Шантаж

Тёплый свет торшера освещал полукругом изголовье разложенного дивана, отделяя лежащих в обнимку парней от проникающих в комнату ноябрьских сумерек. Тишина в комнате не воспринималась неловкой или напряжённой, как иногда бывает, когда прекращаются разговоры. Наоборот, словно мягким пледом, укутывала обоих, даря умиротворение. — Оставайся, — прервал молчание Дима. Голос звучал равнодушно, но во взгляде серых глаз читалось пристальное внимание. — В смысле? Я не могу не ехать, я же пообещал, — размышлявший про командировку Саша закономерно решил, что речь о его поездке, ведь именно её они обсуждали, пока каждый не задумался о своём. — Ты все-таки тугодум, пиздец! Я говорю, до четверга оставайся у меня. Если ты потом целую неделю будешь вне зоны покрытия, нужно поработать впрок. — Почему вне зоны, роуминг же… — конец фразы потонул в хохоте. Дима, ловко перевернувшись, оседлал Сашу верхом и закрыл ему рот поцелуем. Находящимся на сильном внутреннем подъёме после Сессии парням озвученная идея показалась отличной. Такими и получились последующие дни: отличными, удивительными, сумасшедшими — подобных эпитетов можно подобрать множество, и уж точно не скучными. Но, жизнерадостно представляющие совместное, пусть и кратковременное, проживание, они не учли разницу характеров и привычек. Впрочем, именно их несхожесть и сделала общее времяпрепровождение незабываемым, добавив пронзительно ярких красок. Саше представилась возможность не раз убедиться в безграничности фантазии Димы, находившего вдохновение практически во всем: прирождённый садист, не скрывавший более своих наклонностей, он, казалось, любой проступок или оплошность мог развернуть в тематический ракурс, каждый раз с откровенным удовольствием и любопытством наблюдая за поведением партнёра. А готовность Маневича подчиняться и открытость для внешнего влияния активизировали потенциал Крыленко, позволили проявить его в полной мере. Что Дима и продемонстрировал буквально сразу, в понедельник, благо повод и не потребовалось искать. Даже с заездом к родителям за вещами Саша вернулся в квартиру первым и завалился на диван с чашкой чая, решив, что уговор, прозвучавший накануне и принятый ими обоими — кто раньше приходит, тот и готовит еду — не требует немедленного выполнения. Уверенный в своих кулинарных способностях Маневич решил, что уж он-то мигом все успеет. И со спокойной душой пошёл гулять по интернету. Полчасика ведь. Наивный. Когда это и у кого полчасика в сети были именно тридцатью минутами? Очнулся он часа через полтора от звонка Димы, поинтересовавшегося, не нужно ли купить что-то к ужину, и не сомневавшегося, что всё уже готово. Подскочив, как ошпаренный, Саша заметался по кухне. Но, когда минут через пятнадцать раздался щелчок входной двери, успел сделать лишь половину. — День какой-то чокнутый был, — смущённо начал оправдываться Саша, проследив взглядом за Димой — тот, пройдя в комнату, созерцал раскрытый ноут на диване и фантики от конфет вокруг пустой чашки на столике. — Я и решил отдохнуть, полежать, а потом… — Я так и понял, — усмехнувшись, перебил его Дима. Голодный и уставший, он прошёл на кухню и, нарезав хлеб, в ожидании горячего стал жевать ломоть, ожидая завершения готовки. Не услышав в его голосе недовольства, Саша расслабился и продолжил приготовление еды, попутно отвечая на вопрос, как дела на работе: — Да подустал сегодня. Заседание кафедры было, всю душу вынули эти наши мастодонты с регалиями. Молоко мне надо за вредность и путёвку на курорт, — пошутил, раскладывая, наконец-то, рис с отбивными по тарелкам. — Молоко и курорт, говоришь… — задумчиво проговорил Крыленко. — «Молоко» я спущу тебе в задницу, а «курорт» заменит сегодняшний сон на коврике возле дивана, — и от обещаний, моментально вспыхнувших в воображении умопомрачительной картинкой, от вкрадчивой хрипотцы, от затягивающего в свой омут льдистого взгляда Сашу буквально пригнуло. — Может, хоть на время запомнишь, что, всегда и безусловно, сначала — дело. Тем более, если обещал, — закончил мысль Дима, не отводя строгого взгляда от остолбеневшего парня. Помимо легкомысленного отношения к договорённости, в тот же день выплыла и Сашина безалаберность в быту, если и не злившая аккуратиста Диму, то и желания мириться с нею не вызвавшая ни грамма. Камнем преткновения стали валяющиеся на полу носки. Носки — о, это Сашино