Шантаж

В понедельник утром у Димы было прекрасное настроение. Редкая для начала ноября солнечная погода, радовавшая собой все выходные, продолжилась и в начале новой недели. Старинный город наслаждался последними тёплыми деньками перед затяжной северной зимой. Ни занудные определения преподавателя, конспектируемые Крыленко механически, ни ощущения спиной злобных взглядов Вика не нарушали его оптимистичного настроя на первых двух парах. В перерыв половина группы отправилась на перекур. Общей для всех курсов курилкой по-прежнему служил закуток у корпуса, хотя уже год там красовалось грозное объявление «На территории курение запрещено. За нарушение — отчисление». Но те, кто выскочил между лекциями на улицу якобы подышать свежим воздухом, преследовали другую цель — получить очередную дозу никотина. Увидев курящего недалеко Казика, как называли практически все Лёху Маневича, Дима кивнул парню и не смог сдержать приветливую улыбку в его адрес: внешняя схожесть с Сашей вызывала приятные воспоминания. Лёха улыбнулся в ответ, глядя исподлобья, и Дима разулыбался ещё шире — эта манера у братьев точно одна на двоих. Возвращались на пары парни вместе, ведя оживлённый трёп ни о чем, что не укрылось от внимания Диминого бывшего. Перед аудиторией Казик свернул в туалет, но столкнулся у дверей с Виком. Тот уцепил Лёху за рукав, задерживая в коридоре. — Я смотрю, Димас за тебя теперь взялся, — протянул, растягивая слова, и окинул Казика насмешливо-презрительным взглядом. Вика выбесила донельзя увиденная пару минут назад картина — Дима и Лёха, улыбающиеся друг другу. — В смысле — взялся? — переспросил Лёха, остановившись. Ему не понравился ни тон, ни выражение лица говорившего. Вик вообще ему никогда не нравился — столько самодовольства и чувства собственной исключительности на одного среднестатистического чувака ещё поискать. — Ну-у, что тут непонятного? Брата твоего ебёт, теперь к тебе яйца подкатывает. Спортивный интерес, видать, проснулся — два брата в койке, прикольно. — Что-о?! — Лёха захлебнулся вопросом и, схватив Вика за грудки, толкнул к стене, впечатывая спиной. — Сука! Ты чего вообще несёшь, убогий? — Оу-оу, полегче, — Вик перехватил уже занесённый кулак. — Брат твой так-то не против, сам жопу с готовностью подставляет и за щеку берет неплохо. Мы с Димычем тогда так его вдвоём отжарили знатно, выебали в два ствола. Я думал, его шрам на животе, блядь, разойдётся, так энергично подмахивал. Он, поди, до сих пор под впечатлением. Привет ему передай, кстати! — Пиздишь! Урод, да я тебя порву, блядь! — Лёха успел въехать гондону, несущему чушь про брата, свободной левой рукой под ребра. Вик, который вообще не любил оставлять за кем-то, кроме себя, последнее слово, и уж тем более не собиравшийся безропотно принимать удары, ответил резким толчком плеча и коротким выбросом кулака в челюсть. Полностью игнорируя звонок на лекцию, парни сцепились и принялись херачить друг друга прямо возле туалета. Долго выяснять отношения им не позволили. Подлетевший на шум преподаватель из соседней аудитории быстро прекратил драку. — Вылететь оба захотели? — рявкнул он. Лёхе очень хотелось, если уж не продолжить месить Вика, то хотя бы высказать ему всё. Но он молчал и, стиснув зубы, слушал, как его отчитывают. Как было не молчать? Не хватало ещё, чтобы это чучело во всеуслышание выдало свой бред про Саню. Но когда воспитательная беседа закончилась, он не пошёл на шедшую давно пару. Забив на учёбу, отправился домой — не смог бы спокойно отсидеть оставшиеся часы. «Надо поговорить с братом. Срочно. И он наверняка опровергнет всё, что нёс Вик», — старательно убеждал себя Лёха. Пока не вспомнил слова «этого пидараса» о Сашином шраме: как такая интимная подробность