Fatum

Оглядываясь назад, Октавиан часто спрашивал себя, мог ли он поступить иначе. В том, что Антоний был предан его отцу, не было никаких сомнений. Если бы он не был таким рассеянным и благодушным, если бы не предоставлял другим права решать за себя, Октавиану не удалось бы убедить его легионы в том, что Антония следует оставить. А им следовало? Что если он поступил неправильно с самого начала? Что если Антоний был бы полезнее рядом, а не с противоположной стороны? Шаткий триумвират не давал полного ощущения общности, никогда не даст. Октавиан зябко поежился и плотнее завернулся в плащ. С моря дул холодный, пронизывающий ветер, и он предвидел, что утром его разобьет кашель. Ничего, на этот раз Агриппа рядом, на этот раз болезнь пройдет стороной. Переговоры с Секстом окончились полным провалом. Этого следовало ожидать. Квинт Лабиен досаждал неумелыми, но чувствительными набегами. Октавиан медлил. Агриппа не раз и не два убеждал его в том, что с этим следует покончить, что никому не будет пользы от его неуместного милосердия. Злился, буйствовал, угрожал решить этот вопрос самостоятельно и принести ему голову Квинта, чтобы он образумился. Октавиан не мог заставить себя согласиться, хоть и понимал, что однажды это станет необходимостью. «Как ты не понимаешь», — сокрушенно говорил он, закрывая лицо руками. Агриппа отводил его ладони от лица, целовал сначала левый закрытый глаз, затем правый. Целовал кончик носа, обе щеки, и только потом губы. Говорил, что понимает все, но ситуация от этого не меняется. Октавиан позволял ему углубить поцелуй. Потому что никогда не мог ему противостоять. Были ли они уже оба женаты в тот момент? Кажется, кто-то из них точно был. Женщины настолько не интересовали Октавиана, что он, кажется, даже не запоминал их лиц, если они ему встречались. Лица вообще со временем стирались из его памяти, он даже не мог в точности воссоздать образ божественного Юлия, а отрубленная голова Лабиена со временем превратилась в его памяти в размытое пятно, смутно напоминавшее что-то человеческое. Агриппа говорил, что время лечит любые раны, но Октавиан знал, что время здесь абсолютно не при чем. Просто он настолько мало находился в «здесь и сейчас», настолько редко воспринимал мир вокруг себя, что со временем просто забывал о том, что он существует. Вещи, которые он не видел каждый день, как и люди, стирались из его памяти. Его не считали рассеянным только потому, что Агриппа всегда реагировал молниеносно, не забывая назвать свои решения решениями Октавиана. Вынырнув из раздумий, наследник божественного Юлия удивленно воззрился на Марка Випсания Агриппу, округлив глаза настолько, что сделался похожим на сказочное существо. «Очередное озарение», — подумалось Марку. И он оказался прав. Октавиан внезапно понял (спустя многие годы, проведенные с Агриппой бок о бок), что судьба не играла в их отношениях никакой роли просто потому, что Марк был начисто лишен как самолюбия, так и нелюбви к самому себе. Он трезво оценивал свои возможности, знал, на что он способен, знал, что во многом превосходит Октавиана, но ему и в голову никогда не приходило заявить об этом во всеуслышание. Ему не нужно было никакого признания, кроме благодарности Октавиана. Если бы он ни разу не услышал доброго слова в свой адрес, то ничего бы не изменилось, потому что Агриппа ни от кого не зависел. Он любил Октавиана, да. Но он от него не зависел. Марий слишком поздно стал консулом и до конца жизни оставался заложником своего возраста и мнения, сложившегося о нем. Поэтому он так держался за власть и ни при каких обстоятельствах не желал с нею расстаться, даже зная, что Сулла справился бы с этим лучше хотя бы в силу возраста. Лабиен, в свою очередь, пал жертвой всеобщего пренебрежения к италикам, всеобщего неприятия их гениальности, порожденного все тем же Марием, все тем же его безумием, после которого италиков стали бояться. И небезосновательно. Но Агриппе повезло. Измученный гражданскими войнами, глупостью сената, глупостью патрицианского общества, римский народ наплевал и на италиков, и на квиритов, и на патрициев, и на плебс. Агриппа рос и учился вместе с отпрысками величайших семей, его пороли так же, как их, его хвалили так же, как их. И порки, и похвалы случались лишь по заслуженным поводам, а потому Марк вырос человеком, прекрасно