Fatum

Октавиан, требующий, чтобы его называли Гаем Юлием Цезарем вследствие законного усыновления, проснулся мгновенно. Прикосновение к плечу твердой и жесткой руки вызвало в нем одновременно раздражение и радость. Раздражение – потому что рука принадлежала не тому Марку, радость – потому что прикосновение вырвало его из иллюзорного мира, в котором он пребывал. Октавиан медленно огляделся и пришел к выводу, что основная работа осталась позади. Аккуратные стопки писем, чертежей и записок радовали педантичного Октавиана, но радость омрачалась тем фактом, что не он сам так хорошо их разложил. Он «исчез», читая одно из писем, и за то время, что он «отсутствовал», Марк Антоний хозяйничал в кабинете, таскал сундуки, ворошил бумаги, возможно, читал те из них, что совершенно для него не предназначались, и складывал ровными стопочками, зная, что Октавиана это порадует. Марк Антоний оставался единственным из близкого окружения божественного Юлия, кто не пожелал называть Октавиана Цезарем. — Не удивительно, что все сложилось так, — негромко произнес Антоний, нарушая благословенную тишину. – Здесь столько… чужих писем, что можно было бы заработать неплохие деньги, продав их. — На могиле Мария еще свежа трава, а ты предлагаешь продать его письма, — улыбнулся Октавиан, не оборачиваясь. — Могилу Мария разрыли, его наполовину сгнивший труп вытащили и сбросили в реку, — отрезал Антоний. – Думаю, ему будет все равно. — Это образное выражение. — Слишком много образных выражений для того, кто хочет быть Цезарем. Послушай меня, кукла. Нет ничего хорошего в том, чтобы быть кем-то, кем ты не являешься. Октавиан хорош тем, что он Октавиан, Цезарь хорош тем, что он Цезарь. У каждого своя судьба, и ты не сможешь построить империю на посредственном подражании. К тому же, ты прекрасно видишь, чем это закончилось, и… — Ты говоришь так только потому, что рассчитывал оказаться на моем месте, и это меня злит, — откровенно сообщил Октавиан, оборачиваясь и внимательно глядя в лицо Антония, наполовину освещенное заходящим солнцем. Антоний не ответил, пытаясь поймать блуждающий взгляд молодого человека. Октавиан подумал, что в этом угасающем мгновении со всей очевидностью открывается вся суть Марка Антония: одна половина лица освещена теплым медовым светом и кажется очаровательной, но другая скрыта в тени, и неизвестно, какое выражение она хранит, и какие мысли крутятся в скрытой части его головы. С ним нужно быть чрезвычайно осторожным. Как жаль, что нет сейчас рядом Агриппы, безошибочно угадывающего каждый раз, с какой стороной Антония они имеют дело! Агриппа… Октавиан хорошо помнил, как Марк, его Марк, вез его в Рим. Когда известие о смерти божественного Юлия достигло его ушей, Октавиан был в Аполлонии. Там он готовился к войне, которой не суждено было случиться, и теперь он видел это со всей ясностью. Он остро переживал свое отлучение от Юлия, старался в точности выполнить все его указания и, возможно, стать начальником конницы, если байки, рассказанные Юлием, оказались бы правдой. Конечно, он никогда бы им не стал. Не после того дня, когда голова Лабиена проплыла мимо него с чужими пальцами в спутанных волосах. Октавиан почувствовал дурноту, вспомнив об этом, и безотчетно привалился к плечу Антония, напряженно наблюдавшего за его очередным «уходом в себя». Мысли Октавиана перескакивали с детства на совсем недавние события, лицо Агриппы то всплывало прямо перед глазами, то гасло, уступая место воспоминаниям о море и видениями прекрасного леса, в котором, по рассказам Юлия, обитали феи, которых он привез из далеких стран. Агриппа утверждал, что никаких фей в лесу нет, и однажды они притворились, что уснули, чтобы отправиться в лес и проверить. Голоса в кабинете не стихали долго. Октавий прижимался к плечу Агриппы, тер слезящиеся глаза и утверждал дрожащим голосом, что там опять ссорятся. Агриппа успокаивал его, гладил по волосам, целовал взмокший от духоты лоб и таинственно улыбался, повторяя «знаю я, что там происходит». В конце концов Октавий не выдержал. Шлепая босыми ногами по все еще теплому полу, он выскользнул в коридор и пробрался к кабинету, не замеченный слугами, не услышанный острым слухом Лабиена. Припав к щели неплотно