Дочь Босфора

На этом злоключения наши не кончились. Нельзя сказать, что дом Мережковских был кем-то проклят, но ненастья, свалившиеся на головы его хозяев, казались мне чьей-то мистической шуткой. Через несколько дней после визита доктора (который, к большому сожалению Гиппиус, заковал ее в плотные бинты), Дмитрий Сергеевич раздобыл где-то прокопчоную рыбу-корюшку. Восторга его от этого приобретения я разделить не могла в силу непросвещённости в плане корюшки, но при одном взгляде на сложенные в молитвенном жесте руки Белой Дьяволицы самоотверженно вызвалась отделить у несчастных животных хвосты. К большому стыду моему будет сказано, что я, неопытная, действительно отделила только хвосты - головы остались на месте. Поэтому, когда из кухни внезапно послышался не то смех, не то бабий плач, я на сразу поняла в чем дело. И то, даже после сбивчивого рассказа задыхающейся смехом Зинаиды Николаевны, при котором она опасно размахивала по сторонам деревянной тростью, я вникла только в общий смысл произошедшего. Как оказалось, Дмитрий Сергеевич, извечный любитель съедать мясо с рыбьего позвоночника, был укушен мертвой корюшкой за верхнюю губу. Будь я женщиной христианской веры, то непременно позвала бы батюшку освятить квартиру, но мадам Гиппиус, уже переместившаяся на кровать и убравшая трость под тумбочку, заверила меня, что все в порядке, и что Дмитрий Сергеевич просто чересчур крепко сжимал несчастную рыбешку в пальцах. Так или иначе, ситуация эта имела не столь смешные последствия - губа распухла, и несчастный поэт с битый час сидел в гостиной, прикладывая ко рту скульптуру Эвтерпы, у которой с прошлого месяца не доставало малахитовой подставки. За всем этим действием со злорадным смехом наблюдала Мадонна Декаданса. - Ну и фево фы равуевся? - пробурчал неразборчиво гений философской мысли, едва мне удалось отцепить от его губы рыбью голову. Корюшка, явно оскорбленная моим участием, закатила мертвые глаза. - Ты такой смешной, когда в беде! - Зинаида Николаевна, постукивая пальцами по бедру, наблюдала за этой сценой через открытую дверь спальни, - какой ты слабый, бедный, как тебе нужна моя любовь! Сказано было это с такой желчью, что Дмитрий Сергеевич, выхватив у меня из рук Эвтерпу и платок со льдом, хлопнул дверью своего кабинета. - Зачем вы так? - с укором посмотрела я на Гиппиус, - он действительно очень бедный... - Его это взбодрит, - как ни в чем не бывало начала Зинаида Николаевна, - я слишком люблю его, чтобы жалеть. Любовь... В последние дни она часто твердила об этом чувстве. Странным было ее отношение к вопросу верности, страсти, отвественности за нежные слова. Ей необходима была любовь, но как мозаика, как сложное переплетение чувств. Именно поэтому в доме Мурузи, в ее большой квартире жил Философов, бывший любовник Дягелева, за стеной, надув губы, планировал месть Мережковский, прибегал с подарками по воскресениям Аким Волынский, писал замысловатые стихи, скрывая чувства, юный Блок. Поэтому же была при ней я - некий апогей неясных человеческому разуму исканий... - Почему вы молчите? - спросила Гиппиус властно. Очевидно, ей захотелось недолго побыть единоличным правителем этого маленького квартирного мира, - идите сюда. Я встала в дверях. Зинаида Николаевна была одета в тонкий нежно-розовый пеньюар. До груди она натянула теплое покрывало. - Ближе. Зеленые глаза пестрели злобой. Сглотнув, я приблизилась к изголовью ее кровати. - Интересно... - заговорила она, и вдруг крепкие ладони собственнически сжали мою грудь. Я пискнула. - Спокойно... Пальцы, холодные и шершавые, расстегнули воротник моей блузы и медленно спустились к линии корсета. Потеряв интерес к этой части моего костюма, Гиппиус с нажимом провела по линии талии, цепляясь ногтями за пояс юбки. Руки ее, прежде чем вернуться на место под покрывалом, опустились по моему бедру и поставили весьма ощутимый щипок на ляшке. - А нет, право, ошиблась, - она засмеялась своих хриплым смехом и чуть подвинулась на кровати, - думала уж, что вы женщиной становитесь. Оплошала! Я оскорбилась, а Зинаида Николаевна, очевидно, в душе стыдясь своего странного порыва, мягко потрепала меня по руке. - Не переживайте, я люблю вас. - Вот как? - терпение мое иссякало, - то есть, если бы я была женщиной, то вы меня бы не любили? - Ну глупостей-то не говорите, - она откинулась на подушках, - просто