проклятие. Он знал за собой грешок, но, как ни старался убирать их, они, заразы, однохуйственно попадались на глаза в комнате. Надевая утром свежие, он почти каждый раз забывал отнести вчерашние в ванную. Мама, устав взывать к порядку и махнув рукой на старшего сына, молча собирала их с пола. Дима же не стал долго объяснять, тем более одно предупреждение им уже делалось: перед тем как убежать на лекции, он выдал Саше новую пару и заметил, что корзина для грязного белья не под диваном или креслом, а в ванной. Обнаружив по возвращении домой те же два черных комка на полу, что с утра мозолили глаза, он после ужина провёл наглядный урок: Саше пришлось перенести их в ванную по одному, в зубах и на четвереньках. После чего выстирать вручную, стоя на коленях перед ванной. — На сердце бо-оль, в душе тоска-а, второго нет нигде носка-а, — пел усевшийся на стиральную машину Дима, пристроив ноги Саше на плечи. Строча кому-то сообщения на мобильнике, он попутно развлекался комментированием. Практическое занятие по поддержанию порядка и жёсткость бытовой «притирки» не вызвали раздражения в парне, старательно намыливающего каждый носок, и не обидели — он был неправ, не поспоришь. А вот внимание Димы к нему разлилось теплотой внутри — тот ведь мог отдать приказ и остаться на диване, но нет — пришёл в ванную и пробыл с ним до тех пор, пока носки не оказались развешенными сохнуть. Цепочка «проступок-наказание» будоражила новыми ощущениями и придавала стройность, закономерность и, может, своеобразную, но правильность их отношениям — в мыслях Саши оформилось понимание, что они — вместе, они — пара. И теперь у них общим стал не только секс, но и обычная жизнь. Пусть несколько дней, но настоящая жизнь вместе. А что будет потом… стоило обдумать. Что и делал Саша перед сном, лёжа на полу и пытаясь устроиться на тонком одеяле, заменившем коврик, поудобнее. Через какое-то время Крыленко потянул за предплечье Маневича, разрешая перелечь к нему с «курорта», и согрел замёрзшего парня — «надо тебе грелку во все тело». А уж когда приступил к выполнению первой части обещанного, Саша, под звонкие ритмичные шлепки их бёдер друг о друга, лишь подвывал от острого удовольствия. Поглощённый собственными впечатлениями и новизной, Саша не замечал, да и не мог заметить того, что творилось в душе Димы, сравнивающего себя мысленно с Танталом: словно еда и вода приближались ко рту, но исчезали, едва он касался их. Что именно ускользает — он и сам до конца не понимал, но ощущение цейтнота и смутного предчувствия — что-то важное проходит незамеченным, не покидали. В поглотившей его горячке он гнал и себя, и Сашу за свежими впечатлениями, как будто опасаясь чего-то не успеть и уже никогда больше не познать. Каждый раз, испытав новое в совместном удовольствии, он словно преображался — расслаблялся, много шутил, сыпал пошлыми анекдотами и двусмысленными комплиментами в адрес Саши. Но, оставаясь один, становился отрешённым, мучительно и безуспешно пытаясь разобраться в собственных мыслях, с трудом заставляя концентрироваться на учёбе, чтобы под конец семестра не наделать хвостов. Даже аппетит дал сбой, это у него-то, всегда считавшего, что выпендриваться с едой «хочу-не хочу, буду-не буду» — это к девочкам, а на аппетите мужчины ничего не должно сказываться: «война войной», как говорится. Спал в те дни он тоже неважно. Только старался отворачиваться от Саши, не желая, чтобы тот заметил. Диме, считавшему, что он всегда должен держать лицо и не давать повода заподозрить, что в чем-то не уверен, успешно удавалось скрыть внутреннюю нервозность. Саша все же интуитивно улавливал некую напряжённость в партнёре, чувствовал, что не всё идеально. Словно присутствовало неуместное послевкусие в ощущениях. Но времени на то, чтобы сформулировать неясные подозрения более чётко, у него практически не оставалось — Дима не давал ему расслабиться на отвлечённые мысли, пока они были вдвоём, а на кафедре навалилась куча срочных дел, требовавших решения до командировки. Оба парня думали в принципе об одном и том же — что будет дальше, во что разовьётся их связь. Но старательно не касались этого в разговорах. Причём каждый понимал, что установленный срок до Нового года и вообще их первоначальный уговор — не больше, чем первая ступень, которую они оставили позади, перейдя на новый уровень. А говорили они много, обсуждая вопросы