могла быть известна? Лёха чуть не застонал сквозь зубы. Выходит не зря Аня, с которой он встречался, говорила про Диму с Виком, что они как-то не так себя ведут и их совместные эпатажные выходки не такие уж шутливые? Тогда он отмахнулся, списав всё на женскую привычку сплетничать и увлечённость своей девушки слэш-историями. А выходит, они действительно? И что, Саша — с ними?! Нет. Не может быть! Но затем мысли и воспоминания посыпались друг за другом словно из ниоткуда, сами по себе: ни одной девушки… избегание братом женского внимания… какая-то даже усталость от вынужденности терпеть его… равнодушие к рассказам парней в общих компаниях про их похождения с девочками… а тот его институтский — как же его звали? — друг (друг ли?!), который исчез внезапно, уехал вроде… и у Сашки тогда же случилась затяжная, многомесячная депрессия… Пазлы сложились в совершенно инфернальную, по мнению Лёхи, очевидную, но не замечаемую им ранее картину: его брат — гомосек. Это пиздец. Вик не был уверен, в курсе ли Лёха особенностей личной жизни старшего, и расчёт у него был несколько иной — выставить Сашу в глазах брата шлюхой. Ему, мол, согласиться на тройник в пассивной роли — раз плюнуть. Конечно, Вик не стерпел тот факт, что пренебрегли им, а не он. Вот и выяснил, кто занял его место, завалившись к Диме домой среди ночи. На тот момент хитровыебанности хватило уйти мирно, но лишь для того, чтобы при случае от души нагадить. Вывалить на Лёху грязное белье брата — не та месть, которая удовлетворила бы Вика полностью. Но решиться на что-то совсем уж запредельное помешало опасение ответки от Крыленко. Впрочем, и так получилось весьма неплохо, пусть и спонтанно. Повод для выяснения отношений или ругани он любовничкам подкинул точно. Никто не может безнаказанно его кидать — в этом Вик не сомневался. А то, что он достиг своей цели, было для него ясно, как день — насрать в душу Лёшке вполне удалось: тот выскажет всё брату, а тот, в свою очередь — Диме. В этом был весь Вик. Дима не был удивлён, узнав о драке. Несмотря на лекцию, вся группа обсуждала эту новость: с какого рожна обычно тихий и спокойный Маневич набросился с кулаками на приятеля, теперь сидящего и с удовлетворением во взоре показушно прикладывавшего к ссадине на скуле одолженный кем-то из девчонок платок. Причину, по которой Лёха мог сорваться, не надо было долго искать, и Крыленко прекрасно его понимал — нереально было удержаться и не въебать наглой подлой твари. Но Дима решил убедиться в правильности своего предположения, с трудом дождавшись окончания занятия, потребовав у Вика объяснений. — Что я ему сказал? Правду. Про братца его. Пусть знает, как старшенький досуг проводит! — пропел тот с мерзопакостной улыбочкой. Короткий, почти незаметный со стороны, но сильный удар под дых стер ухмылку с губ и выбил воздух из лёгких, а сказанные после слова и вовсе заставили побледнеть: — Интересно, что получится, если проверить — знают ли твои родные о твоём досуге? — применённое оружие было обоюдоострым, и Вик намёк понял. «Больше лезть не будет, сучонок истеричный, — Дима вышел из корпуса и закурил, глядя в осеннее небо. — Ох, Лёха-Лёха, ревнитель, блин, нравственности. М-да, выскажет, наверное, Саньке. Неприятно, но решаемо — предупредить надо. Предупреждён, как известно, вооружён». Вынул телефон и набрал знакомый номер, затушив сигарету о стену прямо под запрещающим объявлением. Договорившись о встрече в ближайший перерыв между Сашиными лекциями, он решил, что учёба подождёт, и поехал в кофейню возле исторического факультета. Сидя в маршрутке, Дима думал, насколько опрометчиво поступил Лёха, проглотив наживку Вика. Дело вовсе не в драке, нет! Мужчина, несомненно, должен уметь драться, во