наша любовь имела бы... немного другой аспект. - То есть вам важно, чтобы я не знала плотских утех? - Если обобщить. За смех в холодных глазах хотелось оторвать Мадонне Декаданса голову. Желала бы я обидеться на нее, но детская наивность, с которой эта женщина выдвигала свою теорию о любви, всякий раз лишала меня чувств. Что же, пусть, пусть она считает меня ребенком, который знает о любви лишь на словах. Да, собственно, так оно и было... Но откуда же ей было знать, влюбленной в себя до безумия, как я хотела быть ее без остатка?... Я очнулась от легких тычков под коленку. - Ну не обижайтесь, - протянула Зинаида Николаевна, мягко улыбаясь, - что вы как мышонок зажались? - Оттого, что кошка рядом... - процедила я сквозь зубы. - Какая метафора! - Какая проза... Она вдруг обняла меня за талию, сжимая в пальцах складки темной юбки. - Пожалуйста, - зашептала она, лихорадочно облизывая губы, - не сердитесь на меня. Я не могу по-другому. - Я понимаю, - взгляд мой упал на ее перевязанные колени, - я уже начинаю привыкать... - А вот этого не надо! - Зинаида Николаевна, воспользовавшись моим замешательством, уронила меня рядом с собой, - как жаль! Мне прийдется придумать новый способ раздражить вас, иначе вы присытитесь и разлюбите меня! Неизвестно, сколько бы еще продолжался этот разговор, полный взаимных разубеждений и клятв, если бы мадам Гиппиус, в силу своей ловкости, не выдернула случайно из своей прически декоративную шпильку. - Вот тебе и раз! - удивленно поговорила она, когда на ее лоб опустились три тяжелые пряди, - Илона, что же вы мне не говорите, что я такая чумазая?! - Где?... Она указала на слипшиеся от пота волосы у самой кожи голвы. - У меня к вам деликатная просьба... - Я - все, что угодно! Она улыбнулась моему энтузиазму. - Сопроводите меня в ванную. Очень уж хочется. Поможете? Заплетя волосы в косу, Зинаида Николаевна спустила ноги с кровати. Бинт на правом ее колене сильно набух от крови, и теперь мешал ей двигаться, сочась и хлюпая, как простуженный ребенок. - Вы не возражаете, если я обопрусь на вас? Конечно я не возражала. Белая Дьяволица обхватила меня за талию - так крепко, как только могла, - пальцы ее все еще плохо сгибались после ушибов. При взгляде на ее хромающую походку, бледные, перетянутые ноги, становилось понятно ее злорадство по отношению к мужу - ведь наконец-то óн был слабее... Когда я усадила Зинаиду Николаевну на бортик ванной, широкая женская спина расслабилась, и плечи дрогнули. - Вам больно? - Совсем чуть-чуть, - улыбнулась вымученно она и, опершись на мои локти, со стоном встала. - Помогите мне снять рубашку. С испуганной нежностью я потянула завязки на пеньюаре - невесомый шелк, зашуршав, как крылья бабочек, облаком опустился на пол, открывая персиковую ночную рубашку с широкими рукавами и кружевной оборкой. - Смелее. Дрожащие пальцы прошлись по линии частых матовых пуговиц. Поочередно открывалась бледная, неровная кожа цвета белого агата на плечах, ключицах, грудине, ребрах. Заливаясь краской, скорее не от смущения, а от эстетического удовольствия, я вздохнула и мягко провела руками по плечам Зинаиды Николаевны, заставляя рубашку сползти вниз. Декадентская Мадонна смотрела на меня сверху вниз, чуть прищурив близорукие глаза, но во взгляде ее не было надменности - лишь неясная, почти родительская нежность. Перехватив мои руки, она, пошатнувшись, поднесла ладони к губам и медленно, дразня, провела языком от запястья до переплетения нервов на локтях. - Такая живая... - шептала она, разрываясь между желанием притянуть меня к себе и упереться в мои плечи, чтобы не упасть, - И уже такая измученная... Неужели это я вас так извела? Поразительно... - Не волнуйтесь за меня, - я осторожно высвободилась из ее объятий и вновь усадила Гиппиус на ванную, - беспокойтесь сейчас о себе. Вам очень больно? - Да нет же, - она кивнула на промокшие бинты, - но эта дрянь мне надоела. Снимите их. - Но ваши раны... - Илона, - уже строже сказала Зинаида Николаевна, - я же не могу лезть в воду в бинтах. Как вы думаете? Я недовольно хмыкнула. Опустившись на колени перед ней, я провела пальцами по шершавой ткани. Зинаида Николаевна сидела, положив ногу на ногу. Мною вновь овладело смущение. - Поставьте ноги ровно, пожалуйста. Я старалась, чтобы голос мой звучал ровно, но из горла вырвался скорее мышиный писк, нежели