Дочь Босфора

Думаю, дорогому читателю не составит труда догадаться, кого мадам Гиппиус выбрала себе в секунданты. Мне полагалось сделать следующее: добраться до Васильевского острова, найти дом Чабровых (Зинаида Николаевна написала мне на листе бумаги точный адрес), позвонить в дверь на пятом этаже и справиться об Дарье Александровне. К моему великому счастью, дверь открыла не горничная, которой пришлось бы долго объяснять о том, кто я и зачем тревожу Чабровский покой, а сама хозяйка. Странно было видеть мне эту женщину, что вчера так бойко наседала на Зинаиду Николаевну своим отсутствием аналитической жилки, в скромном платье серого шелка и весьма банальном уборе - домашнем чепце. Чуть поломавшись и даже не предложив мне выпить чаю, Чаброва заявила, что драться будет на рапирах и не позднее, чем в восемь часов утра в воскресение в роще на северном выезде из города. Через час, зайдя к Мережковским для обьяснения Мадонне Декаданса указаний по поводу поединка, я стала свидетелем оживленного спора между вышеуказанной четой и их сожителем. - Зина, шпаги! - Дмитрий Сергеевич ходил по комнате, активно жестикулируя и спотыкаясь о складки на ковре, - ты же даже фехтовать не умеешь! - Ничего подобного! - возражала Зинаида Николаевна, - Я брала уроки фехтования! - Да, в тринадцать лет! Ударив себя ладонью по лбу, Мережковский набросился на Философова: - Дмитрий Владимирович, скажите ей! Ведь ее там покалечат! - Не покалечат, Дмитрий Сергеевич, не волнуйтесь, - Философов отчего-то беспомощно взглянул на печку, - я уверен, что мадам Чаброва фехтует не лучше нашей жены (на этом высказывании я закашлялась так сильно, что не заметила, как смахнула вазу со столика в прихожей. Благо, та упала на ковер). А вот опозориться, Зиночка, ты там имеешь все шансы! - Не уж-то я так плохо смотрюсь в рубашке? - искренне удивилась мадам Гиппиус, и глаза ее, помутневшие от неяркого освещения, казалось, вытянулись к вискам, - бросьте, господа, у меня прекрасная фигура! Да и смотреть никто не будет, перед кем же мне позорится? Мережковский не ответил. Издав то ли вой, то ли стон, похожий на скрежет промёрзшей заводской шестеренки, он закатил глаза и закрыл дверь гостиной с другой стороны, удалившись в спальню. - Мы с тобой после поговорим. Когда образумишься, - прошипел следом Философов и тоже умчался куда-то, оставив нас с Зинаидой Николаевной в обществе недопитого и остывшего кофе. Мадам Гиппиус, пожав плечами, вдруг сорвалась с места и уперлась руками в большое напольное зеркало, стоящее в соседней комнате. - Илона, скажите честно, - начала она, расстегивая воротник платья и оголяясь до груди, - у меня привлекательная фигура? Только не врите мне, я не Дмитрий Сергеевич! Меня не проведешь! - Ну, - я замялась, кусая губы, - фигура у вас декадентская... Кружево на корсете Наяды резало глаз в свете едва взошедшего, и оттого отвратительно рыжего солнца. Нервно крутясь, пытаясь то расправить, то снова смять образовавшиеся на рукавах складки, Зинаида Николаевна кончиками пальцев очерчивала контуры груди, которой, к слову, у нее как таковой не наблюдалось. - Так привлекательная или нет?! - Привлектельная, привлекательная! - не выдержала я ее напора. - И с чего же они все тогда взъелись? - мадам Гиппиус, пытаясь, очевидно, вновь одеться по приличиям, запуталась в платье и беспомощно дергала плечами, стараясь поправить сбившийся лиф, - совсем и не позорно в одной рубашке драться! Чтоб они знали, все заправские дуэлянты так делают! - Мне кажется, под позором господа имели несколько другое... - я робко подошла к Зинаиде Николаевне, пытаясь вызвалить ту из шелково-кружевного плена, - вызвать на дуэль даму было слишком эпатажным шагом.... - Знаете ли вы историю