закрытой двери, Октавий жадно вглядывался в маленькую полоску действительности, открывавшейся перед ним, и не мог понять, что он видит, потому что голоса доносились с закрытой для него стороны. Так он, во всяком случае, мог лучше их слышать, но все равно не понимал и половины слов, произнесенных будто через ладонь. И в тот момент, когда на краю стола внезапно оказалось чье-то колено, Агриппа вцепился в бока Октавия, и тот заверещал так, как не верещал никогда до этого. В кабинете что-то упало с грохотом, достойным разрушенной башни, коротко выругалось, а через мгновение над смеющимися подростками навис ужас, которому невозможно было подобрать имя, потому что казалось, что на них смотрит сама смерть. Октавий заверещал снова, и смерть поморщилась от неприятного звука, но не прекратила своего движения. Вот рука тянется, чтобы утащить его… Утащить его… куда? Агриппа подхватил вопящего друга на руки, в какие-то жалкие мгновения преодолел пространство коридора и сиганул с балкона в кусты, умудрившись не уронить свое сокровище. Вслед ему летели отборнейшие проклятия. Агриппа бежал к лесу. Бежал, не останавливаясь, чтобы отдышаться, и Октавий поражался, какой же Марк все-таки сильный, какой храбрый, какой выносливый и какой верный. О том, что именно по его вине все это произошло, Октавий, конечно, уже забыл. Остановились они, лишь забежав глубоко в лес. Он не был густым, но в темноте уходить далеко было страшно. Агриппе, конечно, не было страшно, но Октавий трясся как листок на ветру, то и дело оглядываясь и спрашивая, что это только что хрустнуло. Наконец они вышли на поляну, залитую лунным светом. Маленькое пространство свободной от деревьев земли, покрытой голубоватой от лунного света травой. Агриппа заметил, что феи так и не появились, но Октавий пропустил его замечание мимо ушей, потому что все, что его окружало, и было настоящим волшебством. Он стоял на влажной траве, босой, почти раздетый, ночной ветер ласково трепал его мягкие волосы, казавшиеся теперь почти белыми, и прекрасные голоса, которые он порой слышал во сне, снова зазвучали. Он обернулся, и Агриппа показался ему бронзовой статуей. Если кожа Октавия в свете луны побелела и серебрилась там, где на ней росли тонкие светлые волоски, то темная от солнца кожа Марка стала еще темнее, уподобив его подземному божеству. Октавий вздрогнул от этого сравнения, напомнив себе поменьше слушать поэтические изыскания божественного Юлия, и в этот миг лицо Агриппы оказалось очень близко, заполнило собой все. Он сказал в приоткрытый рот завороженного Октавия, что феи не выходят, потому что рядом с ним каждая из них не лучше самой обыкновенной бабочки. Поцелуй получился теплым и влажным. Октавий никогда до этого не целовался и не знал, что делать, но широкие ладони Марка так восхитительно нежно гладили его шею и плечи, что принц фей просто отдался во власть этих рук, повторяя все, что делал с ним Марк, и надеясь, что у него вышло не хуже. В тот миг он, кажется, вспомнил, что уже настал день его совершеннолетия, и утром божественный Юлий проведет торжественный ритуал, и ему будет позволено надеть тогу, и… Хрустнула ветка. Агриппа оторвался от Октавия, медленно двинулся вперед, закрывая его собой на случай, если на них решили напасть лесные звери. Но все было хуже, гораздо хуже. Утром Октавий узнал, что они отсутствовали несколько часов, что все с ног сбились, обследуя лес и берег моря, что Юлий хотел убить слуг, вернувшихся ни с чем, что Лабиен насилу отыскал их, и был настолько зол, что сидеть оба беглеца не могли еще до возвращения на виллу. Впрочем, сидеть они не могли еще несколько дней, что вполне их устраивало, поскольку, прослушав лекцию о том, что тога означает ответственность, Октавий заявил, что в таком случае она ему без надобности и гордо покинул виллу, спрятавшись в стойле Цицерона. То, что Лабиен его хорошенько отколотил, вовсе не значило, что Октавий не хотел его видеть. Вынырнув из воспоминаний, Октавиан понял, почему он любил Лабиена и не любил Антония. Не любит до сих пор, несмотря на то, что со смертью Юлия многое изменилось. Антоний всегда говорил «Юлий сказал так-то», «Юлий разозлится», «Юлий будет волноваться», «Юлий запретил», в то время как