знающим себе цену и легко принимающим себя таким, какой он есть. — Даже если бы меня не было, — проговорил Октавиан хриплым от долгого молчания голосом, — ты с легкостью бы добился таких же высот, и, может быть, еще больших. — Если бы тебя не было, я не родился бы на свет, — Марк улыбнулся и прижал дрожащего бога к себе, укутывая его своим плащом. – Завтра приедет Антоний. Я же, в свою очередь, отправлюсь в Галлию, чтобы усмирить ее раз и навсегда. Ты должен сосредоточиться на наших внутренних проблемах. Ты можешь сосредоточиться? — Завтра, — ответил Октавиан, укрывая лицо на груди Агриппы и согревая ладони дыханием. – А вернешься еще так нескоро… — Тогда пойдем в дом. — Понесешь? Вместо ответа Марк рассмеялся, легко поднял наследника божественного Юлия на руки и понес, шагая быстро и легко, словно Октавиан вообще ничего не весил. В кабинете, уставленном вещами Юлия, Октавиан снова едва не провалился в безвременье. Его голова наполнилась звуками, голосами, воспоминаниями о запахах. Воспоминаниями о ночи, когда он стоял у двери, пытаясь разглядеть, что происходит за ней. Агриппа обладал удивительной способностью улавливать приближение такого состояния, более того, он всегда мог с точностью определить, о чем его бог думает. Поэтому Октавиан абсолютно не удивился, когда по обнаженной спине пробежали мурашки от горячего дыхания Марка, изводящего его обещанием наслаждения, но не дающего его до поры. Стол, часть которого хорошо было видно из коридора, остался тем же, и приятно холодил ягодицы. Разведя ноги Октавиана коленом, Агриппа обжег его шею дыханием, пахнущим вином и травой, и спросил: — Хочешь так же? Октавиан молча обхватил его талию ногами, прижал к себе и откинулся на спину, больно стукнувшись о столешницу затылком, но не подав виду. Агриппа провел ладонями по бледным бедрам, толкнул его, чтобы освободить место для себя, взобрался на стол, встав на колени между широко раскинутых красивых ног, в меру длинных, в меру натренированных, с длинными пальцами и светлыми, почти серебряными волосками на бедрах и голенях. Приподняв ягодицы Октавиана так, что точкой опоры ему служили теперь только лопатки, Агриппа прижался щекой к внутренней стороне его бедра, лаская кончиком языка чувствительные яички, от чего по всему телу бога пробежала дрожь. Марк нарочно сочетал приятное с неприятным, заставляя Октавиана подолгу оставаться в неудобной для него позе. Наследник Юлия изводился, но молчал, потому что так удовольствие ощущалось острее, и горячие волны приливали не только к члену, но и к мозгу тоже, что удерживало его в настоящем, не позволяя нырнуть в воспоминания и пропустить процесс совокупления, что уже случалось. Однако в этот раз, несмотря на боль в лопатках и шее, а также на выступившие на лбу вены и покрасневшее лицо, Октавиан все же увидел самого себя в ночь своего совершеннолетия, застывшего у двери, глядящего внутрь только одним глазком, и не разбирающего, что происходит в кабинете. В этот самый момент Агриппа, заметивший помутневший взгляд своего бога, наконец вошел в него, и видение рассеялось, уступив место краткой боли и острому наслаждению, смешанному с печалью и желанием нырнуть в прошлое целиком. Но более всего ему хотелось (и он сообщил об этом, прижавшись страждущим ртом к уху Агриппы), чтобы прошлое и будущее замкнулись где-нибудь в единую нить, потому что тогда не было бы нужды расставаться, потому что тогда каждое расставание становилось бы новой встречей, а дни, проведенные друг без друга, можно было бы пропустить. Марк рассмеялся в ответ и ускорил темп, и Октавиан кричал в голос, и точно знал, что мальчик за дверью все равно не разберет его слов. Агриппа уехал ночью, не дожидаясь рассвета. Октавиан не смог заснуть без него, а потому провел остаток ночи на берегу, глубоко погружая ноги в холодный песок, подцепляя пальцами водоросли и мелкую морскую живность, выброшенную на берег прибоем. Там его и нашел Антоний, прибывший для себя удивительно рано, а потому немного сбитый с толку собственной пунктуальностью и непривычной поспешностью. Они провели вместе несколько часов, в течение которых Антоний живописал, насколько очаровательна сестра Октавиана в качестве его жены (наследник Юлия тактично выражал восторг по этому поводу, пытаясь скрыть собственное удивление по поводу женитьбы Антония