Дочь Босфора

В четверг обедали с пафосом, у Трубецких. Кажется, мне несколько раз объясняли, зачем мы приехали в этот дом, и почему меня опять нельзя было оставить, но все доводы (как это по-русски?) в одно ухо влетали, а вылетали из другого с еще пущей стремительностью. Зинаида Николаевна, облаченная в мужской наряд странного оттенка, к восьми часам вечера уже доедала кролика, о чем-то увлеченно беседуя с хозяином и то и дело поправляя на лбу аметистовую фероньерку. Это был тот самый день, когда в жизни моей, помимо мадам Гиппиус, появилось еще одно наземное создание. Оно сидело скромно в углу, щебеча что-то на ухо толстому лысому господину и с упоением размазывая остатки картофелины вилкой по дну тарелки. Встретив мой взгляд, оно улыбнулось и слегка небрежно провело рукой по крепкой оголенной шее. - А кто эта дама, что говорит с Карташевым? - поинтересовалась я у Философова и тут же жестом попросила налить мне стакан воды. - В розовом? - он отрубил ножом крыло куропатки, - это мадам Надежда Александровна Лохвицкая-Бучинская. Видя, как тяжело мне дается даже в мыслях произнести эту фамилию, Философов сжалился и добавил. - Да вы, верно, уже слышали о ней! Это сестра Мирры Лохвицкой, знакомой Зинаиды Николаевны. Очень недурная юмористка. Только пишет под престранным псевдонимом. Как же, как же?... Извольте: Тэффи! Тем временем существо, оказавшееся молодой писательницей (молодой для общего круга, для меня же - совсем взрослой дамой), уже с нескрываемым интересом разглядывала мою скромную персону. - Как думаете, - вцепилась я в Философова, в глазах которого читалось единственное желание - убраться от меня подальше, - будет слишком непристойно, если я сейчас подойду к ней? - Отчего же непристойно? - он чуть не подавился оливкой, - подойдите, если угодно. И вот все ближе ясным облаком светилась для меня Лохвицкая. С каждым новым шагом я все думала о том, как странно повезло мне, турецкой юнице, не знающей жизни, но знающей русский язык и русских женщин: за несколько недель я познакомилась и обезумела от счастья быть рядом с Сатанессой, а теперь горю от предвкушения встречи с ангелом. Возможно ли? Едва ль... Я замерла от ангела в двух шагах, понимая, что нельзя подойти, не представившись. Побагровев от раздражения и стыда, я вернулась на место и, оторвав Философова от куропаток (за что он, видно, проклинал меня до самой своей смерти), молящим голосом уговорила представить меня. - Надежда Александровна, позвольте представить, - масляным басом начал он, и ясные глаза Лохвицкой утонули в этом вязком звуке, - Захма, Илона Анваровна, новый секретарь Мережковских. Неопытный, но, уж поверьте мне, подающий большие надежды! - Очень приятно, - она улыбнулась и протянула мне руку в кружевной перчатке, - прошу, присядьте рядом, Илона Анваровна! Философов, неимоверно обрадованный образовавшимся между нами ласковым тоном, поспешил вернуться к возлюбленным птицам. - Ба! - Тэффи хотела, кажется, начать разговор по протоколу, но свет газовой лампы, под абажуром которой я оказалась, вдруг лишил ее былой милой сдержанности, - какая вы молоденькая! Я не обиделась, но лоб мой нервно сморщился. " Точно, будто спаниель", - нехорошо пронеслось в моих мыслях. - Простите, Илона Анваровна, я, кажется, задела вас! - жемчужные глаза Лохвицкой заблестели влажным жаром. - О нет, что вы! - поспешила возразить я, - я действительно очень мала... И Зинаида Николаевна регулярно напоминает мне об этом... - Так сколько же лет вам? Я замешкалась. - Двадцать два... - Ах, Илона Анваровна, - улыбнулась женщина, и на пухлых щечках ее заиграли очаровательные ямочки, - не обманывайте, не рвите душу. И не хмурьтесь так! Глаза вас выдают. Глаза ведь открывают свет души. А ваши глаза совсем ясные, детские, не запятнанные житейской мерзостью, точно кристаллы... Да, да, кристаллы чистой воды! Так сколько же вам лет на самом деле, прекрасное создание? Смущенная, я смято и коверканно выговорила свои семнадцать лет. Полный ангел тихо засмеялся и, будто извиняясь за вызванное ею смятение, коснулась подушечками пальцев моего подбородка. - К сожалению, я не имею чести быть знакомой с мадам Гиппиус лично, - Тэффи улыбнулась, - но если ее секретарь так дьявольски мил, то она должна быть непременно хороша духовно! Слово "дьявольски" в ангельских устах резало уши. Потупив взгляд, я по глупой, детской привычке стала раскладывать складки на платье так, чтобы те легли ровным узором. Мадам Лохвицкую это позабавило. - Вы не из Петербурга, как я погляжу. - Я думала, уже все слышали, - протянула я, прикусив щеку и тихонько пискнув от собственной бестактности, - моя родня по маминой ветви живет в Петербурге, я же родилась в Стамбуле. - Как интересно! - румяное пухлое личико еще больше зарделось от любопытства, - дочь холодного моря и жаркого солнца! Даю слово, Илона Анваровна, я напишу об этом стихи! - Как угодно, - улыбнулась я, - мне бы это очень польстило. - Ну вот, - Тэффи надула губки, отчего те в секунду налились здоровым вишневым цветом, - теперь я боюсь разочаровать вас! Видите ли, Илона Анваровна, я очень самоуверенная, и хочу писать стихи. Только они не нравятся никому, потому я занимаюсь прозой. Сатирой, если быть