из самых разнообразных сфер жизни. Темы находились легко, всё же у них имелось достаточно общих интересов, и взгляды по большинству позиций совпадали. Дима слушал Сашу с неподдельным вниманием, касалась ли беседа профессиональных знаний историка, личных ли воспоминаний или мыслей о существующей вокруг действительности. Тот, в свою очередь, выслушивая ответные суждения немногословного Димы, с каждым разом всё больше убеждался, что именно этот парень, резкий, рисковый, зачастую непредсказуемый, привыкший идти напролом к своей цели, даёт ему то, что так необходимо. И, прежде всего, возможность быть собой. Во вторник, за вечерним чаем, речь зашла о том, как менялись моральные нормы и взгляды на сексуальность в каждой эпохе — от откровенного блуда в Древнем Риме до жёсткого ханжества Средневековья. Диме всегда нравилось узнавать новые факты, а уж такого эрудированного рассказчика, как Саша, слушать было одно удовольствие. «Понятно, что его любят студенты, мне бы такого препода по истории», — думал Дима, невольно сравнивая образную, изобилующую примерами речь с тем, насколько скучно преподносил исторические факты преподаватель в его институте. — Несмотря на весь опыт человечества, основные психологические проблемы остаются по-прежнему актуальными. Парадокс, но в наше время всеобщего раскрепощения, вседозволенности, а подчас откровенной разнузданности, комплексов у человека не убавилось, — сделал вывод Саша из экскурса в многовековую историю, при этом в первую очередь подразумевая собственные комплексы и страхи, и замолчал, задумавшись. Когда он размышлял о своей сексуальности, выводы получались не радужными. То, что ему неинтересны обычные отношения, он ещё принял — далеко не всем нужно «медленно и аккуратно». Но что грызло сильнее, так это его фантазии, порой откровенно развратные, пугающие своей порочностью. Стыдные настолько, чтобы даже самому себе в них признаваться. И как бы он ни боролся с собой, его необычайно заводила животная похоть, способная вызвать у многих брезгливое отвращение. Как, например, Димины обещания, произносимые хриплым голосом во время их секса по телефону, нарочито грубые и похабные описания, что именно и как он сделает, заставлявшие замирать от микса кайфа и испуга, воображая их. Но, оставаясь один, Саша по возвращении к ним в мыслях испытывал одуряющее возбуждение и только и думал о сексе. Пришпоренное словами воображение рисовало красочные объёмные картинки: то Саша представлял, как несколько мужиков трахают его и в рот, и в задницу на глазах у Димы и по его приказу, то, как тот шпарит каких-нибудь парней, а он вынужден смотреть или вообще быть их секс-рабом. Подобные скачки из крайности в крайность в мыслях, из верности одному партнёру в самый разнузданный разврат, раньше причиняли Маневичу весьма ощутимый дискомфорт — он не подстилка и не шлюха, и становиться ими не собирался. Потому у него и значился в табу групповой секс, чтобы исключить малейшую возможность окончательного морального падения. Видя, что Саша ушёл в себя, Дима не отвлекал его, но, выкурив у окна в молчании пару сигарет, спросил ненавязчиво: — Не хочешь поделиться? Устав терпеть раздрай в душе, Маневич признался вслух: катастрофическое расхождение внутренних представлений о правильности, понятий о чести и возникающих в голове тёмных образов блядства его буквально ломает. А высказав то, что его мучает, он уже от самой откровенности почувствовал облегчение. Увидев же, как отнёсся к наболевшему Дима: «Понятную проблему проще решить», — убедился, что поступил верно. — Ничего постыдного в твоих фантазиях нет, Сань, — негромко продолжил тот, подойдя и обнимая со спины своего бугая, поглаживая его по плечам. — Многие представляют себя с незнакомым партнёром. А групповуха вообще, наверное, в лидерах воображаемых ситуаций, независимо от половой принадлежности человека. Как и изнасилование. Причём так было всегда. И будет. Я где-то читал, что у людей, склонных к девиантным сексуальным фантазиям, сильнее либидо и ярче ощущения во время секса, и, зная тебя, — он оттянул Сашину голову за волосы назад и поцеловал того в губы. — Я полностью согласен с этим наблюдением. Главное ведь не то, что возникает в голове, а то, что ты не стремишься воплотить все свои кинки в жизнь, так ведь? Но даже если бы — да, если бы тебе именно это требовалось — можно понять. Я, во всяком