Шантаж

Медленно, с трудом заставляя себя шевелиться, Саша поднялся с пола и практически взобрался на табуретку, как на Эверест. Дима же встал из-за стола, прошёлся взад-вперёд по кухне, и, остановившись у окна, закурил. Каким разным бывает молчание: от умиротворяюще объединяющего до напряжённо враждебного. Сейчас тишина в кухне давила на обоих парней удушающей мёртвой тяжестью. «Ты уверен?» — хотел спросить Дима, повернувшись от окна, но, встретив взгляд Саши, передумал — тот был уверен. Ни малейшего сомнения не читалось в его глазах, глядящих с тревогой, но и с надеждой. Надеждой, что странная первая реакция вызвана удивлением и неожиданностью. Вот сейчас Дима улыбнётся и всё будет… хорошо? И эта доверчивая и какая-то смиренная готовность принять любое мало-мальски приемлемое объяснение резкому ответу — совсем не такому, как он, конечно же, ждал, внезапно ощутилась Димой как пощёчина. Его собственным сомнениям противопоставили предельную открытость — «На, бери, все твоё! Ты колеблешься? Я подожду столько, сколько тебе надо будет». Что же получается — Саша оказался сильнее и честнее его? Вот уж дудки! — Присвоить себе, — повторил Дима недавние слова. — И ты считаешь, мне это, — он выделил интонацией «это». — Нужно? От тебя? — тревогу во взгляде смотревшего на него сменила боль, неожиданно остро отразившаяся и в собственном сердце. Это и стало отмашкой. Тем, что подстегнуло, да так, что сдержаться было уже невозможно. — Какое сегодня число, восемнадцатое? — спросил Дима негромко. Не ожидая, впрочем, ответа от Саши, не выдержавшего насмешливого презрения предыдущих вопросов. Уткнувшись взглядом в столешницу, Маневич боковым зрением все равно напряжённо улавливал каждое движение жестокого оратора. Недолгое молчание. И снова поток безжалостных слов Димы: — Восемнадцатое. Меньше полутора месяцев… Я думал, мне больше времени с тобой понадобится, — в пару шагов он оказался перед Сашей и, задрав тому подбородок, вынудил смотреть в глаза. Продолжил, чётко выговаривая каждое слово: — Не думал, что ты сдашься так легко и быстро. Как ты там говорил, помнишь? «Очко за очко?». А я что ответил, помнишь? Ну! Помнишь? Говори! — Что это просто и не интересно, — глухо, будто воздух проходил через фильтр, произнёс Саша. Пальцы на его подбородке разжались, и он снова опустил голову. Ему казалось, она стала неподъёмно-тяжёлой, словно чугунная гиря и такой же бесполезной. — Было интересно, не спорю. Но оказалось действительно просто, — отчеканил Дима и отошёл на пару шагов. Рука потянулась к пачке сигарет, но он не стал вновь закуривать: смолить одну за другой — признак волнения, а он спокоен. Абсолютно. — Молодец, ты неплохо меня развлёк. Полтора месяца моего веселья за те десять минут унижения — или ты быстрее кончил, когда… — не договорив, он все же вытащил сигарету и прикурил. — В общем, мы в расчёте. Свободен. — Это… ты… так ты мстил?! Неверие в голосе вызвало волну ослепляюще чистой злости в Диме, рождая почти неконтролируемое желание уничтожить до конца. До края, до невозможности восстановления. Размазать так, чтобы и соскребать нечего было. И он отдался полностью этому желанию. — Дошло? Ты всегда тугодумом был. Если бы хоть немного башкой думал, а не только ел и сосал, то давно бы догнал, — вытащив из кармана мобильный, он быстро нашёл нужный файл. — Смотри! Зазвучал их первый диалог, который оба неоднократно вспоминали. Саша не хотел смотреть, но и взгляд от экрана не получалось отвести. Вот Дима запрыгнул к нему на колени, в камере видна только его спина. «Видишь, я могу…» — на этом запись оборвалась. «Дать тебе, что ты хочешь…» — неосознанно вспомнив, продолжил Саша про себя ту Димину фразу: «Дать». — Мало места в телефоне оказалось. Зря я в тот день студенческий КВН так много снимал. Тоже забавное зрелище, могу показать, кстати. Там даже есть парочка смешных шуток, хотя с твоей рожей не сравнятся. Видел бы ты себя сейчас. Погоди-ка, — Крыленко, отойдя на шаг, нажал на значок, делая снимок. — Для истории: охуевший историк, узнавший предысторию, почему его ебали в хвост и в гриву, — Дима рассмеялся. Именно этот смех и перещёлкнул что-то в голове Саши, будто разделяя жизнь на «до» и «после». До — можно было жить, после… Он поднялся и направился в прихожую мимо Димы, не