всяком случае, не избегать её, если иначе никак. И то, что Лёха всыпал Вику — респект. Но в той ситуации лучше было поступить по-другому — так, как «обиженный и оскорблённый» никак бы не ожидал. Совершенно иначе. Если бы Лёха сделал вид, что это вообще не проблема для него, с кем и как брат проводит время — взрослый состоявшийся мужчина, между прочим! — смысл Викулиного кудахтанья исчез бы. Ни при каких условиях, никогда нельзя показывать свою боль. В идеале — вообще никому, а таким, как Вик — безусловно. Точка. Больно? Улыбайся! Ещё больнее? Смейся в голос! Лёхе надо было подыграть, ответить, к примеру, так: «Ты в восторге от Саньки? Хм, прекрасно понимаю. А вот он от тебя переплевался, сказал, что ты в постели — на троечку с натягом, а если точнее — никакой. Ноль. И развлекаться с тобой — это совсем уж от хронического недоёба». И с улыбкой, непременно с улыбкой. Что-либо в этом роде ответить, в общем. То-то охуел бы Витюшка, услышь такое, при его-то самовлюблённости. Да он ответить равноценно на такое ни за что бы не смог! Стоял бы и обтекал. А так — чувствует себя победителем, наслаждаясь местью. Вошедшего в кофейню Сашу Дима увидел первый. Пока тот осматривал столики в поиске нужного, несколько секунд любовался им — высокий, статный, в строгом костюме, наверняка мечта всех студенток, а достался ему. И особенно приятно было увидеть, как глаза, нашедшие его, засветились искренней радостью от встречи. Дима тоже не скрывал улыбки — вроде только вчера виделись, а уже успел соскучиться. — У меня полчаса, к сожалению, Дим, — смущённо улыбаясь, предупредил Маневич, усаживаясь напротив. Дима решил не тянуть кота за яйца, раз времени не так уж много, и обошёлся без лирического вступления с вопросом как дела: — Вики-придурок рассказал твоему брату про наш тройник. Так что ты будь в курсе, держи удар. А то Лёха так разволновался, что-то с чем-то, — как бы между прочим, выдал Дима. — А-а-ай харашо-о-о, — замурчал он, смакуя отличный эспрессо. — Как моя бабуля скажет: «Как Господь бог по душе голым пяткам прошёл». У неё говор, заслушаешься. На «о» певучее, а последние гласные в словах проглатывает, — он невольно улыбнулся, вспоминая бабушку. Саша остолбенел. Замер. Нет, не так. Он практически умер, настолько его шокировало известие, что брат в курсе его сексуальных экспериментов. Но ещё больше убила Димина манера подачи, как именно эта новость была преподнесена. Между делом, будто ничего особенного не произошло! Какое-то время Маневич сидел, окаменев и вытаращив глаза на парня напротив, с таким спокойствием пьющего кофе, словно о погоде только что говорил, а не сломал ему жизнь. — Э, отомри! — Дима театрально пощёлкал пальцами напротив носа Саши. — Вот поэтому я предупреждаю тебя, а то уставишься как мышь на крупу и замолчишь как рыба об лёд. Чёрт, по мне, Лёхе не так надо было, — продолжил он, откинувшись на спинку стула. — Да разве с такими, как Викуля, так нужно? Черта с два я бы показал, каково мне. Вот хуй на рыло! На подобные высеры только скабрёзными шутками отвечать, нагло улыбаясь при этом. В каком бы раздрае ни находился Маневич, не вспомнить особенности их первой встречи при этих Диминых словах он не мог. Но мысли о собственном пиздеце вытеснили неприятные воспоминания. — Ты что, издеваешься?! — в голосе Саши явственно проскочили визгливо-истеричные ноты. — Ты… да ты соображаешь? Вообще? Лёхе рассказали?! Пиздец же. Пиздец же! Блядь. Зачем, Дим? Вот за что?! — парень был на грани. — Что ты заметался, как медведь перед сраньём? — разозлился в свою очередь Крыленко. — Кто — рассказали? Меня считаешь таким же идиотом, как Вик? В край пизданулся? Схуяли ты вообще завёлся? Но Саша был неспособен адекватно воспринимать