Лабиен, перекинув его через колено и колотя так, что искры из глаз сыпались, шипел, что у него сердце чуть не остановилось, что он боялся, что их унесло течением, что они провалились в овраг, что они потерялись… «Что я больше вас никогда не увижу», — вот что он сказал. В этой ситуации Антоний бы не полез в самую чащу, обдирая ноги и руки, и сказал бы, что сделал все, что смог. Лабиен не собирался возвращаться, пока их не найдет. Вовсе не потому, что Юлий волновался. — Нужно решить, что делать с Брутом и остальными, — сказал Октавиан вместо того, чтобы сообщить Антонию о своем открытии относительно его личности. – Для того, кто любил моего отца, ты проявляешь слишком явное пренебрежение его памятью. — А ты, как мне известно, слишком долго просидел в Кампании, беседуя с Цицероном. Безобидный старикан, конечно, но, — Антоний словно бы вскользь коснулся губами бледной щеки Октавиана, — идеи у него опасные. — Не более чем говорящая лошадь, Марк. Не стоит беспокоиться. Октавиан рассмеялся, и Антоний долго глядел на него, пытаясь понять, смеется ли наследник Юлия от слабоумия или смеется над ним. Октавиан смеется до слез. Смех сотрясал все его тонкое тело, плечи дрожали то ли от болезненного хохота, то ли от сдерживаемых рыданий. Он вспоминал мартовские иды. Вспоминал одержимость своего приемного отца (он всегда считал его настоящим, несмотря на то, как мало времени они проводили вместе) судьбой, предназначением, предопределенностью. Перебрав большую часть писем, его и чужих, Октавиан понял, что иначе и быть не могло, и удивлялся только, как его самого не постигло подобное предубеждение. С каждым новым письмом он всматривался в самого себя и задавался вопросом, чувствует ли он нечто подобное. Нет, ничего похожего не возникало в его душе, и не должно было возникнуть. Связь, замеченную его отцом, сам он видел так же четко и ясно, но не испытывал страха, не испытывал желания покориться неизбежному. Марк Випсаний Агриппа был гениальным италиком. Гай Юлий Цезарь Октавиан был гениальным патрицием. Агриппа был смугл и темноволос. Октавиан был бледен и слаб. Как и Юлия до него, как и Суллу до Юлия, его терзала неизлечимая болезнь. Как и Лабиену, Агриппе никогда не подняться на ступень, соответствующую его достоинствам. Марий был последним, кому это удалось. Октавиан глубоко вздохнул и ненадолго задержал дыхание. Головокружение подсказывало, что в скором времени он снова почувствует нехватку воздуха, и не будет рядом Агриппы, чтобы ему помочь. В присутствии Антония демонстрировать свою слабость Октавиан опасался. — Реши проблему с изменниками, Антоний, — как мог веско и твердо сказал Октавиан. – Если не решишь… Закончить Октавиан не мог. Воздуха не хватало. Он медленно поднялся, держа спину прямо, упрямо вскинув подбородок, сжав кулаки, спокойно прошел к выходу и задержался лишь на мгновение, чтобы перевести дух и преодолеть еще десяток шагов до своей комнаты. — А известно ли тебе, что говорят, — Антоний неведомым образом оказался прямо позади него, и его ладони принесли неожиданное облегчение, массируя грудь, нуждавшуюся в воздухе, — что будто бы, будто бы в Александрии остался сын божественного Юлия? Что будто бы его даже называют Цезарионом, и будто бы он чрезвычайно похож на своего отца? Больше, чем ты, потому что в нем течет настоящая божественная кровь, а ты всего лишь кукла, похожая на него, и то ценой невероятных усилий, потому что в тебе нет силы Юлия, в тебе нет его воли, за тебя все делает твой друг. — Мне интересно, откуда тебе так хорошо известно, что будто бы говорят в Александрии, — ответил Октавиан, с трудом подавив судорожный вздох, когда пальцы Антония надавили на область сердца особенно сильно, а затем, пробравшись под тунику, словно бы случайно задели сосок. – Послушай меня, Марк. Не важно, насколько хорошо ты, по-твоему, знал его. Я все равно знал его лучше. И, если в Цезарионе просматривается так называемая сила Юлия, его воля, то это не его сын. И ты возненавидишь его, едва встретив. Ведь ты не встречался с ним, Антоний? Ты не станешь меня расстраивать? Антоний не ответил. Сбросив его настойчивые руки со своей груди, Октавиан все же не смог увернуться от почти отеческого похлопывания по ягодицам.