Fatum

Антоний говорил, что Октавиан не сможет построить Империю на посредственном подражании, но упускал из виду тот факт, что подражание никогда не было посредственным, и сам он стал впоследствии его жертвой. Подражание божественному Юлию было основой, черновым наброском, благодаря которому Октавиан смог привлечь на свою сторону ветеранов и тех, кто знал и любил Юлия, а таковых было большинство. Перенимая его привычки, он понемногу перенимал и его образ мыслей. Со временем рассеянность уступила место собранности, и выяснилось, что все, что Октавиан якобы пропускал, находясь «не здесь», прекрасно сохранилось в его памяти, и каждое сказанное слово он может воспроизвести с удивительной точностью, подчас даже сохранив интонации. Все это удивляло кого угодно, кроме Агриппы, который знал все особенности своего бога, казалось, с самого своего рождения. Он был единственным, кто не замолкал, понимая, что Октавиан не видит его. Он был единственным, кто продолжал говорить, о чем бы ни шла речь, даже если обсуждались вещи, требующие полного и безраздельного внимания. Октавиан смотрел в омут своей памяти, но все услышанное воспринимал и запоминал, чтобы вернуться к этому, когда придет время. Это свойство пригодилось, когда стало известно о завещании Антония, которое хранилось у весталок. Однажды побывав в их обиталище, Октавиан с легкостью восстанавливал мельчайшие его детали и набросал Агриппе план, с помощью которого завещание было украдено и доставлено в сенат с тем, чтобы быть зачитанным, несмотря на явное нарушение закона. Из достоверных источников Агриппа, а затем и Октавиан, узнал, что Антоний, видимо, совершенно потерял рассудок. Обстоятельство это было примечательно еще и потому, что Октавиан усиленно муссировал эти слухи еще до того, как первые признаки помешательства вообще появились. Он распускал удивительные слухи, неожиданно оказывающиеся правдой через продолжительный промежуток времени, и шокирующие известия, привезенные из Александрии, уже никого не удивляли. Октавиан не мог сказать, откуда берутся эти мысли и эти идеи. Погружаясь в себя, он словно поднимался над своим телом, летел куда угодно и видел все, что потребуется. Это уже не было омутом воспоминаний, это было зеркалом мира, и он не раз и не два задавался вопросом, что потребуют боги за его удачу, которая, как известно, сопровождала всех Юлией, но за которую все Юлии дорого платили. Смерти Октавиан не боялся: знал, что проживет долго. Агриппа часто отсутствовал, но поддерживал с ним непрерывную связь, а в чувствах его Октавиан никогда не сомневался. Даже после нескольких неудачных браков, не давших детей, походивших бы на них обоих, даже после жалоб жен Марка, сообщавших, что он жесток и груб с ними (эти жалобы втайне радовали Октавиана, и он едва сдерживал улыбку), даже после возмущения его собственных жен. Единственной, кто пока молчал, оставалась его недавно обретенная подруга Ливия, спасенная из рук эгоистичного и скупого мужчины. Он взял ее потому, что у нее уже был сын, а сам он не мог заставить себя сойтись с женщиной. Через некоторое время после принятия решения о том, чтобы развестись с неверной ему женой (он не стал выносить из избы сор, поскольку не мог винить ее за это), Ливия родила еще одного мальчика. Октавиан возблагодарил за это богов, женился на ней и забыл дорогу к супружескому ложу. Зато они подолгу беседовали, прогуливаясь в саду, и она стала для него настоящим открытием и хорошим другом. К ее мнению Октавиан прислушивался отчасти потому, что женский взгляд на вещи помогал ему понять образ мыслей Клеопатры, отчасти потому, что ему нравилось с ней соглашаться. Заслужив одобрение своего господина, Ливия молодела и хорошела на глазах, на нее приятно было смотреть, и лицо ее не стиралось из памяти, как лица других женщин и других мужчин. Единственным ее недостатком была скрытая неприязнь к Агриппе. Конечно, Ливия знала об отношениях, связывающих их, и даже отчасти могла это принять, но видеть Агриппу в доме было выше ее сил, и она старалась не присутствовать при их встречах и не участвовать в беседах. Песок скрипел на зубах. Жаркие дни сменялись холодными ночами. Костры не давали тепла, и Октавиан с благодарностью прижимался к горячему боку Цицерона, защищавшего его от ветра с песком и ночного холода. Агриппа устраивался рядом, запрокидывал голову и смотрел на незнакомое небо, составляя из звезд целые картины и описывая