Fatum

Гай Юлий, называемый Цезарем, очень хотел есть. Поток клиентов не истекал, несмотря на тот факт, что близился первый час ночи, и все, что ему удалось перехватить – холодные булочки, принесенные Аврелией еще с утра. Хмуро глядя на дверь, за которой встречи с ним ждало еще, по меньшей мере, три человека, Гай Юлий задавался вопросом, на что эти люди рассчитывают. Его финансовое состояние было известно всем, но каждый считал, что именно ради него Гай Юлий залезет в долги еще глубже, что именно ради него он поднимет свою патрицианскую задницу со стула и пойдет обивать пороги, устраивать жизнь жалких личностей, неспособных хотя бы заставить себя подумать, как можно сделать это самостоятельно. Выждав положенное время, он дал знак входить следующему клиенту. И нахмурился, пытаясь вспомнить, где видел это лицо. Темные волнистые волосы, жесткие даже на вид, выдавали в нем италика. Аккуратная горбинка на длинном носу намекала на патриция, но Гай Юлий отбросил эту мысль, поскольку патриции частенько развлекались с хорошенькими деревенскими девушками, и те с удовольствием рожали от них детей. Чувственный рот, пожалуй, слишком пухлый для мужчины, волевой подбородок. Арпин? Пицен? Вспомнив Гая Мария, Юлий поморщился и отверг Арпин, остановившись на Пицене. Слишком общее понятие, но пока сойдет. И что же уроженец этой области делает у него? Он уже открыл рот, чтобы задать этот вопрос, но в темных глазах гостя он видел узнавание, а значит, они уже встречались. Он не мог заговорить до тех пор, пока не вспомнит, кто перед ним: портить отношения с клиентами не стоило, каждый из них впоследствии мог пригодиться. Ожидание затягивалось. Пиценец улыбнулся, обнажив крупные ровные зубы. Проблеск понимания мелькнул в напряженно работающем мозгу Гая Юлия, перебиравшем сотни лиц, встречаемых ежедневно, но тут же угас, потому что гость прикрыл лицо рукой и покачал головой, словно бы прощая Гаю Юлию его забывчивость, но вместе с тем выражая сожаление по этому поводу. — Я не надеялся, что ты вспомнишь меня, — сообщил гость из-под ладони, — если бы не накормил тебя пару дней назад так, что ты ходил вперевалочку. — Я оказываю честь многим клиентам, — сдержанно ответил Юлий, сообразивший, кого ему подсунули не иначе как гарпии, но не желавший признавать это после явного указания на его финансовое положение. — Не сомневаюсь в этом, — ладонь сползла с лица и остановилась на шее, словно защищая ее от ножа. – Однако мало кто может похвастаться тем, что приютил тебя на ночь после того, как ты напился неразбавленного вина и горланил похабные песни с балкона. Улыбка снова появилась на привлекательном, но вместе с тем и отталкивающем лице. Гай Юлий Цезарь фыркнул и отвернулся. Пиценец больше не мог сдерживаться, и засмеялся в голос. — Капли в рот больше не возьму, — Гай Юлий запрокинул голову. – Скажи им, чтобы исчезли. Превращение улыбчивого приятного лица в отталкивающее и кровожадное состоялось прямо на глазах Юлия, и он решил для себя, что обязательно использует эту особенность. Проверять физическую силу пиценца естественным образом пока не хотелось, но он занес это в планы на ближайшее время, продумав все до мельчайших деталей, пока гость выдворял оставшихся клиентов. Те, к слову, уходили совершенно бесшумно. Душил он их там, что ли?.. Когда пиценец вернулся и плотно закрыл за собой дверь, Гай Юлий уже помнил его имя, как помнил все истории, что слышал о нем, и вопрос, который он хотел задать первоначально, отпал сам собой. Его появление вряд ли носило политический характер. — Я попросил твою мать принести еды и вина, — сообщил Тит Лабиен, устраиваясь в самом удобном из кресел. – Судя по булочкам на твоем столе, ты с утра ничего не ел. Снова. — Я вышел из возраста, в котором требуется опека, — спокойно, но твердо ответил Гай Юлий, открыто рассматривая собеседника. Обычно этот взгляд заставлял клиентов отворачиваться или отводить глаза, но в этот раз все было иначе. Лабиен смотрел на патрона так же прямо и оценивающе, улыбка то появлялась на его лице, то исчезала, не оставляя и тени. Наконец, он сформировал фразу, которую намеревался сказать и сказал, как выплюнул: — Маленькая собачка до веку щенок. Большой пес уехал, как ты наверняка знаешь. Мне требуется