на Октавии, которую, по словам Марка, сам и состряпал), а также посвящал его в детали, которые были бы интересны Агриппе, но совершенно не волновали триумвира. — Что Секст? – спросил Октавиан, стараясь уйти от неприятной темы и одновременно показать, что все-таки участвует в беседе. — Все так же, — Антоний помрачнел, доказывая, что слова были подобраны правильно. – Единственное, что может решить нашу проблему – решительное сражение. Я собираюсь в Александрию для того, чтобы усилить флот. — В Александрию? – Октавиан остановился и взял руки Антония в свои, чем немало его удивил. – Уж не собираешься ли ты увидеть, наконец, Цезариона? Ты же напишешь мне о нем? — Конечно, — Антоний пожал узкие ладони наследника Юлия, поднес их к губам и поочередно поцеловал. – Я буду писать тебе обо всем, если захочешь. «То есть, тот факт, что я фактически разрываю триумвират и бросаю тебя одного, тебя не волнует, кукла», — думал Антоний, бредя с Октавианом по берегу в сторону виллы и обнимая его за талию. – «Из нас всех я поступаю наиболее мудро. Да, мудро. Пока ты сидишь здесь и любуешься закатами, а твой Агриппа рискует жизнью, исправляя твои детские оплошности, я стяжаю себе славу, которую ты у меня украл, и вернусь победителем. А с тебя, мой дорогой, спросят за все. С тебя спросят за зерно, которого нет, потому что нет денег. С тебя спросят за то, почему их нет, почему ты не отправился в Александрию раньше меня, не потому ли, что в голове твоей так же пусто, как в этом доме? О, боги, почему вы позволили угаснуть гению Юлия, но оставили нам этого недоделка!?» Впрочем, все эти мысли нисколько не мешали эрекции, которую Антоний ощущал каждый раз, как хрупкое тело прикасалось к нему. Эрекции Антония вообще ничего не мешало, и потому благородные дамы чуть ли не визжали в голос каждый раз, как он появлялся в поле их зрения. Октавиан не был благородной дамой, что существенно усложняло дело, но Антоний пообещал себе, что до отплытия в Александрию он оприходует хотя бы одного Юлия: всего-то и надо подождать, пока он снова уставится в одну точку бессмысленным взглядом, а после вряд ли сумеет вспомнить, что с ним вообще произошло. Поэтому Антоний был веселым и милым. Был предупредительным и сдержанным, не позволял себе больше, чем следует, и внимание Октавиана со временем рассеялось. Однако же, не настолько, чтобы осуществить задуманное. Поздним вечером, в четвертом часу ночи, когда Антоний встал, чтобы проводить Октавиана в его покои, наследник Юлия повел себя неожиданно свободно. Он позволил взять себя, разморенного вином, на руки, отнести и уложить. Позволил раздеть себя и довольно долгое время позволял гладить. Но в решающий момент, когда распаленный его покорностью Антоний уже покрывал поцелуями его шею и плечи, Октавиан неожиданно сел, взял его лицо в свои ладони и сказал голосом божественного Юлия: — Поезжай к ней, Марк. Поезжай к ней, и не возвращайся. Никогда не возвращайся, потому что, если ты вернешься, если ты решишь, что можешь уже вернуться, тебя ждет смерть. Антоний открыл было рот, чтобы посмеяться над словами Октавиана, но их взгляды встретились, и Марк вскинул руки, словно защищаясь, потому что глаза, которые он видел перед собой, не могли принадлежать щенку, никогда ему не принадлежали. Серая сталь с черным ободком, глаза Суллы, глаза Юлия, у щенка не было таких глаз, они всегда оставались небесно-голубыми, как у маленьких детей. Не стоило удивляться тому, что Марк Антоний спешно покинул виллу. Дождавшись, пока все вокруг утихнет, Октавиан позволил себе уснуть, отстраненно подумав о том, что люди всегда видят то, что хотят, и Антоний не исключение. Если удалось обмануть его, удастся обмануть и судьбу, о которой отец говорил при каждом удобном случае. Если Агриппа вернется к нему, судьбу можно будет считать побежденной. Письмо из Александрии пришло только через полгода. В нем после обилия талантливых описаний местных красот и архитектуры значилась фраза, заставившая Октавиана беспомощно протянуть Агриппе исписанный свиток и потереть переносицу указательным и большим. С возрастом Октавиан демонстрировал все больше и больше привычек, свойственных Юлию. Фраза в конце письма гласила: «Как человек, хорошо знавший твоего приемного отца, со всей ответственностью заявляю: это его сын, и вскоре ты сам в этом убедишься».