их дремлющему Октавиану. Агриппа предпочитал ночевать под открытым небом, ожидая и надеясь на внезапное нападение Антония, чтобы покончить с ним на законных основаниях. После многочисленных, но тяжелых побед и ему, и Октавиану, и армии требовалась еще одна, после которой можно было вернуться домой и с уверенностью заявить о том, что война окончена, и лишений больше не будет. Цицерон всхрапывал, недовольный тем, что ему нечем поживиться, прядал ушами, тянулся теплыми губами к отросшим волосам Марка. Октавиан улыбался и гладил конский нос, который тут же утыкался в его ладони в поисках чего-нибудь вкусненького. Не находя, Цицерон обиженно отворачивался и тяжело вздыхал, поднимая клубы пыли вперемешку с песком. Агриппа обнимал Октавиана, прижимал его к себе, и, когда в лагере наступала полная тишина, нависал над ним, прижимаясь лбом ко лбу, касаясь носа носом, дыхание их смешивалось, и они могли оставаться в таком положении долгие минуты, а иногда и часы, не желая большего, потому что любовь, которую они испытывали друг к другу, не имела ничего общего со страстью, которая вспыхивала и угасала, оставляя пепел в сердцах. О самоубийстве Антония стало известно в одну из таких ночей. Из лагеря хорошо было видно огни Александрии, и хорошо было слышно, что происходит в лагере Антония. Агриппа вернулся поздно, загнав Цицерона так, что тот едва держался на ногах. Соскочив с коня в крепкие руки Октавиана, который давно перестал быть хрупким видением и превратился в искусно вылепленную статую с такими же крепкими мускулами, Агриппа мазнул губами по его щеке и прошептал новость, от которой руки Октавиана на мгновение напряглись, а затем расслабились. Целуя его ладони, Марк обнаружил на них глубокие следы от ногтей. Больше его бог не проявил никаких эмоций по этому поводу. Сжался и разжался кулак. Вот и все. — Антоний упал на меч, — дипломатично проговорил Октавиан. – Но Цезарион все еще там. Я прав? Он привез его с собой? — Думаю, да. Он уже в том возрасте, когда дети обычно присутствуют при великих сражениях. — Ты знаешь, что нужно сделать. — Цезарь, — впервые за всю жизнь это обращение неприятно резануло слух, хлестко ударило по нервам. – Позволь мне убедить тебя… — Нет, Марк. Нет. Гай Юлий Цезарь Октавиан отошел от друга и взглянул на него прямо и твердо. Агриппа впервые заметил, что смотрит на него так же прямо, а не сверху вниз, как бывало раньше. Его бог вырос и окреп, принц лесных фей превратился в могущественного и твердого человека, волю которого Марк поклялся исполнять в день их первой встречи. Знал ли он, каким Октавиан вырастет? Конечно, знал. И гордился им. Изрезанное ветрами и временем лицо Агриппы просветлело от грустной улыбки. Они должны пройти через это. Чтобы окончательно расквитаться с судьбой. — Это не его сын, — Октавиан потрясенно глядел на голову, вытащенную из мешка. – Это не его сын, Марк. Мы убили… Царица! Выставить охрану! Агриппа сорвался с места и вскоре растворился во тьме. Октавиан медленно опустился на колени и пристроил перед собой голову юноши, из чьей шеи все еще сочилась кровь. Темные волосы, жесткие даже на вид. Смуглая от палящего солнца кожа. Горбинка на носу наводила на мысль о патриции, но в Александрии такие носы встречались очень часто и ничего общего с вечным городом не имели. Чувственный рот, пожалуй, слишком пухлый для мужчины. Октавиан с неудовольствием отметил, что руки у него дрожат, когда он коснулся этих губ, чтобы обнажить зубы и взглянуть на них. Крепкие ровные зубы, достаточно крупные, чтобы заставить Цезаря отвернуться и позорно избавиться от ужина, прижав ладонь к груди, которую словно пронзили копьем. Нет, тогда копье попало в живот. Октавиан зажмурился, чтобы изгнать воспоминания, не соскользнуть в них, потому что тогда он не сможет до конца выполнить то, что должен. Неужели так это должно было закончиться? Неужели так судьба мстит ему за то, что он не пожелал ей следовать? Неужели этого божественный Юлий так и не смог простить? Клеопатра родила от Антония еще двоих детей, слишком маленьких для того, чтобы хотя бы поговорить с ними, но этого было достаточно, чтобы понять, каких мужчин она предпочитает. Октавиан знал, что в том случае, если она решит выторговать себе жизнь и свободу, то предпочтет очаровать Марка, а не его. Он должен был ее увидеть. Он должен был увидеть женщину, которая смогла развернуть колесо судьбы так, как ей было угодно. Он не успел.