информацию. Все, что он понимал на данный момент — Лёха про него теперь знает. Родной брат, который отношение к геям мог выразить ёмко и лаконично — «фубляяя». — Да как ты вообще мог допустить такое?! — выкрикнул Саша в сердцах, чем привлёк внимание сидящих за соседними столиками. Дима понял, что уйти — самое верное решение. Он рывком стянул со спинок стульев их пальто и куртку и, схватив Сашу за предплечье, потащил его на выход. Тот, будучи в шоке, даже не сопротивлялся. Но отойдя от кафе и от ступора, высказал всё, что было на душе: что семья ни сном, ни духом о его ориентации, и что только такой эгоист, как Крыленко, не считает каминг-аут проблемой, но чтоб он знал — не все такие похуисты, и в этом есть момент элементарной бережности к родным, а не трусости, но куда там Диме это понимать! И далее в таком же духе. Крыленко тоже не собирался молчать в ответ на упрёки. Однако факт, что родные, включая брата, не знали про Сашу, стал для него шокирующим сюрпризом. Настолько шокирующим, что он на какое-то время потерял дар речи. Вот же дьявол. Следовало ему предусмотреть это. Хотя бы поинтересоваться! М-да, косяк, однако. Баллов-то ему, позиционирующему себя предусмотрительным и ответственным человеком, незнание подобных нюансов точно не добавляло. И они премило «побеседовали», слушая каждый сам себя и пребывая в непоколебимой уверенности в собственной правоте. Один считал, что ничего смертельного не случилось, рано или поздно всё тайное становится явным, другой — что его, ни много ни мало, предали. Парни рассорились. Между ними возникло то самое взаимное непонимание, которое бывает у людей по разные стороны баррикад. Дима, благодаря сильному характеру и удачно сложившимся обстоятельствам в семье, а также изрядной доли эгоизма и высокомерия, легко демонстрировал внешнее равнодушие к производимому на окружающих впечатлению. Его жизненная позиция — «Не нравлюсь? Ну и пусть, я не навязываюсь». И Саша — зашоренный комплексами, с усвоенным с детства родительским постулатом быть во всем положительным примером для младшего брата и предметом гордости для родителей, привыкший к жертвенности: «Я как-нибудь потерплю, лишь бы не доставлять никому хлопот». Ситуация усложнялась тем, что никто из них не считал правильным сделать первый шаг навстречу другому. По разным соображениям, в силу несхожести характеров — но факт оставался фактом. Придя домой и обдумывая сложившуюся ситуацию, Дима решительно не понимал, как можно в двадцать пять лет, будучи достаточно независимым от семьи, быть настолько трусом. Как Саша собирался жить дальше, так же? С мамой-папой до седой жопы? А если любимый человек? Всю жизнь встречаться тайком?! Ну бред же! Именно этот вопрос стал основным для Крыленко — как Саша собирался жить дальше? И если уж говорить про высер Вика, по большому-то счету для Маневича все сложилось неплохо! Разве нет? Одно дело — самому выйти из тени, на это непросто решиться с кондачка. Но когда вот так карты легли, открылась Сашина правда, неужели плохо? Ёбнул по столу кулаком, гаркнул: «Ша всем! Я взрослый мужик и пока не трахаю вас, моя ориентация вас не касается! И нехуй нахуй!». Всё, живи себе свободно и спокойно! Тем более, речь идёт о брате и родителях. Вряд ли они станут рассказывать о предпочтениях сына кому-либо. Семья, как правило, какие бы чувства ни испытывала от подобных открытий, всё же старается не выносить сор из избы. Усилием воли Дима отогнал размышления о Саше — переживает, обиделся? На правду обиделся? Пусть! Побольше поплачет — поменьше поссыт. Ишь ты, оскорблённая невинность. Смелее надо быть! Крыленко сел работать над докладом, на какое-то время занявшим его мысли. Саше было обидно и горько. Как можно быть таким равнодушным? Таким