замечая, как тот напрягся, готовый блокировать удар. Не воспринимал ничего, кроме единственной мысли — хватит ли сил уйти. Просто уйти. Он возвращался домой словно в тумане. На автомате открыл двери, зашёл, разделся, прошёл в комнату. Его что-то спрашивала мама, он даже отвечал. Что-то про Москву и её брата. Нет, он не рвал на себе волосы. Не бросился на кровать рыдать. Как раз напротив — оставался внешне спокоен, хоть и не ставил перед собой такой цели. Но никогда, никогда прежде у него не было не то что таких, но хотя бы похожих ощущений. Не было такой пустоты, когда не чувствуешь ни мир вокруг, ни себя. Потянулись дни: застывшие, бесконечные, мутные. Не проходило ощущение, что кто-то взял и разом, словно ударом под дых, вышиб из его жизни всё — мысли, эмоции, желания. Оставил только оболочку. С этой оболочкой предстояло что-то делать, как-то сосуществовать. Только вот делать ничего не хотелось. Просто было незачем и не для кого. В первую очередь для себя самого незачем. Куда-то уехать не представлялось возможным из-за обязательств по работе и аспирантуре. Отвлечься не получалось, да он и не пытался. Отклонял все приглашения от приятелей, отказывался от всего, что раньше вызывало интерес: чтения, просмотра фильмов, бесед. Всё казалось ненужным, никчёмным, бессмысленным. Время представлялось календарём с одной страницей, ощущения движения жизни, времени не было. Как в вакууме. «Величайшее несчастье — быть счастливым в прошлом», — кто это сказал, Саша не помнил, но теперь изречение стало олицетворением его действительности. Даже инстинкты и потребности тела замерли — ни аппетита, ни сексуального желания. Саша бы предпочёл, чтобы и ночью было так же — лечь бы, закрыть глаза и отключиться. Но подсознание не спрашивало и издевалось на всю мощь — ночью ему снился Дима. Каждую проклятую ночь. Иногда — в мутных обрывках, бессюжетно, без слов, только образ. В другие ночи сны-полудрёма швыряла в их последний разговор, раз за разом безжалостно убивая, уничтожая его, как тогда. Но чаще сны были эротические. Чёткие и яркие, они запоминались до мельчайших деталей. Как тот, где он стоял на коленях перед Крыленко, держа руки за спиной, возбуждённый, умоляя разрешить ему кончить. Дима, почему-то очень взрослый и очень чужой, в несвойственном ему строгом костюме и рубашке с высоким, наглухо застёгнутым воротником, смотрел холодным взглядом сверху вниз: «Убеди, насколько для тебя это необходимо и важно, — голос его хлестал морозом. — Покажи, что заслуживаешь, и, кто знает, возможно, я окажу тебе милость», — он проводил стеком по телу где угодно, намеренно не касаясь члена. В другом сне Саша был связанным на стуле, Дима же, сидя напротив, играл с его членом, перетянутым у основания шнурком, проводя по стволу языком или пальцами, снова и снова подводя к оргазмическому краю и отталкивая от него. Внимательно наблюдая и по-садистски наслаждаясь тем, что Маневич полностью обездвижен, а будучи с кляпом, лишён и шанса попросить закончить сладкую пытку. Иногда снилась порка флоггером. Возможно потому, что Саша не познал от него тяжёлую боль, как от тех же розог, ему очень нравился этот девайс. Мягкие ровные хвосты выплёскивали на кожу искрящуюся, бурлящую боль-радость, а ещё, как ни странно, уверенность в скором, абсолютном и нерушимом счастье. Может, это был даже и не сон, а по каким-то космическим или божественным причинам случалось так, что Саша перемещался сквозь время и пространство, двигаясь, словно нож, разрезавший многослойный торт, через все слои-коржи бытия и вновь оказываясь в маленькой комнате хрущёвки. Жестокость действительности, что пропитала собой насквозь всё вокруг, даже стены родного дома, жестокость парня, уничтожившего его в тот про́клятый день парой фраз — всё это ожидало Сашу за границами сна, а во сне… Он умолял взять его. Вилял задом как собака, выпрашивающая милости у хозяина. Пусть он собака, пусть его сучка. Он будет кем угодно, кем Дима скажет. Саша осознанно соглашался с этими и другими эпитетами в свой адрес, пытаясь сфокусировать взгляд, увидеть одобрение в серой дымке глаз. Только бы скорее услышать долгожданный звук позади себя — звук расстёгиваемой молнии на Диминых брюках. Не видеть, лишь слышать тот самый звук в тишине. Шорох снимаемого белья, чмоканье