Fatum

Аврелия стояла на балконе инсулы и глядела на зарево, отдаленно напоминающее закат. Если бы не едкий дым, зрелище можно было бы назвать красивым. Марий сошел с ума. Марий сошел с ума совсем. И ее сын там. Ее сын с ним. Стоит на площади, стоит на трупах, и неизвестно еще, что страшнее: быть там или быть здесь. Зловоние, распространявшееся от мертвых и больных, запах горящих тел, запах застоявшейся воды – все это вызывало спазмы в горле женщины, но настоящей причиной ее сдавленных рыданий была полнейшая неизвестность. Когда Сулла вошел в город, она знала, чего ожидать. Сидя в запертой комнате, прижимая сына к груди, в которой бешено колотилось сердце, она втайне ликовала, гордясь тем, что она единственная, кто не был удивлен этим нахальным, возмутительным, решительным, очаровательным поступком. Войти в вечный город с огнем и мечом. Осуждая его на словах, в сердце своем она желала, чтобы он поступил именно так. Во всяком случае, это освободило ее сына от Мария. От его безумия, от его старости, от тени, отбрасываемой его величием и скрывавшей блеск ее отпрыска. Но она ошибалась, считая, что Луций Корнелий останется. Не для того он врывался в город. Он требовал справедливости и требовал войны. Он вошел в город, чтобы снова его покинуть. И теперь Аврелия не знала, что ей делать. Оставаться на балконе опасно. Находиться в доме невыносимо. Закусив губу, она отвернулась и позволила себе заплакать. Этот год запомнился Юлию тем, что ненависть Мария ко всему, что могло бросить на него тень, достигла своего пика. Старик плевался гораздо чаще обычного, и порой казалось, что его красный глаз вот-вот вылетит из глазницы от напряжения. Юлий никогда не испытывал к Марию отвращения. Оно не пришло и в тот год. Единственное, что мог определить Юлий, глядя на своего наставника – жалость. Он гнал от себя это чувство, потому что Гай Марий чуял жалость, как псы чуют страх. И реагировал соответственно. «Не смей жалеть меня, mentula» — говорил он, гаденько ухмыляясь. Из-за того, что правый уголок его рта всегда был опущен, ухмылка эта выглядела особенно устрашающе. Но Юлий не мог прекратить жалеть его. Разбитого не столько многочисленными ударами, сколько самой жизнью сильного и непоколебимого в своем упрямстве человека. Наблюдая за тем, с какой яростью и внутренней силой глядит Марий на весь мир, Юлий не мог не ощущать восхищения. Восхищения его упорством и твердостью. Но безумие все чаще приходило на смену силе и твердости. Безумие захватывало его полностью. И не было Суллы, чтобы это остановить. Все чаще Юлий ловил себя на мысли, что Марию лучше было бы умереть, чем бежать из города, когда Луций Корнелий вошел в него, чтобы потребовать восстановления справедливости. Лучше бы ему было героически пасть от рук Суллы, чем позволить квиритам увидеть, во что он превратился. В такой ситуации у вечного города не оставалось надежды, потому что последний ее столп учинил террор, до какого Сулле и за тридцать дней на муле не доскакать. Луцию, впрочем, это было даже на руку, поскольку город определенно испытает облегчение, когда он явится, чтобы избавить его от Мария. Но для Юлия это не сулило ничего хорошего. Да, Аврелия была его матерью. Но Сулла запомнил его тем, кто слишком много времени проводил со стариком и неизвестно чего от него понабрался. А уж тот факт, что Юлий уже в юном возрасте превосходил их обоих во всем, Сулла усвоил быстро. Стоя рядом с безумным стариком, Юлий искоса поглядывал на своего отца, с суеверным ужасом глядящего на площадь, усеянную трупами. В левой руке он сжимал клочок бумаги, на котором неровным почерком было нацарапано послание, которое следовало передать старику. Юлий, конечно же, давно его прочел, и знал, что ему придется бежать, когда Сулла вернется. Возможно, бежать придется надолго. Гай Марий смотрел и не видел. Такое с ним случалось все чаще. — Прочти-ка еще разок, малыш, — попросил, наконец, консул. – С одним глазом не больно-то почитаешь. Юлий подчинился, и его звонкий голос разлетелся над площадью. Старший Юлий смотрел на сына так, словно видел впервые. Возможно, так оно и было, маленький Юлий не мог вспомнить, чтобы отец когда-нибудь сознательно задерживал на нем взгляд. Наверное, это все из-за глаз. Серых, с черным ободком, точно таких, как у Суллы. Глаза бога, как говорила его мать. На пике своего безумия Марий тоже стал в это верить. Иначе как объяснить его решение сделать фламином Юпитера юношу, чьи таланты были столь очевидны, что даже непроходимые глупцы прочили ему великое