бесчувственным? Непонимающим? Он думал: пусть, мол, Дима такой с чужими людьми, ладно. Ну вот такой он. Но к нему-то почему такое отношение? Сам же говорил об ответственности. О том, что всегда поймёт и поможет, словом и делом. И где, собственно? Маневич уже забыл своё первое впечатление о Диме, как о зелёном выёбистом пацане, ничем не обладающим, кроме гипертрофированного гонора. Сейчас смотрел на него совсем по-другому, признав главенство того в паре, увидев в нем многие качества, восхищающие его. Практически на автомате с трудом продержавшись оставшиеся ему учебные часы, незаметно для себя Саша пришёл к мысли, что нахуй он Диме не нужен. Нет, не совсем так — только на хуй и нужен. Дурное дело нехитрое — вскоре Маньяк накрутил себя так, что дальше некуда. Почва была благодатная, а много парню и не надо — и вот уже ядовитые семена ожидаемо дали всходы: у него зародилось мерзкое чувство собственной ненужности, никчёмности. Диме в частности и никому в принципе. Помноженное на тягостное безрезультатное ожидание хоть слова от Димы и вместо этого — убийственно равнодушное молчание, оно дало закономерный результат: внутри было мертво и пусто. Вернувшись после работы домой, не переодеваясь и не обедая, Саша не находил себе места. Видеть домашних не хотелось, и он чувствовал облегчение от того, что родители сейчас на работе. Но вот то, что Лёхи до сих пор не было — беспокоило. Через время, перестав мерить шагами квартиру, Маневич подошёл к окну, глядя в начинающиеся сумерки. Ему казалось, что вот так же и в его душе медленно и неотвратимо сгущаются тени, уничтожая тепло и свет. Рассеянно наблюдая за знакомым с детства двором старого дома, Саша увидел родную фигуру — по направлению к парадной брёл брат. Вместо того чтобы сразу из института направиться домой, как планировал, младший Маневич долго бродил по улицам, благо погода позволяла, стараясь вернуть себе внутреннее спокойствие. Только если бы это было так просто… Увидев в окне приветливо машущего ему брата, он не ответил таким же жестом. Опустив голову, прошёл в подъезд. «Так, понятно, — тяжело вздохнул Саша. — Тут мне понимание тоже не светит». Внезапно он почувствовал раздражение от того, что постоянно должен соответствовать чьим-то ожиданиям. — У тебя такой вид, будто всемирная катастрофа случилась, — попытка разрядить ситуацию с порога шуткой провалилась с треском. С таким же, с каким брат захлопнул дверь. Отметив по отсутствию верхней одежды на вешалке, что родителей дома нет, Лёха решил, что это к лучшему — самое время высказать всё, что накипело. — Случилось, — он встал напротив брата, стягивая куртку, и смотрел на него со вполне читаемым выражением брезгливости в глазах. На скулах проступали желваки, ходящие под кожей. Через несколько секунд напряжённой тишины он продолжил: — Мой брат — пидор! Бля-адь, Саха! — младший таким же движением, как обычно делал старший, взлохматил себе волосы и дёрнул за прядь чёлки. — Вот хотел же сначала успокоиться, но не могу. Не могу! Пиздец, это ж словами не передать! Ты! Мой старший брат, идеал, пример мужественности, так же про тебя мама говорит, когда твоей, бля, правильностью мне в морду тычет? Идеал и… пидарас. Как так-то?! И ладно бы только это, хотя нихуя не ладно. Но, блядь, лечь под двоих ёбарей одновременно?! Ты вообще башкой не думал?! Саша ничего не ответил, отвернулся и прошёл на кухню. Что он мог сказать? Да и в таком тоне он не собирался разговаривать вообще. Молчание разозлило Лёху ещё больше. В глубине души он всё-таки надеялся, что брат опровергнет его слова: может, рассмеётся от абсурдности обвинения, может, разозлится и врежет, но не промолчит, подтверждая всем своим видом, что Вик рассказал правду. Невозможно! — Да