Дочь Босфора

По мере того, как приближался конец ноября, Зинаиду Николаевну все сильнее охватывала меланхолия. Сложно было понять, что тяготило ее светлую голову - то ли скорое наступление зимы, то ли день, в который она станет старше (вернее, старее) еще на один год. Так или иначе, Декаденсткая Мадонна все чаще, без причины уходила в себя, бездумно уперевшись взором в фасад соседнего здания, или же мучила себя невозможным числом работы всякого рода. Однажды мне удалось застать ее за сортировкой чаинок в кухне по глубине и изяществу их изгиба. К счастью, это действие занимало ее недолго, и мадам Гиппиус, оставив разбросанные по столу чаинки в полнейшем беспорядке, поспешила на прогулку с Блоком. Так шли дни. В морозное утро 15 ноября я влетела в квартиру Мережковских небывало счастливая, раскрасневшаяся, как Матрешка, и с большим свертком сладостей в дорогой хрустящей упаковке. У моей радости были свои причины; во-первых, за ночь я успела неимоверно соскучится по хозяйке этого странного дома, и бежала на Литейный, сбивая редких прохожих, во многом ради ее поцелуев, а, во-вторых, мне не терпелось похвастаться новым платьем, которое бабушка накануне забрала от швеи, и которое, как мне казалось, должно было непременно понравится мадам Гиппиус. Открыла горничная. - Доброго утра, Илона Анваровна, - проворчала она неохотно, будто зубы ее застряли в ириске, - что-то вы сегодня рано. - День-то какой замечательный! - я, напевая какую-то новомодную французскую шансоньетку, шутя повесила муфту ей на шею, - Зинаида Николаевна уже завтракала? Я принесла ей эклеров к кофе, как она вчера просила. - А барыня не вставали еще, - лениво протянула Паша, поправляя чепчик. Я насторожилась. Было не много не мало без двадцати одиннадцать. Обычно мадам Гиппиус просыпалась, как говорят в России, с петухами, и с самого раннего часа либо сидела за работой, либо крутилась с гребнем перед зеркалом. - Как так еще не вставала? - А вот так, - Паша махнула в сторону спален, - Вы бы поглядели, что с ней. А то, не приведи Господь, опять чахотка открылась. За доктором бежать придется! И Дмитрий Сергеевич как расстроится.... - Молчи! - грубо отрезала я, вытаскивая из-под трюмо домашние туфли, - чего ты без дела стоишь? Иди давай в кухню! Лучше сделай нам чего-нибудь горячего выпить! Паша пожала плечами и вышла в комнату, а я, нещадно смяв от волнения дорогостоящий кулек, уверенным шагом отправилась в спальню Декадентской Мадонны. На сердце у меня сделалось тревожно. Картина, открывающаяся вздору входящего с порога, не оправдала мрачных моих ожиданий, но одарила недоумением: беспорядок в комнате стоял ужасающий. Вещи, по обыкновению педантично расставленные, теперь валялись по углам. Шкафы были открыты, и из них причудливыми змеями тянулись заготовленные для нарядов ткани. Мужской пиджак (очевидно, реквизированный у Дмитрия Сергеевича) пьяной каплей растекся по подлокотнику плюшевого кресла. В центре этого хаоса (если оценивать картину по принципу золотого сечения), на подоконнике, широком и изрядно облупившимся, из которого кое-где выскакивали колючие щепки, восседала хозяйка комнаты, обхватив колени руками и уперевшись в них подбородком. Волосы ее бурными волнами ниспадали почти до пола, отчего на кончиках их, светлых и ломких от вечной "индефризабль"*, уже чернели катышки пыли. У самой шеи, контрастируя с ее болезненной зеленоватой кожей, шевелились от сквозняка многочисленные рюши ночной сорочки. - Доброе утро, - поздоровалась я с порога, не решаясь пройти дальше. Зинаида Николаевна взглянула на меня и равнодушно прикрыла глаза. - Входите, не стойте. У нее были длинные, как у верблюда, светлые ресницы, но без тяжелой косметики их совсем не было заметно. Впервые я видела ее такой - не дьяволицей, а женщиной. Усталой женщиной. Но даже такой она была для меня самой прекрасной женщиной из всех. - Можно к вам? - робко спросила я, подходя к подоконнику. Она кивнула. Город