твоя помощь, если я хочу стать народным трибуном вместо того, чтобы чистить чужие горшки и удобрять их содержимым мною же брошенные семена. Гай Юлий, называемый Цезарем, уставился на собеседника с нескрываемым удивлением. Он даже отодвинулся от него и сложил на груди руки, раздумывая, как поступить в этой ситуации. В том, что его прислал Помпей, Юлий не сомневался. Но цели, которые Помпей преследовал, всегда оказывались слишком оригинальными, чтобы можно было разгадать их сразу. В письме, пришедшем пару дней назад, говорилось что-то о маленьком подарке, призванном укрепить их намечающуюся дружбу. Это, что ли, его подарок? — Догадываюсь, о чем ты думаешь, — неожиданно сообщил Лабиен, поднимаясь, чтобы открыть дверь Аврелии, шагов которой Юлий не слышал. – Но не могу сказать, что ход твоих мыслей мне нравится. Аврелия вошла, неся поднос, уставленный легкими закусками. За ней следовала служанка с вином и тем, что на поднос не уместилось. Мать взглядом показала, что думает об этой вечерней трапезе в кабинете, но не проронила ни слова. Уходя, она скользнула взглядом по обнаженным рукам пиценца, придерживающего для нее дверь, и одарила его самой очаровательной из своих улыбок. Тит Лабиен слегка наклонил голову и ответил тем же. Когда он повернулся к патрону, на лице его не было и следа той светлой признательности, что он демонстрировал Аврелии. — Помпей мнит, что Сулла выделял его за выдающиеся таланты, — сказал Лабиен, отламывая кусок хлеба, но не спеша есть. – Однако на деле Сулла немало повеселился, наблюдая за тем, как Гней пыжится, стараясь перещеголять каждого, кто сунется вперед него. Тень Суллы пала и на него, как ни крути. Но имя – всё, что у него есть. И всё, что тебе нужно. Помимо денег, конечно, но с Крассом ты, кажется, нашел общий язык. Лабиен, наконец, окунул хлеб в масло и начал есть. Гай Юлий следил, как масло стекает по его губам, по подбородку, борясь с желанием взять что-нибудь и стереть эти капли. Пиценец справился с этим сам, использовав край тоги, чем вызвал гримасу отвращения на красивом лице патрона. Нет ничего хорошего в том, чтобы пользоваться помощью италика. Это Гай Юлий уяснил в самом раннем возрасте. Однако с тех пор порядок вещей существенно изменился, и только на их помощь и следовало рассчитывать. Тяжело вздохнув, он протянул руку и принял бокал с подогретым вином. Разбавить его Лабиен, конечно, не потрудился. — Откуда ты только все знаешь, — протянул Юлий, сделав глоток и прислушиваясь к ощущению разливающегося по всему телу тепла. — Трахаю его жену, откуда же еще? – Лабиен округлил глаза, казавшиеся почти черными в полумраке кабинета, и коротко рассмеялся. Сделав еще глоток, Гай Юлий сказал себе, что этот смех ему нравится. Лабиен приходил часто. Иногда Юлию казалось, что он вообще никуда не уходит, просто растворяется в темноте или становится частью обстановки. Кажется, что его нет, но в нужный момент его кулак обязательно встречается со скулой зарвавшегося квирита, не делая различий между патрицием и плебеем. Кажется, что он ушел, но его голос вырывает из раздумий, озвучивая решение, плавающее на поверхности. Кажется, что время остановилось, но его лицо появляется как раз вовремя, чтобы подхватить бьющееся в конвульсиях тело, разжать сведенные судорогой челюсти и держать до тех пор, пока Юлий не расслабится и не затихнет в его руках. Каждый раз он испытывал жгучий стыд от того, что Лабиен видел его в таком состоянии. Знал, что пиценец не расскажет об этом даже Помпею, но стыдился того, что открывалось его взгляду, о который наверняка можно было обжечься. — Тебе нужно хорошо и часто есть, — сообщил Лабиен после одного из подобных приступов. – Больше гулять и меньше нервничать. Если прогулки тебя не спасут, я знаю, что спасет. Гай Юлий хотел спросить, что он имеет в виду, но был слишком слаб, чтобы издать хотя бы звук, и продолжал лежать, прислонившись лбом к широкой горячей груди и слушая мерное биение сильного сердца. Он вспоминал, как Сулла пришел к Марию. Вспоминал путь, который патрицию из рода Корнелиев пришлось проделать, чтобы занять приличествующее ему место. И приходил к выводу, что у них почему-то все наоборот. Тит Лабиен гладил его по мягким светлым волосам, распутывал их, не причиняя