случае, понял бы без тени осуждения. Но, скажу тебе откровенно, с некоторых пор мне самому неинтересно делить тебя с кем-то. Да, у нас был опыт втроём, я лично охуенно кайфанул, но повторять желания пока что не испытываю. В любом случае, если тебя настолько мучает чувство вины за одно лишь воображение, обещаю — в реале против твоей воли я никогда не стану тебя принуждать под кого-то лечь. И вот это ты должен крепко-накрепко усвоить и не сомневаться. Понимаешь меня? — Да, Дим, — рассеянно ответил Саша. — Хм. Надеюсь, что понимаешь, — встав перед ним, Дима пристально посмотрел в глаза. Когда на следующий день прозвучало предложение «погреть кости в парилке», Саша, не раздумывая, согласился, хоть и не фанател от подобного досуга. Но какая разница куда, если с Димой? Потом только он понял, что их поход в сауну был своеобразным подтверждением Диминых слов и закреплением сделанных выводов. Но поначалу Сашу настолько взбудоражило произошедшее событие, что далеко не сразу он смог увязать случившееся с их разговором накануне. Слишком всё произошло внезапно и без предупреждения. Заведение с неуместным, по мнению Саши, названием «Нефертити» оказалось довольно уютным и чистым. Гостям предлагалась финская сауна с небольшим бассейном и прилегающей комнатой отдыха с массажным столом. Ещё одно небольшое помещение было заполнено просто невероятных размеров кроватью. — Пойдёмте в баню, мужики, заодно и помоемся, — посмеялись парни над одновременно пришедшей в головы шуткой: то, что в сауне работали проститутки, было очевидно. После первого же захода в парилку к ним пришёл банщик, мужчина лет тридцати, с предложением массажа. Саша, услышав согласие от Димы, решил, что тот заказал массаж для себя, но ошибся. — Давай, наслаждайся, — кивок в сторону массажного стола сопровождался улыбкой, которая на секунду показалась Саше предвкушающей. Обычно так Дима улыбался перед тем, как собирался сделать что-то необычное. Маневич, мгновение помедлив, взобрался на стол и лёг, опустив лицо в специальное отверстие. Не видя ничего, кроме пола, он прекрасно слышал разговор Димы с массажистом — тот оказался весьма разговорчивым. Слишком даже. Разминая руками плечи и бока Саши, опускаясь постепенно ниже, он проговаривал вслух, что у того прекрасно развиты мышцы спины, а вот ягодичные стоило бы подкачать. — Неужели? — заинтересовано протянул Дима, и проявившаяся знакомая хрипотца в его голосе заставила Сашу непроизвольно напрячь эти самые ягодичные мышцы. — Да, смотри, — руки, перешедшие со спины на задницу, стали откровенно мять и щупать, а после ладонь скользнула между ног и провела по яйцам. Саша аж дёрнулся от возмущения и, матерясь, начал было подниматься со стола, но оказавшийся перед ним Дима придержал его за плечи: — Расслабься. И не дёргайся, — металл, прозвучавший в голосе, не оставил сомнения, что это приказ. А уж что было потом… при воспоминаниях о том вечере, у Саши неизменно тяжелело в паху. Они начали обсуждать его так, словно Маневича там и не было. Дима, не стесняясь в выражениях и эпитетах, рассказывал, какой Саша легковозбудимый, ебливый, как классно сосёт и красиво кончает. Массажист же, отвечая, что не сомневается в сексуальности такого клёвого парня, продолжал мять его тело, сосредотачивая свои поглаживания и нажатия на бёдрах и заднице. Сашино лицо горело огнём стыда, но поднять голову или как-то вмешаться в диалог, чтобы выразить протест, он был не в силах. Эта ситуация напомнила ему сон, когда, как ни старайся, не можешь пошевелиться. Страх, да практически животный ужас, что его возьмут и разложат сейчас на двоих, что незнакомый, впервые увиденный им мужик будет его не только трогать, но и трахать, смешивался с оглушительным, но дико постыдным возбуждением. Как зачарованный, он слушал их разговор, заводясь при этом до искр перед глазами и радуясь, что лежит на животе, скрывая телом напряжённый член. А после того, как массажист, напоследок приложив его по заднице ладонью и пожелав «лёгкого пара», вышел, громче, чем требовалось, хлопнув дверью… Детали и подробности последующего секса не остались в памяти — слишком через край, на грани безумной горячки всё происходило. Саше казалось, что сердце не выдержит переизбытка ощущений, прокатывающихся по телу оргазмическими судорогами. Как ни приставал позже, дома, Маневич к Диме, что это был за мужик и что за отношения у них — спланированность их слов и действий уже не вызывала сомнений, тот лишь отшучивался, а потом и вовсе прикрикнул заняться делом и не морочить ему голову. Вот тогда Саша и увязал вместе их разговор накануне про фантазии, которых не нужно стыдиться, и произошедшее на массажном столе. Пройдясь по грани между реальностью и воображением, но не перейдя опасно-тонкую границу, Дима в очередной раз помог раскрыть ему внутренние зажимы. И Саша испытывал бесконечную благодарность, что тот принимал его таким, какой есть — с развратными фантазиями, сомневающимся, нерешительным, закомплексованным, перечислять можно долго. А потом была Москва. Конференция, разговоры, общение, шумная и суетливая столица — всё воспринималось как досадная проволочка и помеха. К тому же тема конференции: «Хронология в истории исторического знания» — не являлась Сашиной стезёй. Соглашаясь, что история нуждается в теории и систематизировании знаний не меньше, чем в фактическом материале, он чувствовал, что обсуждаемые проблемы все-таки чужды ему. Присутствуя на научных докладах и производя впечатление внимательного и вдумчивого слушателя, Саша в своих мыслях находился за сотни километров от конференц-зала — в небольшой уютной квартире рядом с тем, к кому стремился всей душой, считая чуть ли не часы до поезда обратно. И не было предела его радости, когда он, наконец, заняв своё место в купе, смотрел, как остаётся позади пригород столицы. Низкое ноябрьское небо давило серой тяжестью на верхушки голых деревьев, изредка прорываясь мелким колючим дождём. Унылый стук капель по стеклу, накладываясь на ритм колёс, создавал монотонную мелодию поздней осени, способную нагнать тоску на любого. Кроме Саши. Его переполняло нетерпеливое предвкушение встречи. Мысли то хаотично роились, то складывались в логические цепочки, но во всех главенствовал, конечно же, Дима, по которому он успел ужасно соскучиться, будто прошла не неделя, а как минимум, месяц. Дима… с внешней холодностью и неприступностью, что, не зная его близко, могли восприняться как высокомерие. Не тот, кого можно взять и затискать в приливе нежности или называть какими-то уменьшительно-ласкательными эпитетами. Услышав к себе обращение типа «котёнок», он бы заржал, а не умилился. Не романтик, не сентиментальный, не болтливый, не из тех, кто плачет «сам не зная, о чем». В нем не присутствовало и намёка на суетность, он почти не жестикулировал при разговоре и не делал ничего просто так. Если не считал нужным отвечать, не отвечал. Точка. Не делал вид, что не расслышал — просто не отвечал. Зато он не стеснялся проявлять свою натуру и принимал себя таким, какой есть. Так же, как и других людей. Человек-загадка, разгадать которую и хотелось, и нет. Но именно это и притягивало к нему. Глядя на серый безрадостный пейзаж за окном, Маневич мечтательно улыбался, не замечая, как на него иногда бросает удивлённые взгляды пожилая соседка напротив. Женщина искренне не понимала, чему можно так радоваться, сидя в переполненном плацкарте. А Саша перебирал в памяти моменты их близости: когда Дима откровенно демонстрировал, насколько он балдеет от него, подчёркивая, что ему по нраву и внешность, и ярко выраженная маскулинность своего бугая. И поза-то любимая у него — лицом к лицу, чтобы видеть и густую поросль на груди, и кадык, и, конечно же, бесподобный в своей красоте возбуждённый член. Его дико заводил сильный молодой мужчина, умиравший от страсти под ним, умолявший его, фактически пацана в силу внешних данных и возраста, чтобы «ещё» и «сильнее». Наверное, каждому приятно, когда им восхищаются, а Дима демонстрировал своё восхищение, не скупясь на слова: — Тащусь от тебя, — зарываясь носом в тёмные волосы, неоднократно говорил он. — Как ты пахнешь, ебануться, сам причём, натурально, я же знаю. Осенью и ветром, м-м-м. — Просто я не курю и всякую гадость не ем, — отвечал Саша, довольно улыбаясь, но с намёком на вредные привычки некоторых. То, что Дима курит, не вызывало у него восторга, как и употребление им полуфабрикатов и фаст-фуда. Саша и не скрывал неодобрения. Дима, хоть и ворчал в ответ, в душе чувствовал тепло от такой заботы. По сути, даже его родители не парились на этот счёт: жив, здоров, регулярно звонит, заходит — и хорошо. Проявление же искреннего внимания от Саши непривычно грело сердце. Крыленко в ответ старался прислушиваться к мнению