Fatum

Лето на вилле выдалось особенно жарким и влажным. Гай Октавий не любил Антония, и потому Марк вынужден был состроить хорошую мину и отбыть. Это устраивало всех оставшихся, даже Гая Юлия, поскольку после слов Лабиена он стал замечать подтверждения им, и чувствовал себя в присутствии Антония не очень уютно. Маленький Октавий, к неизбежному взрослению которого Юлий никак не мог привыкнуть, привез с собой собственного Марка, Агриппу. Гай Юлий смутно помнил этого пухлощекого смурного италика, но был приятно удивлен, увидев его снова. И озадачен. Марк Випсаний Агриппа вырос статным, видным юношей. Не было ничего удивительного в том, что Октавий плясал вокруг него, как маленькая собачка вокруг госпожи. Марк Випсаний смущался, отвечал односложно, но по рекомендациям, полученным из школы, Гай Юлий понял, что перед ним зарождающийся гений. Оставалось надеяться, что Октавий вырастет таким же. Полагаясь во всем на своего старшего (не слишком) товарища, Гай Октавий многое упускал. Не понимал, зачем ему заучивать, если Агриппа знает. Беседы о том, что Агриппа не всегда будет рядом, толку не давали: Октавий был уверен, что Марк будет рядом всегда. — С каждым разом все раньше и раньше, — провозгласил Лабиен однажды за ужином. Гай Юлий поперхнулся хлебом и был вынужден прибегнуть к помощи легата, чтобы откашляться. Об этой стороне дружбы Октавия и Марка он предпочитал не думать, но его друг, как ни крути, снова оказался прав. Юлий потратил немало часов на то, чтобы убедить себя самого в неизбежности происходящего. Проведя с Октавием профилактическую беседу на тему недопустимости разного рода порочащих связей, Гай Юлий убедился в том, что Лабиен оказался прав. И страшнее всего то, что он упустил момент возникновения узелка, связавшего нити Октавия и Агриппы так сильно, что отныне они могли лишь быть вместе или умереть. Несмотря на очередное потрясение, лето прошло замечательно, и в этом Юлий тоже усматривал своеобразный перст судьбы. Словно затишье перед бурей, словно следующего лета не будет. Лабиен был разговорчив и весел, подолгу гулял с Марком Випсанием, обучал его различным приемам обращения с лошадьми и оружием, Гай Юлий же в свою очередь старался передать Октавию как можно больше собственных знаний. Прозорливость в юноше странным образом сочеталась с наивностью, живость ума – с долгими трансовыми состояниями, которые длились подчас большую часть суток. Юлий никогда не был таким и тревожился за Октавия. Тревожился оттого, что не мог должным образом воспитать его, потому что не знал, как с ним говорить. Слишком многое было упущено, слишком много времени было потрачено впустую. Просматривая письма, приходящие ему беспрерывно, Гай Юлий убеждал себя в том, что он может провести здесь еще немного времени, что ситуация не требует его немедленного вмешательства. Но против фактов пойти невозможно. Его шаткий союз с Помпеем давно развалился, и сведения, приходящие из вечного города, не могли его радовать. С каждым новым письмом Юлий все больше хмурился, и Лабиен невольно отражал его настроение, становясь все более нервным и напряженным. — Если ты войдешь в Рим, — сказал он однажды, когда они прогуливались вдвоем по берегу моря. – Я оставлю тебя, Гай Юлий Цезарь. Ты твердил, что не желаешь быть Суллой, и я не стану помогать тебе превратиться в него. Ты вбил себе в голову всю эту чушь с судьбой и предназначением, пора уже повзрослеть и забыть эту историю со стариком и странным патрицием, который, возможно, и патрицием-то не был. Ты творишь свою судьбу сам, своими руками, и я хочу быть тем, кто поможет тебе вознестись выше всех, кого ты когда-либо знал, но я не хочу быть рядом с тобой, когда ты опустишь себя до Суллы. — Но обстоятельства, Тит! – Юлий взял руки Лабиена в свои и заглянул ему в глаза. – Не я хочу этого, но обстоятельства вынуждают меня, неужели ты не понимаешь? — Сулла говорил точно так же. — Откуда тебе знать, как он говорил? — Потому что Помпей был там, когда Сулла оправдывал свою жажду власти обстоятельствами! Неужели ты не видишь? Неужели тебе мало той любви, что ты получаешь от меня, неужели тебе мало того обожания, что дают тебе легионы? — Ты путаешь понятия. Они помолчали, глядя на песок, почти скрывший их ступни. Большие ступни Лабиена с выступающими венами и узкие ступни Юлия, нерешительно мнущиеся между ними. Подхватив Гая Юлия на руки, Тит Лабиен