точной. Мне очень приятно было доверие, с которым мадам Лохвицкая говорила мне о своих чаяниях, но с робостью, свойственной каждому ребенку, я ждала в ее словах подвоха, насмешки, пускай даже самый малого жеста, который указал бы на мои недостатки, и который мог серьезно ранить мое сердце. Мы говорили далее о многом: ей нравился мой странный говорок и разговоры о далеком море, и после каждого короткого рассказа она чуть приоткрывала рот, и губы ее, округлые, правильные, принимали форму сердца. В каждом ее тонком жесте видно было снисходительное удивление, будто бы даже неверие в то, что девица, по российским меркам еще два года обязанная бы обучаться в гимназии, так много повидала на своем пока коротком веку. - Вы замечательная девочка! - ямочки на щеках Тэффи ударили по концам ее губ, - как жаль, что мне уже пора ехать, я бы с удовольствием обсудила с вами еще кое-что! Но это ведь не последняя наша встреча, да, Илона Анваровна? Обещайте, что не последняя! - Клянусь шелком на перчатках Зинаиды Николевны, что не последняя! Она рассмеялась и трогательно, крепко, по-сестрински сжала мою ладонь. Я вернулась в компанию литераторов в весьма приподнятом расположении духа. В ней же тем временем происходил весьма увлеченный спор. - То есть вы и впрямь считаете, что женщине нет места в высоком искусстве? В литературе? В поэзии? Зинаида Николаевна, вероятно, чем-то сильно распаленная (вином или обидой - не все ли равно?) как неспокойная волна набегала на незнакомую мне даму в каракулевой горжетке. - Как музе, и только так. Музой - пожалуйста. Но женщина-литератор - это несказанная глупость! Как по мне, так каждый должен заниматься своим делом. - Обидеть стремитесь? - мадам Гиппиус почти лежала грудью на столе, не обращая внимание на выбивавшиеся из прически и маячащие перед глазами пряди волос. Незнакомая дама, видимо, была в сфере литературы несведуща, и личность той, кто так яро защищал права слабого пола, была ей неизвестна. - Чем же я вас обижаю? - дама нахохлилась, - может, супруга вашего и задела, так я же не виновата, что к нему молодые барышни стаями ходят на лекции! По дрогнувшей под канделябром рюмке понятно было, что несдержанную даму кто-то (очевидно, муж) сильно пнул под столом коленкой. Но то ли вино у Трубецких было слишком хорошо, то ли жар от люстры чересчур разлился по комнате, но обидчица, несмотря на обращенное к себе внимание, свою многослойную тираду завершать не собиралась. - А вообще господа любят своих женщин в историю впутывать! Вот отец ваш чем занимался? Уж не искусством ли? - Нет, - глаза Зинаиды Николаевны полыхнули злобным блеском, - мой отец был прокурором, и частенько в вашем пензенском имении... Там же вы, мадам Чаброва, жили до замужества?... приходил описывать породистых сук. А их в вашем доме было немало. Повисло неловкое молчание - только огонь в камине размеренно стрекотал меж поленьев, да чей-то нож ударился о стол. - Мадам, это возмутительно! - с трудом поняв остроту, зарокотал мужчина лет пятидесяти без подбородка - муж грубой дамы. - Возмутительно что? - со злой улыбкой спросила Гиппиус, поглядывая на Дмитрия Сергеевича. Тот прикрыл ладонью лоб и делал вид, что супругу свою не знает. - Вы оскорбили мою жену! - продолжал греметь человек без подбородка, - я смею требовать от вас извинений! - Господин Чабров, вы, кажется, не все расслышали, - ответила Зинаида Николаевна, - ведь это ваша жена оскорбила меня, назвав мой род деятельности несказанной глупостью. А про попытку упрекнуть меня в протекции со стороны отца я уж молчу. - И оболгав Дмитрия Сергеевича! - с жаром шепнула я, но меня, конечно же, никто не услышал. - Ну и что же вы предлагаете? - противным голоском напала на Гиппиус Чаброва, уверенная в своей победе. - Чтобы прекратить все дальнейшие разборки с привлечением свидетелей, чего я не терплю, - Зинаида Николаевна вдруг сорвала с руки шелковую перчатку, отчего аметистовый браслет недобро зазвенел, и, к превеликому удивлению всех присутствующих, швырнула перчаткой прямо в нос несдержанной дамы, - я этот спор решу. Мадам Чаброва, вы оскорбили меня. Я требую сатисфакции. - Ты с ума сошла! - охнул Мережковский, но Зинаида Николаевна жестом попросила его молчать. - Я пришлю к вам своего секунданта завтра. Право выбора оружия оставляю за вами. Всего хорошего, господа. И простите за испорченный вечер. - Какая драма! - взвизнула хозяйка. - В моем доме! - вторил ей муж. - Какой позор! - болезненно простонал Мережковский. - Какая женщина! - зашептал Волынский. - Как интересно! - чирикнула горничная. - Какой ужас! - побледнел, оставив недоеденный десерт, Философов. За всем этим многообразием реплик я думала лишь об одном - о глупой клятве, данной ангелу русской литературы. Я не знала о традициях дуэли тогда, в частности о том, что женщина в ней участвовать не может, ведь в Турции оскорбление кровью смывали совсем другим образом, но понимала точно - один из участников редко выходил из поединка живым. Если Зинаида Николаевна погибнет... Нет, я не могла думать об этом! Треклятый язык, мой злейший враг... О, Всевышний, как проклинала я свой язык в ту минуту! Сухая бледная рука поманила меня из коридора. О, если бы я никогда не клялась...