своего личного шеф-повара и не брать всякие наггетсы и замороженные котлеты, а покупать натуральные продукты. Словно материализовавшись из мыслей про еду, в настоящее Сашу вернула проводница, разносившая чай. — Печенья к чаю желаете купить? Шоколад, карамель? — предлагала она пассажирам. — Что может быть лучше горячего сладкого чая с лимоном в такую погоду, правда? — Маневич, взяв для себя стакан, улыбнулся соседке напротив, заметив её очередной взгляд. — Подлинная правда! — та с готовностью согласилась, тоже прикупив себе чай. — Знаете, изначально выражение «подлинная правда» означало правду, добытую под поркой. Длинник — такой вид кнута. Забавно, верно? — увидев поднятые брови, пояснил: — Я историк. И женщина улыбнулась в ответ — странная рассеянность соседа получила логичное объяснение: «Учёный. Они же все не от мира сего. Вон, опять внутрь смотрит!». Саша действительно смотрел «внутрь»: окружающая его реальность блекла по сравнению с яркостью мысленных образов. Вспоминая стройное гибкое тело Димы над собой, тёмные от возбуждения глаза, приоткрытые губы, Маневич чувствовал, насколько дико хочется секса с ним. С другой стороны, он не хотел, чтоб во главе угла их отношений был только секс. А их Сессии с ярко выраженным сексуальным контекстом — сколько их, именно с такой окраской, можно провести, чтобы они не потеряли яркости? Один десяток, два, сотню? Но разве это не как с обычным сексом, когда со временем даже самый страстный, он становится привычным, а став таким, доходит до рутины и приедается? Сексуальный ресурс, кто бы что ни говорил, исчерпаем. Как с любым кайфом — чем он ярче, тем острее хочется ещё большей яркости, а вслед за этим и новизны. Хотя, конечно, греться в собственных фантазиях и мечтах насчёт бесконечной яркости оргазмов, когда и через несколько лет — «как в первый раз», никому не возбраняется. Впрочем, преуменьшать значение секса он не собирался, тем более снижать сексуальную составляющую в своей жизни. Вот только, зная свою зависимость от него, он не хотел истеричности в своих потребностях, когда в мозгах и сердце все пространство занимает сочащийся член, пульсирующий рефреном: «хочу! дайте! дайте срочно!!!». Саша трезво смотрел на жизнь и чувствовал — что-то другое должно цементировать отношения, гораздо более глубокое, фундаментальное. Не обратки и фееричные оргазмы должны быть основой. Он пришёл к убеждению, что именно от Димы возможно получить необходимое: удовлетворить потребность принадлежать, доверять, наслаждаться тем, что он желанен, что его хотят, им владеют, берут, используют как угодно, но дарят в ответ ласку и заботу, помня, что помимо тела у него есть душа. И, спрашивая себя, где его место в жизни, Саша выбрал для себя один ответ — рядом с Димой. С основательностью историка и привычкой систематизировать информацию он старался мысленно смоделировать возможные варианты совместного будущего. Можно соблюдать традиционные отношения и лишь в сексуальную сторону жизни вносить тематический антураж — такое не редкость в семьях. Другие же пары фактически живут Доминированием-подчинением, даже не подозревая о канонах и протоколах, при этом весьма гармонично сосуществуя вместе. И ничего сверхъестественного Саша не ожидал, надеялся на то же, что и все ищут — любовь, доверие, взаимоуважение, честность. Но вместе с тем он чувствовал тягу к принадлежности — до самоотречения, до такого уровня, чтоб всегда, везде, при любых обстоятельствах на первом месте для него был бы Дима. Был бы Он. Чтобы Он жил в его сознании круглосуточно, зная об этом и поощряя это. Казалось бы, Дима и так рядом, и так между ними те самые отношения. Только теперь Саше хотелось определённости, основательности и уверенности. Можно до морковкиного заговенья копаться в себе, препарировать психику, вырисовывать или закрашивать образы и ситуации, расти или замереть, однако всё это, оставаясь в нем и не доходя до Димы, не имело для Саши нужного эффекта, было бессмысленно и безынтересно. «Вряд ли возможно заглянуть абсолютно во все закоулки моей души и разума, чтобы навести там порядок. Важно другое — чтобы именно Дима хотел заходить туда в принципе, вытаскивать мои комплексы и сомнения на свет. Чтобы корректировал, направлял, руководил», — рассуждал про себя Маневич. Такого ответственного поведения следует ожидать от опытного Топа, сильного и уверенного в