ни соломенной шляпы… Сердце защемило, и Гай Марий медленно опустился на ближайшую скамью, знаком останавливая маленького Юлия, бредущего за ним на небольшом отдалении. В этот раз они гуляли по саду, разбитому во дворе инсулы, принадлежащей Аврелии, матери маленького Юлия. По стенам спускался дикий виноград, где-то шумела вода. Слышались приглушенные разговоры жильцов и смех. Сама Аврелия обосновалась на балконе, наблюдая за прогулкой старика и сына. По чувственным губам ее блуждала непонятная улыбка, в которой мало было материнского и еще меньше женского чувства. Казалось, что наблюдает она лишь одной своей частью, вторая же была обращена к темному провалу комнаты, в которой явно что-то происходило. Гай Марий чувствовал беду, правую сторону его тела словно жгло раскаленным железом. Маленький Юлий участливо наклонился к нему, и старый консул с удивлением понял, что маленький Юлий исчез, растворился в тяжелом, жарком воздухе, напоенным сотней дурманящих ароматов инсулы. Вместо него над Марием склонялся молодой мужчина. Рука, лежащая на здоровом предплечье консула, была рукой мужчины, сильной и крепкой. Ничего не осталось от детской припухлости, ничего не осталось от детской красоты. Красота, которую Марий видел перед собой теперь, была красотой молодого бога, вечного, полного сил. Консул почувствовал, как внутри него закипает злость, которая только усилилась от простого и естественного вопроса: — Все хорошо? — Это зависит от того, о чем ты спрашиваешь, — неожиданно спокойно ответил Марий, заставив себя тепло улыбнуться. — Если ты о мешке с конским дерьмом, который народ Рима почитает за консула, то с ним все в полном порядке. С балкона донесся неясный звук. С трудом подняв взгляд, Гай Марий увидел, что Аврелия больше не улыбается. Лицо ее выглядело обеспокоенным, чтобы не сказать напуганным, губы сжались в тонкую линию, а руки сжали вышивание так, что сложно было сказать, выживет ли тонкая ткань. — Я еще повоюю, парень, — продолжил Марий, не отрываясь от лица Аврелии, глядящей теперь прямо на него. — Надеру Митридату царственную задницу. — Ты? — Юлий не смог скрыть удивления, брови его поползли вверх, отчего лицо на мгновение снова стало детским. — Разве не Луцию Корнелию было поручено… — Луций Корнелий, — веско проговорил Марий, поднимаясь. — Не в состоянии принять на себя командование столь великой и могущественной армией. Кто он, в сущности, такой? Рим любит Мария, Рим просит Мария. Кто такой Сулла для Рима? Юлий помог консулу встать, стараясь держаться при этом на расстоянии. Он научился определять приближение очередного буйства, и теперь ощущал это как никогда четко и ясно. Сейчас Гай Марий начнет плеваться и ругаться на чем свет стоит, превознося себя так высоко, что голова начнет кружиться. В конце концов, он придет к тому, что обложит дерьмом всех, кого знает, и Юлия в том числе, а затем успокоится и попросит дать ему подогретого вина. Марий уже открыл рот, чтобы начать свою гневную тираду, одну из тысяч подобных тирад, но начать он не успел. Оглушительно хлопнула дверь, Юлий отлетел в сторону, больно ударившись об искусно расписанную статую, а Мария подхватил и закружил по саду красный вихрь. Юлий поверил бы, что свершилось божественное возмездие, и сумасшедшего старика сейчас сдует в реку, где он и найдет свой конец, если бы вихрь не сквернословил почище консула в разгар буйства, сыпя такими выражениями, каких Юлий еще не слышал. Бросив взгляд на балкон, Юлий обнаружил, что его матери там больше нет. Все встало на свои места. Пока ее сын гулял со стариком по саду, Аврелия пыталась успокоить природное бедствие, но не смогла. Слишком громко орал Марий. — Подлый мерзкий старик, когда же ты, наконец, сдохнешь! — Сулла вцепился в консула так, что лицо последнего побагровело от боли. — Каким извращенным пониманием ситуации надо обладать, чтобы позволить использовать себя как самую дешевую шлюху! То, что ты делаешь, полностью перекрывает все, что ты делал до этого, разве