я в бешенстве просто! Тебя ебали, как какую-то дешёвку, не кого-то там, а тебя, моего брата! Эти мажоры сраные! Как мне учиться-то дальше с ними?! Когда они тебя… — Лёша отошёл на пару шагов, опустился на табуретку у стола и подпёр ладонями лоб, помотал головой, не в силах продолжать, не желая даже представлять, что с его Сашкой делали. — А самое унизительное, Сах, вот это про тебя узнать именно так, как я узнал! Да меня словно дерьмом окатил этот гандон, когда с такой насмешкой, сука, с издёвкой, смакуя каждое слово, рассказывал как они тебя! Вдвоём! И как ты пёрся от этого! Тьфу, сукаблять, мерзость какая! Как вообще, как?! — его поглотила истерика. — Мне жаль, что ты узнал так, — Саша не стал прерывать брата — понимал, что тому надо выплеснуть горечь от неожиданно открывшейся неприятной ему правды. Однако если он и готов был извиниться, то только в сокрытии этой правды, а никак не в том, что предпочитает мужчин, а не женщин. — Жаль?! И всё? А раньше ты не думал, что жаль будет, когда жопу подставлял? — ровный тон взбеленил ещё больше. Лёша хотел продолжить свой поток негодования, но Саша решил, что достаточно дал времени брату высказаться, а жизни учить у него права нет. — Кому и что я подставляю — моё дело, — холодно процедил он. — Да, я гей, но тебя это не касается. Сечёшь? — довольно резко он заткнул младшего. — И от того, что я предпочитаю парней, у меня копыта и хвост не выросли! Я всё тот же! Если бы тебе рассказали, что я с двумя тёлками кувыркался, ты бы как отреагировал? — Это другое, — буркнул немного охолонувший Лёха. Металл в голосе произвёл на него впечатление, но не помешал продолжить: — Это ты их, а не они… блядь, тебя! — То есть, ты считаешь, что в этом вся разница? Кто кого? И если б я был исключительно сверху, ты бы не парился на мой счёт? — Нет, что за бред! — с такой стороны ситуацию Лёха даже не рассматривал. — Блин, не морочь мне голову! Не важно, как, главное — ты с парнями! — Лёша нашёл железный аргумент. Саша поднял усталый, но ни в коей мере не виноватый взгляд на брата. — Лёх. Ну вот такой я, да. Что теперь, стреляться? — Мог бы мне раньше рассказать. Чтоб я от тебя узнал, а не от этого гондона штопаного, из недорогих причём! — праведный гнев пошёл на убыль, теперь в Лёхе заговорила обида. Поняв, что брат хоть и остался недовольным, но сбавил обороты, Саша подошёл к плите и занялся заваркой: «Прав он, надо было раньше. Если бы я не был таким ссыклом. Если бы случай не подвернулся…». Только как объяснить Лёхе, что скрываясь, он в первую очередь думал о них — своей семье. Разливая чай по кружкам, Саша снова вернулся мыслями к Диме. Вспомнил, что тот говорил в кафе. Резко — да, грубо — конечно же, но справедливо по большому счету. И всё равно, он мог бы задуматься немного о чувствах самого Саши и проявить хоть каплю понимания и такта. Только зря Маневич считал Диму таким уж бесчувственным похуистом. Крыленко думал о том, как там его бугай. Как бы ни старался отвлечься, думал. Даже беспокойство о выступлении со своим «чёртовым докладом» перед толпой малознакомых людей на предстоящей студенческой конференции, что ещё недавно затмевало из-за мандража всё остальное, отошло на второй план. Постепенно мысли о неправильности позиции Саши в семье вытеснили чувства — ему хотелось к Сашке. Хотелось спокойно поговорить, успокоить, поддержать. Никакого чувства вины от ситуации и их размолвки Дима не испытывал, ни о каком разрыве и мысли в голову не пришло, но вот избавить Сашу от негативных эмоций ему стало просто необходимо. «Если бы ему было на меня не наплевать, то уже позвонил бы», — в который раз за последние часы думал Саша, и вдруг телефон откликнулся проигрышем «Полёта Валькирий» — именно эта