вынимаемого из собственной задницы плага… И член внутрь — одним движением и до конца. Как признание, что желанен, как доказательство, что нужен. Но даже сквозь мокрые сны он помнил их последний разговор. Помнил момент своего убийства. Проснувшись после очередного кошмара — а как ещё можно назвать сон, после которого тошно жить? — Саша вытирал сперму и долго лежал, чувствуя влажные дорожки от глаз к вискам, повторяя один и тот же вопрос — почему? Почему, чёрт бы всё побрал… Почему Дима так поступил? Почему он сам ничего не сделал в ответ? Не врезал со всей силы по улыбающимся губам, чтобы стереть наглую усмешку. Даже не сказал ничего. А может ли человек, который стоял на твёрдой земле и внезапно провалился в бездонную пропасть, что-то успеть сделать? Шок, вероятно. Но где-то на уровне подсознания, шестым чувством, Саша ощущал некую неправильность: что-то неестественное, нелогичное было в поведении Димы. Но разве это что-либо меняло… А за несколько километров от тёмной, наполненной отчаянием комнаты, в одном из сотен похожих друг на дружку домов ярко светились два окна — в квартире Крыленко полным ходом шла пьянка. Бурная вечеринка началась ещё в выходные и продолжалась с вечера почти до утра на буднях — после пар Дима звал к себе однокурсников расслабиться. Многих, особенно девчонок из группы, удивило приглашение от всегда отстранённого и «себе на уме» Крыленко, но тусовки проходили слишком весело, чтобы их участники размышляли о причинах, подтолкнувших хозяина к идее собирать у себя сейшны. Дима вёл себя так, будто отпустил все тормоза — отрывался на всю катушку, шутил на грани фола, ухаживал за девушками, пел частушки и сыпал анекдотами. Спиртные пары быстро рассеяли первоначальное удивление гостей: неужели это он, всегда саркастичный и насмешливо-холодный Крыленко? — И почему ты раньше не хотел быть милым, если можешь? — кокетливо поинтересовалась у него первая красавица группы. — Раньше? — Дима подмигнул ей и взялся за бутылку водки. — «Раньше я жила, не знала, что такое ко́кушки. Пришло время — застучали ко́кушки по жо́пушке», — подливая хохочущим девчонкам, с горячечным блеском в глазах пропел одну из многочисленных частушек, слышанных им от своей бабули. В том или ином составе на «празднике жизни нон-стоп», длившемся несколько дней, побывала вся институтская группа, исключая двух человек — Вика и Лёхи. Младший Маневич, наблюдая как одногруппники появляются на парах мятые и невыспавшиеся после ночных загулов, слушая их обсуждения «как вчера у Крыла зажгли» и помня каким опрокинутым и потерянным стал в последнее время брат, не выдержал. Хоть и обещал себе, что «этому» не скажет больше и слова, подошёл в столовой к Диме для разговора. — Что у вас с Сашкой произошло? Вы встречались? — Мы? — тот, посмотрев сквозь Лёху, сделал несколько глотков из бутылки с минералкой. — С чего ты взял? — Я слепой, что ли?! Ты в разгул пошёл, как в жопу укушенный, а он… — Лёха махнул рукой. — Что он? — Дима замер, впиваясь глазами в так похожее на брата лицо. — Да ничего! Никакой он! — Крыленко хотел ещё спросить, но тут к ним подошли другие, и Казик, так больше ничего не добавив про брата, ушёл. — Ну, что, сегодня у тебя? — приятели рассчитывали на продолжение банкета, но получили в ответ резкий отказ. — Харе бухать, завязали. Тошнит уже от ваших рож, — Дима вернул себе холодно-безразличный вид так же внезапно, как произошло неожиданное и кратковременное превращение в «рубаху-парня». Разозлившись на себя за реакцию от слов Казика, Крыленко достал из кармана телефон. Вместо того чтобы сразу открыть телефонную книгу, нажал на значок фотографий. Последний снимок — закаменевшее лицо, плотно сжатые губы и обречённый взгляд — с таким, наверное, выслушивали расстрельные приговоры невиновные. Выражение Сашиных глаз на экране заставило желваки заходить под кожей, Дима с такой силой сжал телефон в руке, словно пытался раздавить. — Да пошло всё… Тянуло зашвырнуть гаджет в стену, но вместо этого он стёр фотографию. Зайдя в видео, уничтожил и запись, не просматривая. А после открыл список номеров, как собирался. Перебирая контакты, Дима пролистнул букву «С» и остановился на «Т» — Толик. Симпатичный парень, без лишних запросов, из тех, кто не откажется приятно провести время и