будущее? Единственным шагом Гай Марий перечеркнул все возможные пути, открывавшиеся перед Юлием, но молодой человек принял это известие с улыбкой. Марий повредился рассудком, но сам он – нет, и прекрасно видел, как использовать это обстоятельство с пользой для себя. Он видел это так же ясно, как углубившиеся морщины старого консула, которому не суждено будет пережить этот год. Запах смерти, царящий на площади, исходил в первую очередь от Гая Мария. Умирая, он стремился забрать с собой как можно больше людей. И, возможно, сделать так, чтобы никто не сожалел о его кончине. — Пойдем-ка, — Марий требовательно протянул здоровую руку, чтобы опереться на заботливо подставленное предплечье Юлия. – Отведи меня домой. Они шли, и Марию виделось, что идет он по широкому полю, окруженному лесом. За ним медленно следует Сулла, его лицо скрыто тенью соломенной шляпы, и по нему ничего нельзя прочитать. Луций Корнелий напевает какую-то песенку. Марий видит соломинку, торчащую из его рта, дрожащую в такт движению губ. Он улыбается и останавливается, чтобы нарвать цветов. Сулла любит цветы, и Гай Марий плетет из них венок, чтобы надеть его на соломенную шляпу. Луций Корнелий вытаскивает соломинку изо рта, чтобы сказать, что не достоин такого венка от великого Мария. Великий Марий приподнимает полы соломенной шляпы и целует смеющийся рот. Патриций из рода Корнелиев щекочет его шею соломинкой. Гай Марий моргает, и поле сменяется рекой, в которой его легат с удовольствием умывается, сдирая огрубевшую кожу с лица целыми пластами. В бой соломенную шляпу не наденешь, его лицо сильно обгорело и покрылось красными пятнами, словно присыпанными мукой: свидетельство нервного напряжения. Красивое породистое лицо всего за несколько часов превратилось в ужасную маску, и Сулла не пожелал уходить, не смыв с лица болезненные язвы. Вода окрашена кровью, но это мало волнует его, ведь нет ничего естественнее, чем умыться кровью врагов. Гай Марий шутит, что сейчас он действительно похож на германское божество, и спрашивает, нравится ли ему принесенная жертва. Сулла серьезно отвечает, что вполне удовлетворен, но Марию должно быть прекрасно известно, какие жертвы он предпочитает. Он позволяет умыть себя, хотя Гай Марий прекрасно видит его отвращение к самому себе, к своей слабости и своему быстро проходящему уродству. Полководец снимает плащ и заворачивает в него своего легата, чтобы солнце не повредило нежную кожу, напоенную водой и кровью. Где он сейчас? Какое солнце обжигает его лицо и руки? В чьей крови он прячет свою боль, чьей кровью он лечит свои язвы? Гай Марий не знает. Он не помнит, когда видел Суллу в последний раз. Пытается вспомнить, но не может. Угасающее сознание показывает ему лишь самые давние картины. Приглушенный свет, пробивающийся из лагеря через узкую щель в палатке. Рыжие волосы с выгоревшими на солнце светлыми прядями на его животе. Целая река волос. Таким Луций Корнелий вернулся из лагеря германцев, и единственное, что ему позволил изменить Гай Марий – так это сбрить бороду и усы. Он спрашивает легата, поклонялись ли ему германцы. Луций Корнелий выпускает его член изо рта, чтобы сказать, что уж им-то было прекрасно известно, как именно следует чтить своего бога. Гай Марий смеется, наматывает восхитительно мягкие волосы на кулак и тянет, заставляя Суллу подняться выше. Поддевая большим пальцем собственный член, он прижимает его к патрицианскому члену, обхватывая их широкой ладонью и награждая медленной, вдумчивой лаской. Сулла стонет в его рот. Из лагеря слышится смех. Дуновение ветра лишает их света, но Марий может поклясться, что какое-то время рыжие волосы все еще светятся в темноте, как и серые глаза с черным ободком. Сулла сползает к его уху, чтобы подуть в него и вызвать мурашки по правой стороне его тела. Вылизывая ушную раковину, он шепчет, что скучал. Шепчет, что любит его, любит своего командира, любит своего италика, любит своего Гая Мария, и Марий едва сдерживается, чтобы не ускорить движения ладони и не кончить, пока он не замолчал. Еле сдерживается, чтобы принять эти слова как должное, чтобы Луций Корнелий не воображал, что это его хоть сколько-нибудь волнует. «Люблю тебя, люблю тебя, люблю тебя». Юлий медленно опускает неподвижное тело Гая Мария на ложе. Его тетка рыдает, не стесняясь, не закрывая ладонями лица. Дом темен и пуст. Зловоние с площади достигло даже этого места. Юлий смотрит в блуждающие глаза Гая Мария и пытается понять, что они видят. Он знает, от этого удара ему оправиться не суждено.