Fatum

Марсом Лабиена больше не называли. Плутоном, впрочем, тоже. По крайней мере, вслух. Однако запретить людям думать невозможно, и Гаю Юлию оставалось только посмеиваться, видя, как стремительно портится настроение легата по мере продвижения через лагерь. Он не стал успокаивать его прикосновением, знал, что от этого Лабиен только сильнее разозлится. Это в его планы не входило. Во всяком случае, пока. Тщательно задернув полог, скрывающий вход в палатку, Гай Юлий постоял немного спиной к легату, давая ему освоиться в незнакомом помещении. Если слухи не врали, все это время он спал с Цицероном, пренебрегая отведенным ему местом, а гадюшник в лагере стоял такой, что невозможно было пройти и шага, не наступив на конское яблоко. С образом собранного и педантичного Лабиена это никак не вязалось, и Гай Юлий горел желанием выяснить, что послужило причиной столь разительной перемены. Обернувшись, он обнаружил легата сидящим прямо на полу и пьющим неразбавленное вино из кувшина. — Ты скучаешь по городу? – спросил Юлий, опускаясь рядом с Лабиеном и заглядывая тому в лицо. — Нет. — Тогда в чем же дело? Тебе не нравится то, что ты делаешь? Устал? Хочешь обратно в Пицен? — Чего я хочу меньше всего, так это вернуться в свою халупу и продолжить соскребать конское дерьмо со спины, — неожиданно резко откликнулся легат. — Тогда я ничего не понимаю. Тебе не придется соскребать конское дерьмо, ты заработал столько, что до конца дней своих можешь жить на вилле у моря и ни в чем себе не отказывать. — И ты считаешь, что я должен быть счастлив от этого? – Лабиен взглянул на него, и Юлий почувствовал, как невидимая холодная рука скрутила все его внутренности. – Ты считаешь, что это все, чего я заслужил, божественный Юлий? Горстку сестерциев и парочку шлюх? — Не горстку, а целые горы, если уж на то пошло. — Какая разница?! – Лабиен вскочил, лишив Юлия равновесия, и встал над ним, широко расставив ноги, пылая от гнева и больше всего напоминая в этот момент подземного бога, явившегося, чтобы забрать Юлия в свой страшный и черный мир. – Какая разница, сколько именно сестерциев я заработал? Заработал! Звучит так, словно я поплелся за тобой, неотличимый от кучки наемников, которых ты завлек обещанием золотых гор и безбедной старости! Сколько лет я тащусь за тобой, сколько лет все дерьмо, предназначенное тебе, липнет исключительно к моей роже, и ты полагаешь, что все это я терплю только из-за монет и баб?! — Полагаю, еще из-за лучших коней, которых ты так любишь, — добавил Юлий, не делая попыток подняться и внутренне холодея от того, что не может остановиться, не может говорить не те слова, что должны быть сказаны, потому что никому и никогда он не говорил их, и никто и никогда не заставит его их сказать. – Из-за возможности пустить кровь, это ты тоже любишь. Ты сам говоришь, что в Пицене тебя не ждало ничего хорошего, так почему же ты недоволен здесь? Ты делаешь то, что пристало делать мужчине, и выражаешь свое недовольство… чем? Я недостаточно откровенен с тобой? Недостаточно ласков? Ни у кого из моих легатов нет того, что есть у тебя, одумайся! — Мне все это не нужно. Вот оно. Юлий отвел взгляд, сделав вид, что ищет, на что бы опереться. Тит Лабиен стоял над ним, по-прежнему пылая от гнева. Со стороны казалось, что из его глаз вот-вот польется огонь. Или это отсвет от факелов? Нельзя сказать, что Юлий не подозревал об этом с самого начала. Напротив, он прекрасно все знал. С самой первой встречи он отмечал и складывал в сундук своей памяти все жесты, взгляды, неосторожно брошенные фразы, которые доказывали подозрение в том, что Лабиен питает к нему весьма своеобразные чувства. Но если на заре их дружбы он еще мог принять их, то теперь ни в коем случае не должен был этого делать. Перед глазами встало перекошенное от удара лицо Мария, слепо глядящего в пространство перед собой, и шепчущего уродливым, истекающим слюной ртом «люблю тебя» и «соломенная шляпа» и «венок из цветов». Не нужно было гадать, чтобы сообразить, о ком идет речь. Нет, ему не было обидно за тетку, он знал, что Марий любил ее, насколько вообще был способен любить. Но тот факт, что перед смертью он погрузился в воспоминания о Сулле, о том, что возникло между ними в походах, когда смерть услужливо распахивала им свои объятия почти каждый день, заставлял задуматься. И пообещать себе, что той же ошибки он не совершит. Никогда. Вопреки собственным мыслям, он принял протянутую руку Лабиена, позволил помочь себе встать. В глазах потемнело, и память услужливо подкинула ему еще одно воспоминание: перекошенное от ярости лицо Суллы, приказывающего вытащить Мария из могилы и сбросить в реку. Он даже нашел этому какое-то объяснение, но Юлий прекрасно помнил, что увидел в его глазах. Он не хотел этого. Он не мог этого хотеть. Но, когда мягкие губы прикоснулись к его щеке, Юлий покорно закрыл глаза и подставил лицо новым поцелуям. Нельзя было сказать, что ему недоставало ласки: любая женщина готова была раздвинуть ноги, стоило ему лишь взглянуть на нее. Нельзя было сказать, что его влекло нечто новое: Красс, да