потрахаться. Палец замер над иконкой с зелёной трубкой. «Бухло — не вариант, — решил Дима. — Да и надоело. Мы пойдём другим путём», — дал он себе установку. Саша тоже пробовал найти утешение в алкоголе, но, к своему сожалению, физически не мог пить долго. Опустошив бутылку коньяка на второй день после разрыва, следующим утром Маневич еле очухался и был в шаге от того, чтобы взять больничный. О том, чтобы продолжить возлияния вечером, и речи быть не могло. Алкоголь способен заглушить боль, страх, горечь утраты, но никогда не решит проблем. Проблемы нужно решать изнутри — для Саши это стало очевидно. Аутотренинг — великое благо. Ещё бы научиться им эффективно пользоваться. Когда первая боль от жестокого разрыва потеряла остроту, Саша стал настойчиво убеждать себя, что всё пройдёт. — Александр Евгеньевич, что вы хотите? — спросила его секретарь деканата в один из дней, составляя расписание зачётной недели и уточняя, на какие даты записать его группы. — Забыть, — ответил он, не задумываясь. Та рассмеялась, отметив, что не вспоминать о студентах и её давняя мечта. Только тогда Саша пришёл в себя, сообразив, про что его спрашивали. Больше всего на свете он хотел забыть Диму. Забыть всё, что связано с этим именем. Зная при этом, абсолютно точно зная, что вся его последующая жизнь будет наполнена воспоминаниями о нём. Обрывок ли музыки, достигший его слуха, шлейф ли знакомого аромата, случайно услышанный им на ком-то, или мелькнувший в толпе похожий силуэт, комната в мерцающем свете фонаря, настойчиво светящего в окно… Всё будет раз за разом возвращать его к Диме. Не говоря уже о том, что в каждом новом партнёре, любимом человеке (если сложится), он будет искать черты Димы, искать и, скорее всего, не находить. Отравой оказался Крыленко в душе Саши. Какие нечеловеческие усилия он ни приложит, не сможет полностью вырвать образ парня, с которым впервые в жизни был по-настоящему счастлив. Когда-то Саша смотрел фантастический фильм, он уже позабыл и название, и имена героев, и сам сюжет. Но одну мысль, главный режиссёрский посыл зрителям, запомнил — если стереть память, вместе с плохими моментами исчезнут и мгновения счастья. Побочный эффект возможности не помнить и не чувствовать боль. Теперь Саша не сомневался, представилась бы такая вероятность, он с радостью бы воспользовался ею, со всеми побочками. Стереть память, забыть и плохое, и хорошее, словно и не было ничего — вот чего он хотел. Пока же у него получалось лишь отключаться: как некоторые животные в критических условиях впадают в анабиоз, замедляя все процессы в организме, так Сашу охватило равнодушие ко всему. Наивная попытка студентов, написавших на доске в аудитории изречение Конфуция: «Блажен тот, кто ничего не знает: он не рискует быть непонятым», улучшить настроение преподавателя перед семинаром осталась незамеченной. Саша механически стер надпись и перевёл безразличный взгляд на слушателей: — Итак, сегодня мы поговорим о… — и без малейшего интереса провёл занятие, заставив своих студентов, привыкших к его шуткам, готовности к диалогам и открытой улыбке, недоуменно переглядываться между собой. Их препода подменили, возникло стойкое ощущение у парней и девушек. Единственное, что вызывало в нём подобие удовлетворения — это то, что дома не лезли в душу, не выпытывали настойчиво, что стряслось, ограничившись общими вопросами, на которые Саша отвечал: «Устал». И пусть ему не поверили, и отношение родителей стало сродни участию к заболевшему человеку — что ж, пусть. Лишь бы не дёргали и не приставали. Маневичи, конечно же, не могли не заметить, что со старшим сыном что-то произошло, но, зная Сашу, проявляли чудеса такта и выдержки. Понимали, насколько бесполезно тормошить его или взывать к тому, чтобы он рассказал, что происходит. Оставалось только наблюдать за ним и надеяться, что тот или справится сам, или все же расскажет о своей проблеме. В последнее почти не верилось. А вот у Лёхи терпения не хватало, и он старательно пытался «вывести Саньку из мутняка». Но ни одна его попытка цели не достигла — брат раз за разом отказывался разговаривать. Даже не ругался и не посылал — просто молчал. Лёша остро чувствовал вину за собой: что бы он ни натворил в течение жизни, Саша всегда умел понять его и никогда не