мелодия была установлена на контакт, обозначенный одной только буквой «Д». — Выйди к подъезду, поговорим, — сказал Дима и сбросил вызов, не допуская даже мысли об отказе. Сердце Маневича сначала ухнуло куда-то вниз, потом резко взлетело вверх и застучало быстрее — короткая приказная фраза, ни одного ласкового слова, но в груди разлилось тепло: он нужен Диме. Бросив Лёхе, что скоро вернётся, Саша поспешил покинуть квартиру. Однако испортившаяся к вечеру погода не благоприятствовала прогулке, и парни решили посидеть в местной забегаловке в соседнем дворе. Ещё по дороге Дима начал говорить, что понимает Сашу, а придя вскоре в кафешку, заказав по пиву, продолжил: — Тяжело, когда человек не может быть откровенным с родными людьми. И я понимаю, что ты чувствовал сегодня, хотя никогда и не был в подобной ситуации. Только я считал, что для тебя определение своей позиции — пройденный этап. — Ты говоришь, не был? Дима помолчал, задумчиво разглядывая пивную пену, затем продолжил: — Не настолько однозначно, разумеется. Конечно, я не побежал оповещать родителей о своём первом мальчике. Я немного о другом сейчас. Когда ты понял, что отличаешься от большинства, решил, что с тобой что-то не так. Я же решил, что это большинство какое-то ущербное, раз не может принять все варианты человеческих отношений равными. Ты стремишься соответствовать, влиться в массу, и одновременно с этим хочешь не потерять себя. Так не бывает, — он задумался, подбирая слова. — Ну вот если говорить про семью — до тех пор, пока у тебя не появится здорового эгоизма, пока ты не начнёшь думать и о себе тоже, взаимодействуя с близкими, ты не будешь ни спокоен, ни счастлив. Я не призываю к революционным выпадам и эпатажу, пустое это. Но найти необходимый баланс — твоя задача, Саш, как личности. Саша рассказал о недавно состоявшемся разговоре с братом. И видя, с каким вниманием слушает его Дима, он чувствовал, что все мрачные, пугающие мысли о собственной ненужности исчезают под тёплым одобрением взгляда серых глаз. За то недолгое время, что они просидели за пластиковым столиком, практически не притронувшись к кружкам с сомнительным пивом, их сегодняшнее противостояние потеряло свою глобальность и превратилось в размолвку, не влияющую на отношения. — То, что не стал виниться перед Лёхой — ты большой молодец, Санёк. Его действительно не касается, как и кого ты любишь. Равно как и остальных людей, так или иначе причастных к тебе. — Спасибо, Дим. Ты прав, конечно, прав. Только вот как быть, с родными ведь тоже считаться нужно? — «Особенно, когда тебя с детства учат думать о других больше, чем о себе», — хотел добавить Саша, но промолчал. И спросил у Димы про его семью. То, что он единственный сын, уже знал. — Как ты родителям рассказал про то, что гей? Что, было похуй на их мнение? — Нет, конечно. Я просто выбрал удачный момент: в семнадцать у меня пневмония была двухсторонняя, лежал весь бедный и несчастный, собираясь умереть молодым. И грустным, прерывающимся голосом поведал свою страшную тайну — типа, вот оно наказание господне, простите меня, мои дорогие па и ма, я так вас подвёл, лучше мне не жить, чтобы не позорить вас сыном-педиком… В общем, признание закончилось совместными соплями и объятиями, мне сказали, что пусть живой и такой, чем, хм, быстрый и мёртвый. Как-то так. Удачно срослось. — Помолчав, Дима продолжил: — Но знаешь… Я ещё до больницы понял, что не хочу всю жизнь прятаться. И не стал бы. Маневич сомневался, что его родители восприняли бы подобное известие положительно, даже если бы он находился при смерти. Но разве знал он наверняка их реакцию? Может, пора уже начать жить самостоятельно, даже без одобрения? Не оглядываясь на мнение других. Или хотя бы самому