еще дремал, упав на грудь сонного ноябрьского утра. Снег, больше похожий на пену лавандового мыла, медленно плыл вдоль улицы, обнимая на своем пути фонари, окна, стены и случайных прохожих. Я сбросила туфли, не заботясь о пристойности своего поведения, уселась на подоконнике по-турецки и уткнулась носом в холодное оконное стекло. Необозримые снежные просторы, оттененные кое-где, будто синяками под глазами, мрачными крышами, казались скользкими, лаковыми, а ухабы на мостовой под домом - сахарными горами. Мне, с моею бедной человеческой нежностью (Блок, с которым у нас наладились отношения, именно так отзывался о моем характере), хотелось сию же минуту с головой окунуться в этот снег, вдохнуть его запах, прикоснуться к нему - ведь это был первый раз, когда я специально, осознанно смотрела, как живут бабочки холодных краев... - Вы что, метель впервые увидали? - поинтересовалась Зинаида Николаевна, скептически изогнув бровь. - Да... - я мечтательно прижала ладони к груди. - Вам в Константинополе его не хватало? Очевидно, она хотела сострить, но я, чьи мысли были уже далеко от реального мира, не поняла ее шутки. - В Стамбуле нет снега. Только дождь, и даже зимой - теплый. Мы дышалось легко и спокойно. Зинаида Николаевна поежилась, и я вдруг заметила, что кроме ажурной рубахи на ней ничего не было надето. - Зинаида Николаевна, что же это? Она равнодушно посмотрела мне в глаза. - Вы же так горло застудите! - Вздор, - она спрятала лицо в коленях, - здесь очень приятно сидеть. - Но не в вашем наряде! Очень отчетливо стоял в моем сознании образ той Мадонны, которую видели лишь редкие посетители дома Мурузи да лучшие друзья - Мадонну слабую, Мадонну умирающую. О страшном недуге Зинаиды Николаевны я узнала случайно, но запомнила эти страшные минуты на всю жизнь: в тот день она лежала на полу на том же самом месте, где сейчас стоял заваленный вещами столик - просто не могла подняться, силы покинули ее. В тот день на ней было невыносимо белое кружевное платье, и это платье, символ чистоты и невинности, было запачкано кровью - Зинаида Николаевна держала свою боль в себе и страдала от этой вынужденной тайны больше всех остальных людей. Я потрясла головой - страшные мысли слишком много места занимали в моей памяти. Мадонна Декаданса ныне сидела передо мной несчастная, усталая, но (о, слава Аллаху!) абсолютно живая. Оценив сложившуюся ситуацию, я встала со своего места и, преодолев небольшое расстояние, опустилась рядом с дамой. Теперь мне видно было, как дрожали ее сухие, тонкие пальцы. - Зинаида Николаевна... - вновь попыталась начать я, - вы сидите так уже больше часа... - Я сижу так с того момента, как ушел Мережковский, - тихо сказала Гиппиус куда-то в рукав сорочки, - собака, мог бы и потише хлопать дверью... Под ее глазами залегли темные круги, свидетельствующие о бессоннице и плохо смытой краске для лица. По ободу холодной радужки застыло алое кольцо лопнувших сосудов - Белая Дьяволица плакала недавно, плакала тихо, кусая подушку... - Взгляните на меня, - она прижалась виском к стеклу, - мне почти тридцать два года. Я стара. - Какая глупость... - Нет, вы дослушайте! - она заговорила громче, с надрывом, - за все те годы, что мои ноги топчут орошенную кровью предков землю, чего я добилась? Чем меня запомнят? Кем? - Но ваши стихи! - возразила я, - они заставляют десятки, сотни людей задумываться над своей жизнью, переосмысливать ее! - Они банальны, как и моя жизнь, - отрезала уставшая женщина, - я про стихи, не про людей. - Но ваши статьи, ваша критика! - Не более, чем пепел... Ведь, по сути, рано или поздно они всё равно истлеют. Времени не страшны мои колкости и нападки, оно ко мне равнодушно. Посмотрите, Илона: я незначительна. Что может кусок облепившего кости мяса против течения времени? Ничто. Победить бессмертие непросто, но у кого-то ведь получается! Пушкин, Лермонтов - они давно уже прогнили, но смогли оставить память о себе еще многим