Дочь Босфора

- Смотрю при лампе: дохлый, гадкий... Гадкий... Со злым хрустом покатился под буфет очередной замаранный лист. Она (Зинаида Николаевна) сидела на полу, поджав ноги по-турецки, и остервенело набрасывалась на разложенную вокруг бумагу со страшным орудием - золотым пером. Рядом с ней на фаянсовом блюдечке лежали разноцветные монпансье. - Илона Анваровна! - капризно бросила она в мою сторону, - что же это такое получается?! Я, пристроившаяся, как верный пес, прямо напротив мадам Гиппиус, лишь пожала плечами. Редкими бывали свободные минуты моего сложного референтства, и каждую из них мой мэтр, моя "хозяйка" желала видеть меня рядом с собой. Она же не отдыхала никогда: казалось, даже поздними часами, когда во всем доме тушили свет, Демоница не прекращала мыслить о работе, о своих творениях. Благо, именно в моменты ее кипучей деятельности я могла вздохнуть спокойно - Декадентская Мадонна с головой уходила в труды, а от того, естественно, не замечала меня. И я, взяв в руки грифель или угольный карандаш, писала ее портреты. Рисовать я любила с детства, но не могла себя назвать талантливым, или даже способным художником. В моих работах, как, впрочем, и во всех моих делах, проскальзывали, как говорил брат, "сухой расчет и отвратительные цифры". Каждый кусочек своего рисунка я просчитывала, вымеряла сантиметрами, на что смотрели с неодобрением и семья, и приходящие учителя-воспитатели, старавшиеся вырастить из меня примерную добракыз*, кроткую, как молодая овца. Когда Зинаида Николаевна меня окликнула, я едва успела наметить на картоне ее тонкий профиль. - Опять вы не слушаете! Гиппиус швырнула в меня очередную скомканную бумажку. В моей душе начинало закипать раздражение. - Я слушаю, Зинаида Николаевна, - как можно прохладнее ответила я, демонстративно отложив картонку в сторону. В последнее время я все чаще одергивала себя, понимая, что секретарь критика - это не служанка, а преданный друг, товарищ, словом, тот человек, без которого нельзя обойтись не только на кухне. Казалось, Мережковские это понимали, и вот уже неделю за продуктами в лавку ходила не я, а соседский мальчишка, а пыль со стеллажей в кабинете Дмитрия Сергеевича смахивала исключительно горничная. - Я не могу подобрать рифму к слову "гадкий"! Отбросив последний лист и едва не опрокинув фаянсовое блюдце, хозяйка литературного салона подмяла под себя миндер и уткнулась в него лицом. На картонке, упавшей к ее ступням, чернела линия вытянутых к вискам, вечно прищуренных глаз. - Может, "хваткий"? - индифферентно поинтересовалась я, протягивая руку за начатым рисунком. Зинаида Николаевна редко бывала естественна, а сейчас, обиженная на вдохновение, усталая и растрепанная, она казалась мне особенно очаровательной. - Вы еще "цапкий" или "гладкий" мне посоветуйте, Илона Анваровна! - она скривилась в недовольной усмешке, - ну что вы как дитя малое, ей богу! - А "краткий"? - Где вы видели краткого человека? - она скептически изогнула бровь. И вновь этот едкий, острый, непривлекательный тон! Мое терпение было на исходе. Увидев, как тянется к разноцветной горстке конфет цепкая пятерня декадентской Мадонны, я нарочно опередила ее, высыпая себе в рот пять желтых и четыре синих горошины. Гиппиус ухмыльнулась. - У вас все губы в сиропе. Я удивилась - откуда сироп в леденьцах?... - но ответить не решилась - облизнула губы и со скрипом проглотила уже размякшие фруктовые конфеты. - Сладко? - ехидно спросила Зинаида Николаевна, явно упиваясь моим неудачным проявлением вольнодумства. Я неохотно кивнула. - Да вы губы-то оближите! - Она пододвинулась ближе, бесцеремонно проводя пальцами сначала по моей скуле, а затем по ложбинке над губой, - они, верно, тоже сладкие? Я начинала догадываться, что она имеет в виду. - Так сладкие же? И, едва я успела сказать хоть слово, зеленоглазая Наяда оперлась на мои колени и резко, со страстью впилась в мои испачканные губы. Не могу сказать, что я опешила от столь опасной выходки - напротив, была тайно готова к ней. Я не была искушена в поцелуях, но уже отведала их определенное количество - почти все были подарены мне милым юным князем, с которым я познакомилась в канун своего шестнадцатилетия. Были на моей памяти и поцелуи с женской стороны - так Джаир, младшая дочь Митхада-Паши и моя лучшая подруга, учила меня любви. Зинаида Николаевна учить меня ничему не собиралась - она хотела меня обидеть. Ее губы, сухие, узкие и твердые, как у всех умело говорящих по-французски людей, сжали мои кузнецкими клещами, стараясь доставить скорее дискомфорт, нежели наслаждение. - Действительно, сладкие... - сказала она, вновь садясь на прежнее место. Очевидно, она надеялась, что я оторопею и зальюсь краской (как и всегда после подобных ее выходок), но я не собиралась доставлять ей такое удовольствие. Дернувшись, как от разряда тока, я обняла Гиппиус за шею и повторила ее поцелуй, но не страстно, а дико, будто испуганно, со злостью и детской, отвратительной грубостью. Казалось, испуг этот передался мадам Мережковской. С секунду она недоверчиво смотрела на меня. - Илона... Теперь ошеломлена была она. - Сладкие. Не сомневайтесь. Я вытерла губы, с вызовом глядя ей прямо в глаза. Я надеялась, что Зинаида Николаевна заговорит первая, обратит все в шутку, убежит или, на худой конец, просто покраснеет. Но Гиппиус не была бы великой поэтессой, если бы все ее душевные порывы угадывались так просто. Впалые щеки Сатанессы действительно слегка порозовели, но в остальном я не угадала в ней ничего. - Вот оно! - вдруг воскликнула она и, странно выгнувшись, достала из-под кресла скомканный альбомный лист, - "сладкий"! Илона, вы чудо! Просто потрясающе! На следующее утро я обнаружила в ее комнате рукопись: ...Смотрю при лампе: дохлый, гадкий, Не то дитя, не то старик. И все твердит: "Я сладкий, сладкий..." Оставил я его. Привык... А в правом краешке листа, будто клякса, торчали трогательные рожки в коротких завитках над горбатым носом - моим еще не оформившимся лицом. Дьяволенок ухмылялся совсем так же, как и его создатель, и я нехотя ответила на эту улыбку - ведь, в конце концов, несмотря ни на какие обиды, губы мадам Мережковской были слаще многих монпансье...