графини Дианы де Тюржи? - вдруг спросила Зинаида Николаевна, после тщетных попыток высвободиться приняв, наконец, мою помощь, - не знаете, так и скажите. Так вот эта блистательная дама, красавица и, как пишут историки, одна из опаснейших церцей двора Медичи, с десяток раз дралась на шпагах. И не глядите волком, Илона, я же не анекдот вам тут рассказываю! Так вот, она посылала форменные вызовы своим обидчицам и сражалась с ними по всем правилам, облачаясь в одну только рубашку, как это делают заправские драчуны. - Какие сказки! - не выдержала я, уперев руки в бока. Наивность Зинаиды Николаевны в вопросе чести начинала поражать даже меня. - Так что я не первая собираюсь на женскую дуэль, - она, казалось, не слышала меня, и продолжала воображать, - кажется, де Тюржи обычно посылала вызовы с секундантами... - Успешно? - съязвила я. - Представьте себе! - освобожденная из платья женщина потянулась за шоколадной конфетой, что лежала, надкусанная, отчего-то на стеллаже, - последней ее соперницей была мадам Сантен-Фуа, и пригласила она ее на смертный поединок на шпагах и кинжалах, и непременно в одних рубашках! Мне начинало казаться, что Зинаиде Николаевне не столько хочется порезвиться с рапирой в руках, сколько пощеголять на морозе в нижнем белье, а именно - в шелковой поддевке под корсет. - И кто же вышел победителем? - я скептически изогнула бровь, непроизвольно дергая себя за кудряшку от странного возбуждения. - Никто. Их помирили, - мадам Гиппиус пожала плечами и, отойдя к столу, открыла пачку шоколада "Миньон" - очередного Блоковского подношения, - с ума сойти, какие вкусные конфеты! Я хочу еще одну... Этот большой ребенок, невероятно наивный, но такой измученный осознанием жизни, беспечно облизывал испачканные в сладкой пудре пальцы, не обращая внимание ни на обиженного мужа, ни на растерянного секретаря. Мне же, с моим волнением, оставалось лишь тихо ждать. ... Воскресение пришло так быстро и неожиданно, что, когда Зинаида Николаевна позвонила мне на квартиру с приказом немедленно собираться "на смертный бой", я, признаться, сперва даже не поняла, о чем она говорила. Уже потом, в полусонном состоянии усаживаясь в экипаж, я невольно начинала понимать смысл всего происходящего вокруг. Мадам Гиппиус была при параде: ярко очерченные брови на бледном лице казались не частью тела, а аксессуаром, прилагающимся к котиковой шубе, которую я сама тщательно вычистила пару дней назад. Волосы, очень сухие из-за прикосновения почти раскаленных щипцов для завивки, были собраны просто, в косу, переплетенную черной лентой. Судя по тому, как декадентская Мадонна смело и нескованно двигалась, кальсоны из ангорской шерсти также были при ней. Она переживала, это было заметно - не дергались бы иначе так нервно красивые белые пальцы, скрытые перчатками, не глядели бы столь потерянно глаза из-под меховой шапки, словно застеленные вопросом:" зачем и кому нужно все это?". Уже когда мы прибыли на место, она, казалось, начала успокаиваться - болезненный румянец сошел с лица, да и глаза приняли свой нормальный, мутный отблеск, - но мне всё равно было тревожно за ее душевное состояние. Снег перестал. Негустая рощица, выбранная "нашей соперницей" в качестве места проведения дуэли, чернела грубым частоколом на фоне дымящейся столицы. Испачканный и блеклый экипаж остался ждать нас у дороги. Со странным трепетом в груди и заплетающимися от холода ногами я брела за Гиппиус, волоча за собой холодный металлический чехол. В нем, педантично перемотанные шелком, покоились ученические шпаги. Настоящих, как можно было предугадать, Зинаиде Николаевне никто бы не одолжил. Мороз разрисовал воздух причудливейшим орнаментом: Египет, Рим, Византия и Персия - все смешалось