поколениям, и сделали они это в моем возрасте. А я?... Вдруг я поняла, к чему шел наш странный разговор. Резко подавшись вперед, я обхватила ее шею руками и, так ласково, насколько могла, стала шептать ей слова утешения. Несчастная богиня... Не было рядом с ней никого, с кем она могла бы разделись свои сомнения. Она прекрасно знала, что красива, что на лице ее совсем не заметны тонкие морщины, но оттого, что никто ей не напоминал об этом, вдруг начала сомневаться в своей прелести. Так чувствовала себя я, влюбившись в возрасте тринадцати лет в приятеля моего старшего брата. Действительно, верно выразилась однажды мадам Гиппиус - "дитя, потерянное всеми"... И не важно, сколько лет ему - дитя в тринадцать ли, в тридцать ли лет - не все ли равно, если некому его утешить? Золотистый бархат моего воротника намок от слез. Зинаида Николаевна рыдала беззвучно, словно печальные мысли забрали у нее не только улыбку, но и голос. - Оставьте меня... - хрипела она, давясь рыданиями, но я ни за что не отпустила бы ее теперь, когда ей так необходима была именно моя поддержка. - Все, что я делаю... - Гиппиус укусила себя за запястье, - это ужасно... - Перестаньте. - шептала я ей на ухо, - ужасны не ваши поступки, а ваши слова. Пушкин и Лермонтов, бесспорно, остались бессмертными. Но они же сделали это, погибнув в самом расцвете лет! Неужели вы хотите, чтобы ваше прекрасное тело пронзила пуля или грызла изнутри отвратительная болезнь? Вы живы, Зинаида Николаевна, вы совсем живы! Вы напишете еще много умных книг, сотни тысяч умных слов! Сколько угодно слов пишите, главное будьте живой! Этот временный плюс у человека слишком просто отнимается судьбой... Ее слезы, горячие, почти обжигающие в морозе продуваемой спальни, текли по моим щекам, лбу, шее, волосам, капали на платье. Как же мне хотелось впитать всю боль, мирскую и духовную, чтобы больше не видеть их... Я говорила нервно, дерганно, сбиваясь с русского на турецкий и даже не заботясь о том, что Гиппиус может не понять моих слов. За них говорили объятия, и этот язык несчастной даме был куда понятнее, чем странный лепет заморской гостьи. Безумный блеск отразился в глазах Декадентской Мадонны, а через секунду она уже целовала меня - страстно и дико, будто стараясь таким образом убедиться в правдивости моих слов. Я запустила пальцы в ее спутанные волосы, стараясь унять сжигавший нас обеих странный и ненужный пожар и словно угадала какую-то комбинацию - грубость исчезла из движений Зинаиды Николаевны, плавно сменяясь почти сестринской нежностью. - И жало мудрыя змеи в уста замершие мои вложил десницею кровавой, - улыбнулась сквозь поцелуй Дьяволица в надежде, что я также приобщена к бессмертию Великого поэта. Она вдруг крепко схватила меня, будто испугавшись, что я куда-то уйду. Когда, очнувшись, я услышала впервые за долгое время спокойное дыхание, у меня вдруг возникло желание немедленно заснуть, окунуться с ней в сладкий, дивный сон о городе тысячи рек... И не просыпаться никогда. - Так просто... - выдохнула Зинаида Николаевна, так и не окончив фразы. Я не стала требовать от нее дальнейших слов. - Смотрите... - она ткнула пальцем в запотевшее стекло, - как красиво... Мы обе проиграли в этой войне. Ноябрь в Петербурге был тем временем, когда все в мире, большое и малое, должно было навсегда пробудиться ото сна... Я погладила ее по волосам. - Я вам принесла эклеров... Хотите? Зинаида Николаевна горько усмехнулась. - Предлагаете мне теперь растолстеть? На душе моей стало веселее - если Гиппиус острила, значит, силы постепенно возвращались к ней. - Предлагаю вам забыть о грустных мыслях, - я поцеловала ее в обе щеки, - и не давать им повод переселиться в меня, ведь я так люблю вас! - Я знаю. Для меня было не столь важно услышать в ответ нежный шепот около виска, и даже не увидеть, сколько ощутить ее улыбку, божественную улыбку, которая медленно погасла в снежной белизне ноября... * - перманентная завивка.