Дочь Босфора

Если бы тогда, в далеком 1902 году, я умела достаточно точно выражать свои мысли по-русски, то непременно сказала бы:" Как же поразительно прелестны ваши предновогодние базары с их убранством и счастьем в каждой случайной снежинке!". Но подобное витийство мне было в те дни недоступно, а потому единственное, что услышала от меня Зинаида Николаевна, было странное "Allah, Allah!", что означало (как бы перевести точно?) "Ничего себе!". Мадам Гиппиус вытащила меня на ярмарку близ Михайловского замка по двум причинам: ей хотелось мятных пряников, которые в одиночку есть было скучно (это во-первых), а во-вторых, нам предстояло долгое и весьма тяжелое испытание - выбор новогодних подарков для друзей и членов обоих семейств. По правде говоря, о нашей миссии Зинаида Николаевна беспокоилась в последнюю очередь. Едва завидев то, как под огромной елью, нарядной и щедро иллюминированной, скользили на коньках дети и парочки, она как капризная девчушка потянула меня за рукав к катку, едва успев прожевать мятный пряник. - Но я не умею! - попыталась воспротивиться я, но Гиппиус, кажется, меня уже не слушала. - Так я научу вас! - она весело приняла из рук служителя пару коньков и властным жестом протянула их мне. - Они мне не по размеру будут! - Тогда возьмите другие. - Но вам нельзя сейчас перенапрягаться! Ваши колени... - не сдавалась я, в душе проклиная себя за непонятную упрямость. Всё равно любые пререкания были излишни в спорах с Мадонной Декаданса. - Хватит спорить! - она топнула ногой, - вы сами позволили мне прийти сюда! А теперь что же? Откажете мне в такой мелочи? Или вы просто не любите, когда радуются другие? - Не в этом дело, - раздраженно шепнула я, расшнуровывая уже ненавистный мне конек, - просто здесь так много людей... Я беспокоюсь за вас! - Я не уйду! - поставила меня перед фактом Зинаида Николаевна, воинственно надвигая беретку на лоб, - можете хоть лечь у меня на пути. Я хочу кататься! - Так уж и быть, - капитулировала я, понурив голову, - не разуваться же обратно, раз уж пришли... Она протянула мне руку. - Прокатимся пару кругов? - Но не более! Элегантно ступив на лед, Зинаида Николаевна прищурила свои холодные глаза, как бы призывая меня поторопиться и не заставлять ее скучать. После эльфийской грации Мадонны мои движения, вероятно, напоминали балет гиппопотама. Держась одной рукой за бортик, а другой - за собственный живот, я боком сползла на скользкую поверхность, и, чувствуя, как разъезжаются в стороны мои ноги, жалобно посмотрела на упрямую женщину. - Смелее! - издевалась она. Я проехала пару метров, после чего, как и предполагала, подобно жирной чернильной кляксе растянулась на льду под странный смех Зинаиды Николаевны и скрип наряженной ели. - Вставайте, вставайте! - потянула она меня за руки, и, едва убедившись, что я нашла равновесие, отъехала на несколько шагов и вдруг - о ужас! - повторила мое позорное падение. Да благословит Всевышний мою хорошую реакцию! Едва заметив, как ноги Зинаиды Николаевны подкосились, я шагнула к ней (именно шагнула, не проехала!) и подхватила поэтессу под руки. - Кажется, вы уверяли меня, что умеете кататься! - проворчала я, скептически глядя на даму. - Ну да, - она вырвалась и отряхнулась, - чисто символически! - То есть никак? - Ну почему же? - пытаясь казаться осторожной, она оперлась о бортик ели, - я каталась недавно. - Так же недавно, как и брали уроки фехтования? - Перестаньте! - Гиппиус засмеялась, и в звуках этого тонкого, похожего на звон рождественских бубенцов, голоса мне вдруг стало казаться, что все, о чем мы спорили, так неважно, а важна лишь эта елка, запах пряников и лед - лед, сверкающий под нашими ногами... - И заметьте! Мы обе скользим! - не унималась она, - обе! И падаем пока редко! А знаете, почему не падаем? Да потому, что мы скользим не в один момент, а в разные. Вы скользите, когда я стою, а когда я - вы не скользите, и я держусь за вас... - Ну, вот видите. А если б мы шли отдельно, так уж давно оба валялись бы в снегу. Нет, нельзя бы было отпускать вас кататься одну... - Да, да, удивительно... - проговорила она загадочно, - в разные моменты... Но тут, занявшись этим соображением, она навела меня на такую кучу снега, что, не схвати нас кто-то третий (какой-то милый высокий юноша, кажется, курсант), катившийся близко позади, мы бы обе полетели вниз - и в одно и то же мгновение. Сквозь тонкую перчатку я чувствовала тепло ладони той, кто уверенно вел в нашем странном танце, похожем на пьяное шатание матросов близ Галатского моста. Мы падали, цеплялись за кого-то, валили случайные парочки, и отчего-то так смеялись, что прохожие, вероятно, считали нас действитель подвыпившими. Возможно, так оно и было. Возможно, я действитель была пьяна от нее - статной ведьмы, холодной, словно лед, и яркой, как стремительно лопающиеся в бокале пузырьки шампанского. Была ли пьяна она - не знаю. Но это ли было важно?... Вдруг очередная крупная тень не сошла вовремя с нашего пути, и на площадку перед катком, к которой мы незаметно приблизились, путаясь в ногах и шарфиках, упало три фигуры - две женские и одна мужская. - Ах, сударь, простите... - затараторила я, как вдруг осеклась, увидев до боли знакомую проседь в подкрученных