выбрать того, чьё мнение станет решающим? Около Сашиного подъезда они притормозили — пора было расходиться, но так не хотелось. — Зайдёшь? — Не сегодня, Сань. Не надо Лёхе столько впечатлений в один день. А вот проводить до площадки — провожу, заодно и попрощаемся получше, — улыбнулся Дима заговорщицки. Не сговариваясь, они прошли по лестнице мимо дверей Маневичей на втором этаже и поднялись на верхний — пятый. Встав возле окна, Саша взглянул на Диму и встретил полный нежности взгляд серых глаз: — Сань, иди ко мне, — его притянули к себе, обнимая и целуя в линию подбородка. — Даже если тебя все и каждый не поймут и осудят, я буду рядом. И ты мне нравишься такой, какой есть. Очень. Маневич не успел до конца осознать, что услышал первое признание от Димы не во время горячки секса, а в спокойной обстановке, как на его затылок легла ладонь, требовательно склоняя голову, а рот накрыли жадные губы, затягивая в поцелуй. Под расстёгнутую куртку пролезла ладонь, вытаскивая рубашку из брюк, чтобы погладить горячую кожу живота. Саша вздрогнул от прикосновения холодных пальцев и вынырнул из сладко-дурманного омута: — Мы что, здесь, что ли — на лестничной площадке, где в любой момент может кто-то пройти? — Ты же хочешь, — Димина рука нащупала уже затвердевший член и поправила его ровно, чтобы было удобнее гладить и сжимать. — И я хочу, — он потёрся пахом о Сашино бедро, чтобы тот почувствовал его стояк. — Я тебя всегда хочу, охуеть просто как, — и добавил, отметая последние сомнения: — Мы быстро. Развернув Сашу спиной к себе и подождав, пока он расстегнёт ремень, Крыленко стянул с него брюки вместе с бельём. Хриплый от возбуждения Димин голос, его цепкие руки, собственное зашкаливающее возбуждение — вызывали в Маневиче непреодолимую потребность отдаться где угодно и как угодно. Услышав судорожный выдох сзади, он принял бесстыдно развратную позу, расставив по возможности ноги и прогнувшись в пояснице. Сам раздвинул ягодицы, беззвучно приглашая войти в него. На контрасте с темной одеждой на плохо освещённой площадке обнажённая кожа задницы отливала молочным светом. — Потерпи, — предупредил Дима, приставив член к анусу. Дежурный презерватив в кармане был, но смазки он с собой не захватил — пришлось обойтись слюной. Саша не ответил, лишь нетерпеливо двинул бёдрами — боль его не пугала. Её даже хотелось, чтобы острее чувствовать, что его берут, что он отдаёт себя без остатка. От проникновения перехватило дыхание, но он не отстранился и, когда Дима замер на секунду, сам продолжил насаживаться глубже. Хотелось раствориться в этих ощущениях, почувствовать себя принадлежащим, зависимым и одновременно свободным. Взаимоисключающие понятия на первый взгляд, но именно так чувствовал себя Саша, когда Крыленко вбивался в него резкими, частыми движениями. Жёсткость пальцев на бёдрах, их властный захват: «Моё!» — снимали скованность в его душе, выпускали наружу запрятанные эмоции и дарили ни с чем не сравнимое облегчение. Лязг входной железной двери на первом этаже пронёсся по всей лестнице и замер на верхней площадке. Послышался чей-то разговор — ничего удивительного, многие в это время возвращались с работы. Голоса поднимались выше — на какой этаж шли люди, предугадать было невозможно. Дима ускорил темп, Саша зажал себе рот кулаком. Возможность быть застуканными будоражила кровь и усиливала выброс адреналина, доводя возбуждение до предела. — Давай, — приказом раздался шёпот Саше на ухо, и тот парой финальных движений по стволу достиг умопомрачительного по силе и мощности оргазма. Следом финишировал и Дима. Звон ключей и щелчок захлопнувшейся двери этажом ниже прозвучал заключительным аккордом к спонтанному, но такому необходимому обоим выплеску чувств.