решительно двинулся к ближайшей полоске зеленой земли, бережно опустил его на траву и стал целовать его ноги, не пропуская ни кусочка обнаженной кожи. Юлий не видел его глаз, но холодная рука, скрутившая его внутренности, говорила о том, что жребий брошен. Лабиен уехал этой же ночью. Октавий был при Мунде. Антоний впоследствии утверждал, что его там не было, что Октавий был сражен своей обычной болезнью, но Антоний врал. Октавий там был. Но желал бы, чтобы его никогда там не было. Агриппа находился рядом с ним все время. Обстоятельства сложились так, что им не пришлось выступать, но так было даже хуже. Оказаться в роли безмолвных наблюдателей, следить за тем, как войска божественного Юлия сначала отступают, а затем получают шанс уничтожить остатки помпеянцев (из-за чудовищной ошибки и отсутствия взаимопонимания)… Этого Октавий никогда не хотел. До того дня он воспринимал войну как занятное времяпрепровождение. Бредил рассказами Юлия, заслушивался страшными историями Лабиена, мечтал о том, как сам будет скакать впереди войска и завоевывать все новые и новые земли. Но в этот день Октавий понял, что никогда не привыкнет к войне. К ней нельзя привыкнуть. В особенности, если убиваешь своих. В определенный момент времени, когда Октавий потерял счет отвратительным минутам, наполненным визгом искалеченных лошадей, стонами людей, лязгом металла, Агриппа до боли сжал его руку. Октавий обернулся, чтобы спросить, в чем дело, но Марк смотрел куда-то, и лицо его побелело. Проследив направление его взгляда, Октавий увидел сначала Юлия, расслабленно сидевшего на Двупалом, хотя некоторое время тому назад он ясно видел его в самой гуще сражения, а затем… Затем он увидел, куда смотрел Юлий. И дорого заплатил бы за то, чтобы в тот миг боги вырвали ему глаза. Конь, лежащий на земле и визжащий, несмотря на рассеченный живот и вывалившиеся кишки, выглядел как Цицерон. Под ним кто-то шевелился, выбираясь из-под искалеченного животного. Встал, шатаясь, выпрямился, обошел вокруг коня. Поднял меч, ласково погладил голову Цицерона и прекратил его страдания. Обернулся, словно почувствовав взгляд Юлия. Какое-то время они еще смотрели друг на друга, но потом человек, которого Октавий принял за Лабиена (это не мог быть он, совершенно не мог быть), как-то странно выгнулся, совершил непонятное движение руками, закачался, и пролетевший мимо всадник вцепился в его волосы, взмахнул мечом и ускакал с его головой. Оставшееся без головы тело еще немного постояло, словно раздумывая, что ему делать дальше, и грузно рухнуло набок, так что стало видно копье, торчащее из живота. Октавий почувствовал, что мир вокруг него исчезает, когда всадник пронесся совсем рядом, и голова Лабиена взглянула на него удивительно спокойным, даже умиротворенным взглядом. Он слышал еще голос Агриппы, что-то кричащего прямо в его ухо, чувствовал, что его куда-то несут, но ничего не мог осознать. Он думал, что божественный Юлий не может ошибаться. И одновременно с этим думал, что убьет его, если увидит. Еще он думал, что никогда не позволит случиться чему-то подобному. Что он моложе, умнее, что у них с Агриппой впереди целая жизнь, и за эту жизнь они научатся не допускать подобного. Когда его внесли в палатку божественного Юлия, тот сказал ему лишь одно слово. Отняв ладони от бледного, искаженного мукой лица, он взглянул на Октавия, слабо понимающего, что вообще происходит, глядящего только на голову, лежащую на коленях Юлия, дрожащего от ужаса или предчувствия чего-то страшного, что только должно еще произойти. Из горла его вырвался странный булькающий звук, но слез не было. Так бывает, когда горе слишком велико, чтобы справиться с ним. Оно застревает в горле, разрывает изнутри, но избавиться от него невозможно. И вот, взглянув на Октавия потерянным, но все еще твердым взглядом, Юлий произнес только одно слово: — Судьба. И это слово что-то изменило. Одно это слово словно ударило Октавия наотмашь, так, что голова качнулась, и весь мир встал на место. Широко расставив ноги, Гай Октавий перекинул плащ через предплечье, взглянул на Юлия сверху вниз и сказал четко и ясно: — Я сам творю свою судьбу. А ты – старый дурак, Прозерпина. Плутон придет за тобой, ты ни с чем не спутаешь этот день. Так оно и вышло. Плутон забрал Прозерпину в день мартовских ид, и, когда тело было, наконец, принесено в дом, выяснилось, что Прозерпина улыбалась.