и Помпей тоже, внесли внушительный вклад в его сексуальное образование, и Лабиен не мог об этом не знать. Но в те дни он только поджимал губы, если бывал чем-то недоволен, и сказать наверняка было нельзя. Нет, Гай Юлий с самого начала знал, что это случится. Знал, что это случится именно с Лабиеном, с первого взгляда знал. С той самой капли масла, стекающей по подбородку. Но он обещал себе. Он дал себе обещание, и не мог нарушить его. Кем он станет, если нарушит? — Я не хочу быть Суллой, — прошептал Юлий в требовательный рот легата. – Я не хочу быть Суллой, я не хочу быть Суллой, я не хочу быть… — Не будь, — неожиданно мягко ответил Лабиен, прижимаясь губами к подбородку Юлия. – Это ведь так просто. Но просто не было. Позволяя целовать себя везде, где легату только захочется, Гай Юлий не мог отделаться от картин, всплывающих перед глазами. От Суллы, целующего искаженный судорогой рот Мария, от Суллы, глядящего на Мария с такой ошеломляющей болью, с таким страданием, что только безумец, помешанный на собственном величии, мог этого не замечать. С каждым новым поцелуем Гай Юлий погружался все глубже в воспоминания детства и юности, но постепенно лицо Лабиена заменило их, и Юлий понял, что легат остановился и смотрит на него. Дождавшись ответного осмысленного взгляда, он наклонил ладонь и вылил хорошее оливковое масло на нижнюю часть тела своего командира. Юлий вытаращил глаза, сообразив, что должно произойти, и внезапно осознал, что не знает, кто был сверху: Марий или Сулла. Задавшись этим вопросом, Гай Юлий пропустил момент, когда в него вошел указательный палец легата. Сообразив, о чем он вообще думает, причем совершенно серьезно, божественный Юлий внезапно расхохотался, да так, что Лабиену пришлось заткнуть ему рот свободной рукой. — Что тебя так рассмешило? – спросил легат, стараясь нащупать пальцами чувствительное место внутри полководца. — Как думаешь, — задыхаясь от наслаждения, спросил Юлий. – Кто кого: Марий Суллу или Сулла Мария? — Я тебя. С этими словами Лабиен, наконец, вошел в него, одним движением, резко, до самых яиц. Юлий поморщился, но быстро расслабился: смазанные маслом широкие ладони знали все его чувствительные места, и думать, откуда они это знают, не хотелось совершенно. Они трахались и целовались, целовались и трахались, и время перестало иметь значение, и в какой-то момент Юлий в голос послал и Мария, и Суллу, и всех остальных греховодников, и Лабиен целовал его смеющимся ртом, шептал что-то в оглохшее от страсти ухо, покрывал все тело поцелуями и укусами, прижимал к горячей широкой груди. — Поехали на мою виллу, — исступленно шептал Юлий, не думая, что шепчет. – Приедет маленький Октавий. Он такой лапочка, вот увидишь. Еще учится… — Ты можешь заткнуться или нет? — Он был совсем малюткой, когда я видел его в последний раз… Возьмем с собой Антония… — Не хочу даже слышать о его мерзкой роже. Спит и видит, как делает с тобой то же, что я сейчас. — Правда? Не знал… — Ты многого не знаешь. — Ты тоже. — Например? — Люблю тебя, — осмелевший Юлий коснулся губами подбородка легата, провел языком по пробившейся щетине. – Люблю тебя, люблю тебя… Умирающий Марий снова встал перед глазами так, словно Юлий смотрел на него вместо того, чтобы предаваться любви с тем, кто этого заслуживал. Это Сулла говорил. Это слова Суллы. Внезапное озарение подбросило Юлия, заставило его широко раскрыть глаза, чтобы отогнать образ умирающего старика, чтобы видеть лицо Лабиена, которое в миг величайшего наслаждения оставалось таким же строгим и напряженным, только от виска по щеке стекала соленая капля пота. Подобрать ее языком, сфокусироваться на ней, не думать ни о чем – что может быть проще? Сложнее этого придумать нельзя. Это нельзя было назвать любовью, Юлий лукавил, говоря об этом. Нет, любовью это быть не могло. Любовь – это то, что возникает постепенно, что согревает долгими ночами, что окрыляет, придавая сил в изнуряющих переходах. То, что возникло между ними, было судьбой, не больше и не меньше. Платой за благосклонность Фортуны. Он должен был поддаться своей судьбе, если хотел и дальше побеждать. Он знал, в чем Фортуна отвернется от него. Он почти видел это, и слезы текли по его щекам против его воли. Поспешные поцелуи Лабиена не могли их остановить, не мог их остановить и его голос, и его руки, и его семя, растекающееся внутри, потому что после чувства восхитительной заполненности пришла пустота. Юлий знал, что с этого момента ему остается только ждать свершения предначертанного, хотя он никогда не относил себя к тем, кто верит в Фатум. Он знал, что переживет Лабиена. В тот момент, когда легат переворачивал его на живот и входил снова, впиваясь зубами в основание его шеи, он как никогда четко знал, что Лабиен умрет. Так же, как умер Марий, ненавидимый им, любимый им, оторванный от него. Он рассчитывал лишь на то, что его Фортуны хватит для того, чтобы отсрочить этот момент. Чтобы смягчить его. Чтобы, подобно Марию, Лабиен помнил о том, что они любили друг друга. Но, в отличие от Мария, никогда не сомневался в том, что был любим.