в нем, из-за раннего солнца перемежаясь нитями хохломы. Великолепное смешение стилей, манер, темпераментов и воображений терзало воображение. Нет никакого сомнения, что самое великое на земле искусство, искусство живой природы, строится по принципу слепого пирога. Как ни смешно, но повара во все эпохи были куда догадливее художников и сочинителей... Ледяной ковер поземки вдруг задышал пышным паром, забираясь мне под юбку, и я ощутила столь невообразимый холод, что он отозвался болью. Очевидно, все переживания по поводу мороза отразились на моем лице, потому что Зинаида Николаевна, внезапно обернувшись, обратилась ко мне стальным голосом: - Что с вами, Илона? Вы вся синяя! - Градусы... Язык мой заплетался. Мадам Гиппиус недобро сощурила глаза, подходя ближе: - Когда вы уже приучитесь одеваться по погоде? - затем вдруг распахнула полы шубы и, фыркнув в ответ на мой удивленный вздох, стянула с себя рейтузы, оставшись в легких полосатых кальсонах, - наденьте это. Надеюсь, теплую фуфайку вы все-таки дома не забыли! Бледно-сиреневые подштанники из ангорской шерсти мазолили мне взгляд своими пышными узорчатыми бантами. Я нерешительно помяла их в руках. - Это обязательно? - Да. Тон, не терпящий возражений. Я мертвеющими пальцами разглаживаю фиолетовые бантики. - Ламовые... - Ламовые. - С ленточками... - С ленточками. Надевайте. Она сурово сдвинула брови. - Ну? По высоте охрипшего голоса я поняла, что дальнейшее сопротивление практически невозможно. Да и необходимо ли оно было, когда пальцы у меня на ногах уже потеряли чувствительность, а коленки заскрипели, точно дубовый сук? Что такое, в сущности, бледно-сиреневые рейтузы с фиолетовыми бантиками перед холодом и моей любовью, которая выше любой телесной низости? Ничего. Жалкое испытание. - Зинаида Николаевна... - робко обратилась я к даме. - Что? - Вы не могли бы отвернуться? Я приподниму юбку... - Какая глупость! Со спокойным сердцем я растянула мягкие бледно-сиреневые ноги, отсеченные ниже колен, задрала ногу и не без труда протиснулась в узкие штанины. В конце концов, при двадцати восьми градусах мороза в теплых панталонах из ангорской шерсти с большим спокойствием можно было ожидать прибытия соперницы. Последняя, к слову, ни о каком прибытии, очевидно, не помышляла. Сделав пару кругов пешком по роще в попытках осмотреть окрестности, Зинаида Николаевна села на поваленное дерево, предварительно постелив на толстую кору прихваченный из экипажа декоративный коврик. Я последовала ее примеру. С полчаса мы сидели молча, медленно протягивая одну папиросу на двоих и думая каждая о своем. Зинаида Николевна - о предстоящей дуэли, я - о чудеснейшей силе рейтуз. Брегет в кармане шубы пробил половину десятого. Нервно одергивая воротник рубашки, торчавший стоечкой, мадам Гиппиус стала так же нервно ходить от бревна к небольшой поляне, находившейся в пяти метрах от нашего месторасположения. - Однако же, они опаздывают. Губы ее, посиневшие, обветренные, беспрестанно шептали что-то, будто бы Сатанесса решила вдруг взмолиться небесам. Я знала, что ей холодно - в кальсонах и одной мужской рубашке даже под шубой не могло быть тепло, - как знала и то, что Дарья Александровна и не собиралась приезжать. Наверняка она сидела дома, в своем простеньком мещанском платьице и пила чай, погоняя горничную... Но этого нельзя было объяснить Мадонне Декаданса! За два месяца службы я отлично усвоила один урок: Зинаида Николаевна принадлежала к породе людей упрямых и, что самое главное, сознательно упрямых. Она вполне могла понимать тщетность нашего ожидания, но никогда бы не согласилась с ней, если бы я первая взяла слово. Нет. Она сама должна была признать свою неправоту. - Послушайте, Илона, - она говорила