себе? Да, несомненно. Но в том-то и дело, что именно в этом молодом парне, с которым его свели случай или судьба, Саша чувствовал потенциал, и был готов ему довериться: «А опыт — дело наживное, тут Дима абсолютно прав. Зато с ним можно быть самим собой». И если Крыленко и проявлял жёсткость, то, честно признаться, в результате она шла на пользу самому Маневичу, меняя его в лучшую сторону. Как в тот последний перед отъездом вечер, когда до отправления поезда ещё оставалось время, а Саша, сидя за буком, читал в очередной раз материалы по конференции, чтобы не ударить в грязь лицом, всё же тема была не совсем его. И, совершенно не замечая, грыз нижнюю губу, цепляя зубами и обрывая обветренную кожу — дурная привычка, которая сопровождала его всю сознательную жизнь. Пока не услышал от Димы, лежащего напротив на диване и читающего с планшета: — Прекрати жрать свои губы. Саша удивлённо уставился на него, не сразу сообразив, про что тот говорит. — Что смотришь, как баран на новые ворота? Продолжай работу и не кусай губы, — снова опустил голову к экрану. На какое-то время предупреждения хватило, но вскоре Саша увлёкся и перестал себя контролировать, пока вновь его не прервали. — Повторяю, — голос звучал более жёстко, чем в первый раз. — Не жри кожу на губах. Если ты всегда так делаешь, то знай, выглядишь при этом, как ебанько. Ты и при студентах так? — если честно, так и было, и Саша понимал, что смотрится нелепо. Только от дурных привычек не так просто избавиться. — Давно пора за тебя браться, но лучше поздно, чем никогда, — продолжил Дима. — Больше повторять не буду, вставлю кляп — тряпку станешь жевать. И что же? Именно так он в итоге и сделал. Вспомнив, как он провёл пару часов с кухонным полотенцем между зубов, Маневич неосознанно провёл пальцем по губам, а улыбка, обращённая в окно, стала ещё шире. Соседка напротив даже отвлеклась от нового романа Донцовой, по-матерински любуясь молодым мужчиной: «Влюблён поди, аж светится». Её внимания Саша снова не заметил. Мысленно он видел лишь взгляд серо-стальных глаз и вспоминал, как в их зрачках отражался он сам. Не обращая внимания на разговоры и шум в вагоне, не замечая, что экран открытого ноута на коленях давно погас, Саша все дальше погружался в свои мысли. Улыбка на лице постепенно пропала, оставив выражение глубокой задумчивости. Интуитивно он понимал, что Диме неинтересна безынициативная кукла. Как и то, что положение «у Его ног» не значит жить исключительно в ожидании и исполнении приказов — слишком ограниченна такая жизнь. Развиваться самому, не дожидаясь подталкивания, совершенствоваться, избавляться от комплексов и радовать этим Диму — вот, что их обоих бы устроило. Незаметно для себя Саша пришёл к пониманию: ему нужно присвоение его Димой. Протокольно, канонично — он не знал, как именно эта процедура делается. Зато остро чувствовал, что так правильно для них обоих. Как расставить нужные знаки препинания в сплошном тексте. «Я попрошу его. Возможно, он тоже не знает, как это делается, но я попрошу. Дело ведь не в этом, так? Само пойдёт, у меня получится. Он поймёт, о чем я. И я приложу все силы, чтоб не разочаровать его», — решил он, наблюдая, как чахлый лесок сменяют промышленные постройки, поезд приближался к станции. Маневич набрал номер Димы, едва подъехав к вокзалу. Позвонил бы раньше, но не хотел будить — на какое время у него стоял будильник Саша знал. Вот и ждал, пока тот проснётся — пусть выспится перед учёбой. Сам он после почти целой ночи в поезде чувствовал себя на удивление бодрым и свежим, переполнявшее радостное нетерпение вытеснило дорожную усталость. — Дим, я подъезжаю. Ты как, выспался? Как вообще? — как же он соскучился! Хриплый со сна голос звучал так по-родному и, в отличие от их московских созвонов, воспринимался теперь близким — совсем скоро они увидятся. Хотя, отвечая, Дима не произнёс никаких нежностей, в интонации отчётливо слышалась радость. Получив предложение приехать к нему, когда сможет, Саша в душе ощутил чистое ликование. «Может, предложит съехаться? Это было бы охуенно!» — мечтал Маневич, сжимая в руке дубликат ключей от Диминой квартиры. И окончательно утвердился в своём решении поговорить и высказать свою просьбу. Заехав сперва в институт и сдав командировочные документы, Саша отправился домой мыться-бриться, там и оставил вещи. Приходить к Диме с чемоданом ему показалось