ни малейшего неудобства. Гай Юлий думал, где бы он был сейчас, если бы не было Лабиена. Наверное, встретил бы свой конец в какой-нибудь подворотне, и его кишки сожрали бы бездомные собаки. Он хотел сказать ему об этом, но Лабиен покачал головой и для большей ясности приложил палец к дрожащим обескровленным губам патрона. Широкая грубая ладонь. Гай Юлий прижался к ней щекой. Призрак Мария встал перед его внутренним взором, но то был не призрак полоумного старика. То был призрак полководца, неутомимого и своевольного, полного сил и смелых идей. И рука Лабиена на мгновение показалась ему рукой Мария. Гай Юлий дернулся, вырываясь из объятий наваждения. Прохладный лоб прижался к его горячему лбу. Кончик длинного носа скользнул по щеке, быстро уступив место сухим губам, уверяющим, что все будет хорошо, потому что он, Юлий, настоящий бог, и Лабиен это знает, и очень скоро об этом узнают все остальные. Даже несмотря на зависть Помпея и скупость Красса. А, может быть, и благодаря им. Гай Юлий Цезарь был превосходным наездником, но то, что он видел, не поддавалось никакой логике. Сидя на знаменитом Двупалом (пятом или шестом) и закинув перед собой согнутую в колене ногу, он наблюдал за тем, как Лабиен возникает прямо из-под коня, кажется, вообще его не касаясь. С холма, на котором Юлий обосновался, было хорошо видно, как копье мазнуло по плечу легата, и он упал. Остальное поглотила схватка, но через мгновение он снова возник с другого бока коня, словно ничего не произошло, вырвал чье-то копье из земли и легким движением бедер послал животное в самую гущу сражения. По сомкнутым за ним рядам пронесся вздох. Гай Юлий нахмурился и потер переносицу указательным и большим. Если Лабиен переживет это сражение, а он его переживет, не миновать ему хорошенькой трепки. Наблюдая за тем, как рассыпается неприятельская конница, непроизвольно выхватывая знакомую фигуру из общей свалки, Юлий задавался вопросом, как следует расценить это происшествие. Действовал ли Лабиен согласно обстоятельствам или же рисовался перед ним, зная, что на него смотрят? И хорошо, если только перед ним. Не раз и не два Гаю Юлию доводилось слышать, о чем говорят всадники, а за ними подхватывают и легионеры. Сам Марс, говорили они, является, чтобы послужить божественному Юлию. Так было вначале. На смену Марсу пришел Плутон, чему немало способствовала внезапность, с которой Лабиен возникал то тут, то там, на своем черном жеребце. И ужас, который он внушал как чужим, так и своим. Жеребцов Лабиен требовал самых лучших, и обмануть его не представлялось возможным. Гай Юлий частенько посмеивался над тем, с какой любовью, с каким вниманием он относится к выбору коня, учитывая, что каждого последующего нарекал Цицероном, что лишало всякого смысла столь тщательный отбор. Каждый последующий Двупалый Цезаря являлся прямым потомком предыдущего, каждый же последующий Цицерон Лабиена появлялся из самых неожиданных мест, отбивался у самых неожиданных людей или покупался у самых подозрительных торговцев. Лабиен любил лошадей, и лошади любили Лабиена. Те, кто питал к нему симпатию, находили в этом лишь очередное подтверждение тому, что доставшийся им командир либо божественный посланник, либо настоящий бог. Те, кому Лабиен не нравился, глумливо подтрунивали над его лошадиными зубами и утверждали, что недалек тот день, когда какая-нибудь кобыла ожеребится одновременно с какой-нибудь девкой, и детишек будет не отличить. Гай Юлий не мог отнести себя ни к тем, ни к другим. Лабиен восхищал его. Лабиен пугал его. С Лабиеном надо было что-то делать. Он нашел легата у реки. Цицерон стоял в воде по самую грудь, то и дело наклоняясь и хватая губами растрепавшиеся волосы хозяина. Лабиен, обнаженный как минимум по пояс, любовно поглаживал коня влажными руками. Подняв из воды бесформенную мокрую тряпку, в которую превратился прекрасный пурпурный плащ, Лабиен с самым ласковым видом опустил его на конский круп и принялся очищать скотину от запекшейся крови и грязи. Гай Юлий задохнулся от возмущения, а, когда воздух снова поступил в легкие, разразился такой бранью, от которой уши Цицерона прижались к голове. Легат медленно повернулся в его сторону и откинул со лба потемневшие от крови волосы. — Будешь так