тихо, от поляны, не надеясь, что я услышу ее, - вы случайно не знаете, для чего мы торчим здесь? Зачем? Кому это нужно? Вдруг ясный ужас охватил меня: подкосившиеся ноги Белой Дьяволицы возвещали о начале истерики. С неприятно дрожью ждала я ее главного вопроса: - Кому я нужна?... - Вы нужны мне. - Вам - да. И про Мережковского не смейте даже говорить мне! Я о нем знаю побольше вашего. Откровенно говоря, я не понимала ее намеков, но на всякий случай подошла ближе. - Так объясните мне. Полные горечи глаза полыхнули беспомощной злобой. - Я о людях, лишенных духа. - Бедных душевно? - Душевно, Илона, можно быть только больным, - даже в таком состоянии она не упустила шанса укорить меня в плохом знании языка, - духовно низких. Бездуховных людей. Ведь я для них не существую... - А разве они нужны вам? - Мне - нет, - она шмыгнула носом, - но моему самолюбию очень нужны. Их ведь большинство... Ни с того, ни с сего она вдруг упала на колени, и слезы, огромные, детские, потекли по ее щекам. Я опешила. - Зинаида Николаевна, ну что же вы, в самом деле?! - зачем-то крикнула я, хватая ее за плечи, - ну не приехала Чаброва на дуэль, да разве же это повод для ваших слез? - Кому я нужна, если большинство ко мне безразлично?! - продолжала причитать она, то ли в надежде нарваться на похвалу, то ли загораясь безумной паникой, - что я делаю здесь, если даже мое самолюбие некому утешить?! Подите прочь, Илона, с вашим сочувствием! Вы думаете, я не понимала, что Чаброва вас не послушает, когда ехала сюда?! Я все прекрасно знала! Но понимаете что? Я надеялась! Почему? Почему я надеялась? И почему я не понимаю ничего?!... С трудом я подняла ее на ноги. Снег забрался ей в сапожки и под рубашку, отчего Гиппиус, перестав рыдать, заскулила уже от холода. В душе ругаясь самыми неприличными словами, которые только были мне известны, в отношении Чабровой, я повела Зинаиду Николаевну к экипажу. Когда тот тронулся, я, невзирая на возражения, самолично стащила мокрые насквозь сапоги с ног женщины и заставила ее практически лечь на мягкое сидение, вложив ступни в мои ладони. - Больше - никогда... Она не ответила - челюсти ее сводила судорога. Дopoга вскоре стала дoвoльнo широкой и ровной – чем ближе мы подъезжали к столице, тем аккуратнее казалoсь всё вoкpуг. Я на несколько секунд прикрыла глаза, и почувствовала, что Зинаида Николаевна страстно желает того же. Утро оказалось слишком тяжелым, и тепеpь нас обеих начиналo клoнить в сoн. - Oтдoхните, - тихo предложила я, отпуская ее ноги, - пожалуйста... Мадам Гиппиус подтянулась и пoлoжила гoлoву мне на кoлени, позволяя снoва гладить свои вoлoсы. Экипаж стучал кoлёсами пo дopoге, и этo напoминалo мне какую-тo старую, грубую восточную мелoдию, которые так любил мой учитель танцев. Pешив oбязательнo выпросить у отца патефонную пластинку с игрой на сазе, я, как и Зинаида Николаевна, прикрыла глаза. Она же вдруг мягким жестом протянула ко мне pуку. На губах была улыбка – тёплая и спoкoйная, нo уже тoгда… да, уже тoгда oна была невыносимо усталoй. В миг, кoгда наши пальцы сoпpикoснулись, приближающийся сон слoвнo pаскoлoлся, а вместо него вновь возник холодный, как снег, но не убийственный, а спасающий от жара, образ Города Тысячи Рек... - Какие у вас руки холодные... - прошептала хрипло Зинаида Николаевна, приподнимаясь и поднося мои пальцы к губам. Она не умела благодарить, но этот ответ живой души на ласку, на мое искренне участие легко было понять без слов. И это нежное отношение, рожденное пережитой болью, было дороже тысячи многоярусных признаний... Впереди была заметенная снегом дорога, так похожая на реку, город у стоков которой мы обе желали достичь. До приезда моего отца в Россию оставалось несколько дней...