не ясно? Ты плюешь сам на себя, старый козий… — Луций Корнелий. Сулла обернулся, и Юлий едва не дал деру, чего раньше с ним не случалось никогда. Как бы ни буйствовал Марий, рука которого оставалась все такой же тяжелой, как бы ни буйствовал отец, подозревавший, что Юлий не его сын (хотя родство их было очевидно даже для тех, кто хотел бы подобного скандала), никогда ему не хотелось бросить все и сбежать как можно дальше. Но теперь, встретившись взглядом с Суллой, Юлий ощутил новое для себя чувство. Чувство страха, возникшего в груди, застрявшего в горле и подкосившего колени. Дрожащей рукой он отвел кулак Суллы от скулы Мария, усадил потрясенного старика на скамью и встал между ним и разъяренным богом. Богом… Юлий поморщился, отгоняя от себя эту мысль. Так Суллу называла только мать, с чего бы и ему поддаваться этой дурацкой привычке? — Пойдем в дом, — Юлий решительно взял Луция Корнелия под руку, зная, что спокойствие и непоколебимость — единственное, что сейчас подействует. — Оставь его здесь. Ты слишком долго был занят другими делами, чтобы знать, что он из себя сейчас представляет. — А ты знаешь, маленький призрак? — обманчиво спокойно поинтересовался Сулла. — И насколько же хорошо? — Не так хорошо, как ты. Пойдем же. Оставь его, ты не видишь? Он не понимает, что ты говоришь, он вообще тебя не видит. Сулла неохотно окинул Мария взглядом. Все еще сильный, все еще внушительный. Красивый той специфичной красотой, что характерна только для италиков. Широкие плечи, упрямо расправленные, несмотря на боль. Массивный нос, красивые губы. Два уродливых шрама, портящих привлекательное лицо. Сулла с неожиданной ясностью вспомнил, как любил целовать их, как любил проводить по каждому языком, чтобы потом рассмеяться прямо в ухо своего полководца, от чего по правой стороне его тела пойдут мурашки, а член упрется в колено Суллы, подставленное специально для того, чтобы продлить сладкие мучения. Теперь правая сторона Мария почти ничего не чувствовала и двигалась с большой неохотой. Скользнув взглядом по его грубым ладоням, привыкшим и к мечу, и к плугу, Сулла подумал о том, какими ласковыми и какими жестокими могли быть эти ладони. Как легко они обхватывали его запястья, разводя руки в стороны, чтобы ничто не препятствовало поцелую, потому что прикосновения отвлекали Мария, и он терялся. Поначалу. Как приятно было прикосновение этих шершавых ладоней к тонкой коже внутренней стороны бедер. Двух или трех резких движений одной из этих ладоней было достаточно для того, чтобы он кончил. Потому что Сулла не был юн в те дни, но все еще был молод. А Гай Марий был молод заново в каждую из тех редких ночей, что им удавалось провести только друг с другом. Поначалу Сулла надеялся, что это последнее средство из тех, к которым он прибегал для достижения своих целей, подействует на сурового Мария, и ради наслаждения, которого он не мог познать с женой, он, наконец, поступится со своими дурацкими принципами и хотя бы на мгновение забудет о собственном величии. Но этого не случилось. Марий не забывал никогда. В этом Сулла видел самое страшное отличие италика от квирита. Италик, дорвавшийся до власти, вцепится в нее всем, чем только можно вцепиться, и никогда не отпустит. Вот и теперь он глядел на все еще привлекательное тело, на волосы, едва только тронутые сединой, и с пугающей ясностью осознавал, что единственное обстоятельство, способное оторвать Мария от сената — смерть. Маленький Юлий был прав. Глаза, в которые так любил смотреть Сулла, купаясь в обожании, излучаемом ими, больше ничего не видели. Он хотел бы отправиться в тот мир, что расстилался сейчас перед отсутствующим взором консула, но для этого ему требовалось либо сойти с ума, либо состариться и позволить удару себя свалить. Ни того, ни другого, Сулла делать не собирался. Легко коснувшись губами вспотевшего лба Мария, Луций Корнелий позволил маленькому Юлию увести себя в дом. Он надеялся, что Марий умрет раньше, чем они встретятся снова.