отворачивался. Никогда, даже когда действия мелкого вредили ему — живя в семье, всякое бывает. Ответственность за детские проделки и позже юношеские ошибки старший всегда принимал на себя — сам, потому что считал это правильным. Когда всплыла правда про ориентацию Саши, Лёха отдалился от него, демонстративно выстроив барьер, и теперь из-за этого чувствовал себя подонком. То, что он даже не посчитал нужным узнать, что происходит в Сашиной жизни, оказался неспособен искренне порадоваться за него — было же видно, как тот летает, парит от счастья, — и вместо этого изо всех сил игнорировал, не добавляло Лёхе хороших эмоций. Он вдруг совершенно отчётливо ощутил, насколько ему не хватало брата. Вспоминая жизнь их семьи, Лёша не мог найти в памяти ни одного случая, когда бы Саша вот так же похерил его. Хотя это не означало, что старший брат во всем одобрял и поддерживал его. Понимал — да. Разговаривал, объяснял, убеждал — всегда. Даже когда Лёха попробовал наркотики, поддавшись клубной атмосфере, Саша не стал презирать брата или оскорблять, хотя считал употребление дури категорически недопустимым. А что сделал он? Кто он такой судить, кого любит его брат? Насколько жестоким надо быть, чтобы считать себя правомочным диктовать ему, пусть не вслух, что для него правильно, а что — нет? Задавая себе эти вопросы, Лёша понимал — Саша всего лишь хотел любить и быть любимым. В душе Лёхи появился страх — вдруг он разрушил все безвозвратно? Вдруг своим равнодушно-презрительным молчанием разорвал связывающие их нити и уже не получится ни восстановить прежнюю теплоту, ни вернуть их братскую дружбу, понимание и чувство локтя? Теперь, видя насколько старшему плохо, Лёша пробовал снова и снова вывести того на разговор. Правда, первая же попытка провалилась: запинаясь и с трудом подбирая слова, чтобы не причинить лишней боли, он спросил без конкретики и имён: — Саш. У тебя кто-то был, и вы расстались? — и услышал в ответ молчание. Но Лёха решил не сдаваться. Каждый вечер он приходил к Саше в комнату и разговаривал с ним, не обращая внимания на откровенное игнорирование и редкие односложные ответы, не отличавшиеся разнообразием: «отстань», «не хочу», «иди к себе», «я устал». Монологи его, если и слушались, то, скорее всего, не воспринимались, но Лёха не смирялся. Говорил о событиях дня, рассказывал о друзьях, об институтских новостях, обо всём, что происходило у него в жизни. — Саш, ты как? — в очередной вечер, ничем не отличавшийся от предыдущих, он без стука зашёл в комнату старшего и нерешительно замер на пороге. Саша лежал, не переодевшись с работы, лицом к стене. «Сколько же он будет так?» — с тоской подумал Лёша, но вслух преувеличенно бодро начал рассказывать: — Представляешь, что Крыленко учудил? Всё же странный он, да больной просто на голову! — то, что у брата с ним что-то было, Леха не сомневался — напускное недоумение Димы на конкретный вопрос скорее укрепило подозрения, чем рассеяло. И теперь при упоминании своего одногруппника он рассчитывал хоть на какую-то реакцию от Саши, ну хоть какую-то! Невыносимо было видеть равнодушное лицо без малейшего признака интереса в глазах ко всему вокруг. Пусть заорёт, выматерится, но выплеснет негатив из себя. Присев на край дивана, Лёха продолжил: — Сперва бухал, как в последний раз, потом деловым таким стал, а теперь вообще ебанулся. Он в армию уходит. Сам, прикинь? Пошёл в военкомат и попросился. Сказал, надо успеть на осенний призыв. Мы все в шоке, даже преподы охренели. Всей кафедрой уговаривали его доучиться, отсрочка же. Нет, упёрся рогом, не сдвинешь. Ещё и смеётся, прикалывается, с этим его юмором своеобразным. А у самого глаза, знаешь, как неживые. Совсем неживые, как у торчка. Саш, ты куда? Блин, да подожди! Уже на пороге Саша задал единственный вопрос: «Когда?» ошарашенному младшему — такого резкого перехода от апатии к действиям тот всё-таки не ожидал. Получается, он прав: Саша и — Крыленко?! Не просто случайная связь, а отношения? — Послезавтра… вроде бы, — ответил Лёха, чувствуя себя совершенно ошалевшим — может, не надо было говорить? Через несколько минут Саша уже стоял на остановке рядом с домом. Ожидая нужную маршрутку, он снова и снова прокручивал в голове одни и те же вопросы: «От кого же ты бежишь, Дим? От себя? Или от нас?».