слишком навязчиво. Ближе к обеду, захватив с собой гостинцы, переданные ему дядей, недавно вернувшимся из Европы, Маневич отправился по знакомому адресу. Квартира встретила его тишиной и идеальной чистотой, что было неудивительно, понимая характер её жильца. Зная о том, что вскоре и Дима должен вернуться, Саша прошёл на кухню. Сегодня у них праздник, и он подготовится к встрече. Достав из сумки всё необходимое, со знанием дела, почти что с благоговением, Саша взял круглую деревянную дощечку и стал нарезать и раскладывать на ней сыр, казалось бы спонтанно, но на самом деле продуманно перемежая разнокалиберные кусочки грушей, орехами и крекером. Туда же поставил розетки с мёдом и абрикосовым с тмином джемом — специально к Камамберу. Сырная тарелка — истинное наслаждение, и кому, как не Диме, он повёз подаренные дядей деликатесы. Две бутылки вина, настоящего пойяк, зрелого и молодого, царствовали посередине стола. Едва закончив тщательные приготовления, Саша услышал звук отпирающейся входной двери и поспешил в коридор. Они оба были рады встрече. Дима чуть не с порога впился в Сашу жадным поцелуем, собираясь по полной показать, как сильно он скучал. Но, почувствовав, что тот хоть и отвечает, но несколько скован, Крыленко чуть отстранился: — Случилось что? — Нет, просто, может, сперва… — Саша замялся и кивнул в сторону накрытого стола. — Ого! — присвистнул Дима. — Встреча по высшему разряду? Ты не перестаёшь меня удивлять, — знал бы он, насколько ещё удивит его Саша. — Дядя подарил вкусности. Есть ещё мясо с овощами, я приготовил. Будешь? — Не, не сейчас. Сев за стол, они посмеялись над присущим сырам характерным запахам давно не стираных носков. — Это эпуасс, любимый сыр Наполеона, — рассказывал Саша. — Подожди, я срежу корочку, и амбре уменьшится. — Не надо, ты что! Пусть будет, не проблема, — Дима неспешно лакомился мягкими кусочками, запивая их вином. — Слушай, Саньк, наверное, про такой сыр Джером Джером писал, помнишь? — Конечно, помню, — улыбался Маневич. — Только там, наверное, речь шла всё же о «вонючем епископе», это английский сыр. Тоже мастак довести своим запахом до полуобморочного состояния. Саша вновь наполнил фужеры. — Вино необычное, — прокомментировал Дима. — Сильное, самоуверенное, если так можно о вине. — Мне именно пойяк напоминает тебя, не сочти комплимент двусмысленным. Да, уверен в себе, и не без оснований. Знает, что рано или поздно его примут таким, какой он есть на самом деле. — Да ты поэт, — растрепал парню напротив волосы Дима. Смакуя угощение, Крыленко принялся расспрашивать Сашу о Москве, но тот отделывался однозначными ответами, набираясь решимости перед ответственным признанием. Через какое-то время в воздухе повисло неловкое молчание — Дима вопросительно взглянул на Сашу. Тот, задержав на пару секунд дыхание, выпалил: — Дим, я хочу быть твоим. Присвой меня себе. Крыленко ошеломлённо уставился на парня, рухнувшего перед ним на колени после сказанного. Но усилием воли вернул взгляду отстранённость. Только сжатые намертво зубы, обозначив резко желваки на скулах, выдавали, что он далеко не так спокоен, как старается показать. Впрочем, Саша и не смотрел ему в лицо. Опустив глаза в пол, он, с огромным трудом подбирая каждое слово, продолжил: — Не знаю, как правильно просить. И существует ли вообще какой-то ритуал для подобных просьб. Ни черта не знаю. Но я много думал, очень много. Ты… — Саша осёкся. — Ты лучшее, что случилось со мной, и я очень хочу, хотел бы… Если ты позволишь, — он запнулся, не зная как облечь в слова мысли, ещё несколько секунд назад ощущавшиеся упорядоченными, теперь же в мгновение ока ставшие разрозненным ворохом. — Очень хочу быть твоим нижним. По-настоящему, с ошейником, — проговорив последнее слово, он замолчал, ожидая ответа. Но молчание затянулось. Тишина давила реально ощутимой тяжестью. — Чёрт. Дим? — убитым голосом спросил он и поднял, наконец, глаза на того, кому говорил. Чтобы понять — что-то пошло не так. Дима смотрел на него с улыбкой, но не с той, на которую надеялся Саша. Не было в ней радости. Не эту реакцию он представлял, когда десятки раз проговаривал мысленно свою просьбу. Не таким представлялся ему ответный взгляд того, кого он готов был звать Хозяином не только во время Сессий. И не таких слов, сказанных безжизненным голосом, ждал в ответ: — Поднимись. Хватит пол коленями полировать.