усах. - Какое позорище, - констатировал пострадавший, - дочь референта Его Величества падишаха не может устоять на ногах на ровном месте! Отец сердито посмотрел на меня, поправляя воротник пальто. - Прости, папа, такого больше не повторится, - ответила я по-военному, как была приучена с детства отвечать старшим на критику, - обещаю. - Так-то лучше. Видела бы тебя мать! - он встал, подавая мне руку. - Но что ты здесь делаешь? - удивилась я. - Гуляю, - ответил отец, - в том числе гуляю. Я позвонил к Мережковским, там сказали, что вы с мадам Гиппиус направились на ярмарку. Ну, вот я и здесь. В руках его заблестел портсигар. Зинаида Николаевна, уже проехавшая без меня оставшийся круг, помахала нам от елки и умчалась, подняв столп блестящих ледовых искр. - Какая жизнерадостная, - ухмыльнулся отец, скрестив руки на груди и с ноткой скептицизма вглядываясь в фигуру плавно ползущей по бортику Декадентской Мадонны. - Скорее задохнувшаяся от веселья, - я мечтательно улыбнулась, поправляя выбившуюся из-под шапки прядь волос. За прической моей теперь лично следила Зинаида Николаевна, и неаккуратный вид ее мог бы сильно расстроить дорогую мне женщину, - но зачем же ты меня искал? Случилось что-нибудь важное, что-то с Сандером? - Нет нет, не беспокойся, - отец сжал мою ладонь, - ни с ним, ни с мамой ничего страшного не случилось. Но я всё же хотел серьезно поговорить с тобой. - Опять? - не выдержала я, за что получила легкий подзатыльник. - Снова, - поправил меня отец ледяным тоном, - ты совершенно разучилась себя вести! Чок айып*, Илона! Ты абсолютно резистентна ко всем проявлениям воспитания! - Не сердись, - понуро опустила я голову, - и прости меня. Я не хотела тебя обидеть. - Я верю, - он впервые мягко улыбнулся и приобнял меня за плечи, - но разговор наш это не отменяет. Ты подумала о моем предложении? В горле у меня запершило. Разумеется, о вопросе отца на предмет замужества я, восхищенная предновогодней суетой под эгидой Зинаиды Николаевны, не задумывалась ни на минуту. - Ясно все с тобой, - отец закатил глаза, - я, между прочим, жду ответа! - А я жду счастья! - не выдержала я, - папа, ты хочешь от меня слишком скорого решения, я не могу так! - Счастья? - он удивился, - ты что же, не счастлива сейчас? - Счастлива, но... Я не о том счастье говорю тебе, папа. Я о любви говорю. Ты хочешь видеть меня женой перспективного чиновника, человека с достойным прошлым, а я... А я не знаю, хочу ли я этого... Ты ведь всегда дозволял мне слушать свое сердце. Я не готова еще ответить тебе в согласии с моим чутьем. Отец посмотрел на меня с недоверием. - Ты не хочешь этого из-за дальновидных соображений, или потому, что одна неспокойная дама совершенно затуманила своими идеями твой неокрепший мозг? Я не нашлась, что ответить. С минуту мы простояли молча, и ветер, поднявшийся внезапно, посыпал нас, как цукатами, разноцветным от блесках елочных игрушек снегом. Отец с тоской взглянул в мои глаза. - Думай о чем знаешь, - сказал он, поправляя шляпу, - я подожду, пока ты примешь решение. Но прошу тебя, милая, не поддавайся минутным порывам. Солнечные удары всегда оставляют свои зловредные следы, какие бы сладкие грезы ты не видела в их течении. - Прошу, оставь свое красноречие для разговоров с Его Величеством, - я улыбнулась, неловко переступив с ноги на ногу, - я поняла тебя, папа. Я подумаю. Даю слово. На этом мы и расстались. Отец, постояв еще на катковой площадке, отправился домой, коротать вечер с бабушкой, а я же побежала искать ту, с кем все последние месяцы было мое сердце. - Поймала! - зазвенели над ухом бубенцы смеха, и Зинаида Николаевна теплым облаком уткнулась мне в спину, - куда же вы пропали? Я вас всюду искала! В ее руках шуршала бумажная упаковка имбирного, покрытого глазурью, сладкого претцеля размером с две мужских ладони. - Беседовала с отцом, он заходил за подарком для бабушки, - слегка приврала я, обнимая ее в ответ, - а вы купили подарки? - Нет, я ждала вас, - она потерла раскрасневшуюся щеку, - и от тоски раз десять поцеловалась с площадью катка. - Но как же так!... - почти закричала я, но пальцы, коснувшиеся моих губ, прервали гневный поток сознания. - Все хорошо, не беспокойтесь, милая Илона, - Зинаида Николаевна могла бы показаться спокойной, если бы на озорные искры в мутных радужках зеленых глаз, - вы мое желание выполнили, и я вам за это более, чем благодарна. Она подалась вперед и, прикрывшись муфтой, легко поцеловала меня в уголок губ. Снежинки вили вокруг нас причудливый кокон, оседая на рукавах, шляпках, упаковках, муфтах, губах и претцеле, торчащем из промасленной бумаги. В глазах мадам Гиппиус сиял рождественским блистаньем невидимый невооруженным глазом дух приближающегося праздника. А в моих... В моих, что весьма вероятно, застряло бельмом смятение, перерастающее в панику. Я не решалась сказать Зинаиде Николаевне о предстоящей помолвке (на которую, очевидно, мне пришлось бы согласиться под давлением семьи), и эта мысль необратимо терзало мое сердце. Уже открыв было рот, чтобы начать серьезный разговор, я вынуждена была замолчать - за елкой, огромив своей мощью нежно льющийся от уличного оркестра вальс, грянул первый залп предпраздничного фейерверка. * Çok ayıp (турк.) - очень стыдно.