орать, — сказал спокойно и твердо, — удар хватит, как Мария. Будешь валяться там и гадить под себя, пока я не помою Цицерона как следует. Хочешь ты этого? Гай Юлий бросил меч и кинулся в воду, намереваясь немного подправить пиценский нос. Странно, но до этого момента они ни разу не подрались, даже в шутку, хотя хамоватость Лабиена частенько выводила из себя. Но, сказал себе Юлий, если раньше это можно было терпеть, можно было обратить в шутку, то теперь позволять этого нельзя. Никто в великой и непобедимой римской армии не смеет уничижительно отзываться о своем полководце. Марий не допускал этого, Сулла не допускал этого, и он не допустит. Лабиен встретил его грудью, раскрыв объятия и сомкнув их аккурат в тот момент, когда кулак Гая Юлия пролетел мимо его скулы. Полководец забился в руках легата, не в силах разорвать захват и с ужасом понимая, что сделать этого он не может по той простой причине, что для этого придется причинить Лабиену боль. Он не мог прекратить вырываться, поскольку это означало бы полное поражение, но и вырваться тоже не мог, поскольку победа не принесла бы ему удовлетворения. Свободный от одежды участок кожи под водой соприкоснулся с обнаженным бедром легата, и Юлий против воли покраснел. С этой своей особенностью он боролся долго и, как выяснилось, безрезультатно: краска залила все лицо до корней волос, и распространилась отчасти на шею и руки. Отстраненно сравнив себя с Суллой, Гай Юлий, наконец, уперся ладонями в грудь хохочущего Лабиена и прекратил попытки вырваться, стараясь восстановить сбившееся дыхание. — Ты моешь скотину голышом, — заметил Юлий, не поднимая лица и благодаря Цицерона за то, что грязь с него сделала воду мутной. — Из всех моих тряпок загадился только плащ, — пояснил Лабиен, мягко отстраняя Юлия. – Было бы жаль загадить все остальное. Ты все еще хочешь подраться? Подожди, пока я закончу с ним, иначе Цицерон может хорошенько тебя лягнуть или цапнуть. — То есть, сам факт того, что я хочу тебя отколотить, тебя не удивляет. — Совершенно. — Специально это делаешь? — Что? — Выводишь меня из себя. Взять хотя бы этот день. Что это было такое, что за представление ты устроил? — Спасал свою жизнь, очевидно. Если ты хочешь, чтобы в следующий раз я позволил себя убить, скажи об этом заранее, я тебя не разочарую. Гай Юлий оторвался от созерцания начинающей очищаться воды и поднял лицо, чтобы взглянуть на легата. Лабиен смотрел на него серьезно, вся его веселость снова исчезла, не оставив и следа, даже тени улыбки не было в черных глазах. Невозможно было понять, серьезно ли он говорит все это или шутит. Очередная особенность, доводящая Гая Юлия до бешенства. — Все, что я делаю, — медленно, с паузой между словами произнес Лабиен, — я делаю ради тебя. Почему ты не хочешь понять этого? Почему считаешь, что я завидую твоему величию? Тебе не дает покоя история Суллы? Так Сулла был патрицием, Гай, хотя бы это нас различает. — Нет, ты не Сулла, — неожиданно для самого себя ответил Юлий, делая безуспешную попытку покинуть опасное место, выйти на берег, где земля под ногами тверда, где течение реки не толкает его в руки пиценца, где не воняет конским потом и свернувшейся кровью. – Ты Ма… Лабиен оглушительно свистнул, и Цицерон медленно вышел из воды, отправившись по своим лошадиным делам. Гай Юлий стоял, не в силах пошевелиться, завороженный выражением глаз легата, снимающего с него намокший плащ, а следом за ним и все остальное. — Не продолжай, если не хочешь, чтобы я тебя поколотил, — предупредил Лабиен неожиданно глубоким, вибрирующим голосом. – Здесь никого нет, и ничто не может запретить мне хорошенько тебя отделать. Твое самоуничижение может соперничать лишь с твоим самомнением. Однажды ты пострадаешь либо от одного, либо от другого. Я думаю, настало время убедить тебя кое в чем, единственным оставшимся мне способом, раз ты не принимаешь других. В тот день они все-таки подрались. Забавно это, должно быть, выглядело со стороны. Двое обнаженных мужчин носятся друг за другом по берегу реки, то и дело награждая друг друга тумаками, не слишком болезненными, но чувствительными. Цицерон относился к этому философски: он жевал траву и пару раз избавился от ее избытка в организме. Все остальное мало его волновало.