просьба. Мадам Гиппиус хитро улыбнулась, на секунду скривившись от боли, и поставила обе ноги на пол, расставив их специально широко. Ресницы задрожали от боли. Стараясь не показывать своего волнения, я аккуратно порвала узел на бинте и начала скатывать грязную марлю в рулон, поражаясь, сколько же крови вытекло из такого хрупкого, тощего колена. Рана, к счастью, за два дня почти затянулась, и проспиртованная ткань не приставала к коже. - Нужно будет после обработать, - шепнула я, проводя подушечками пальцев над припухлым шрамом. Гиппиус зашипела. - Больно?! - в который раз заговорила я, едва ли не отпрыгивая от поэтессы. - Нет, - успокоила она меня и улыбнулась, - просто руки у вас холодные, - она наклонилась к моим губам, - и нежные... - Залезайте-ка вы в ванную, - одернула себя я, поворачивая золоченый кран. По комнате поползло белоснежное облако. С моей помощью Зинаида Николаевна села на дно такого же золоченого корыта, слегка согнув в коленях ноги. Очевидно, ощущение было таким неприятным, что она не обращала внимание даже на саднящие по всему телу царапины. Теперь я могла полностью рассмотреть ее, не стесняясь ни колкостей, ни острот: невероятно худая, с выпирающей грудиной фигура, напоминающая скорее юношескую, чем фигуру женщины тридцати двух лет. Впалый живот с едва заметной родинкой, узкий таз, к которому, будто на шарнирах, прикреплены были длинные комариные ноги с широкими ступнями и голубовато-зелеными венами над лодыжкой. Спина у Декаденсткой Мадонны была широкая, некрасивая, с сильно выпирающим позвоночником и плечами, под которыми, к большому моему удивлению, чернели пять небольших кровоподтеков. - Вы что, и плечом ударились? - наивно предположила я, проводя рукой по ее коже. - Где? - она взяла с подставки мыло, - ах, это... Нет, не волнуйтесь, это всего лишь Бугаев. У него, видите ли, не слишком чуткие пальцы. Я нервно кашлянула. Не могла же она так легко говорить о том, что ее ударил хороший друг? Или не ударил?... - А это? - уже с бóльшим испугом указала я на отметину зубов под ее лопаткой. - А это Философов, собака он эдакая, - Зинаида Николаевна почти с гордостью вскинула подбородок, - третьего дня постарался. Я дрожащими руками приняла у нее из руки мыльный обрубок. Мне было неприятно слушать о любовных похождениях мадам Гиппиус, но, с другой стороны, я сама напросилась на объяснения. Так что, намылив руки, я постаралась отвлечься, внушая себе, что духовная близость гораздо нежней физической. Золотисто-рыжие волосы переливались под водой так, что, казалось, Мадонна Декаданса купалась в меди. Я в замешательстве поднесла руки к ее макушке, не зная, с какой стороны подступить к разметавшемуся по бортам ванной огнепаду. - У вас восхитительные волосы... - Правда? - кокетливо спросила Зинаида Николаевна, - все так думают, а мне не нравятся. - Почему? - Слишком длинные, - она театрально вздохнула, - неудобные. А отрезать нельзя. Видите ли, Илона, первое, что замечают в моем облике - это длинная коса. Этого мне нельзя лишиться. А я хотела бы иметь волосы такие же, как у вас. - Как у меня? - я застенчиво улыбнулась, проводя намыленной ладонью по ее помятым кудрям. - Да, как у вас. Пышные, блестящие... - Я просто расчесываю их с маслом... - зарделась я и случайно дернула Гиппиус за прядь, отчего та недовольно зарычала. - Как ваши колени? - Перестаньте постоянно спрашивать меня об этом! - она неожиданно улыбнулась, - я не стеклянная. - Как пожелаете, - у меня не было сил сердиться на нее. - Идите ко мне. Я присела на корточки, засучив рукав и опуская руку под покрытую пеной воду. Хрупкие пальцы сжали мои в ответ. - Я скучаю по вашим объятиям, - Зинаида Николаевна взяла мою ладонь и положила ее себе на грудь, - и по вашей улыбке. Ангельской... Некоторое время мы сидели молча. Вода в ванной постепенно начинала остывать. - Идёмте в комнату, - я помогла Гиппиус ополоснуть волосы свежей водой, - иначе вы простудитесь. Уже лежа с ней в одной постели, согревая тонкие пальцы у себя на груди, я вновь задумалась о рассказанной ею тайне. Зинаида Николаевна любила мужчин и любила быть с ними. Но могла ли она по собственной воле быть со мной? Или же отношения наши навсегда ограничатся поцелуями и редкими прикосновениями, от которых обе мы поочередно краснеем? Я не знала этого. Но знала одно: эта женщина не может навсегда остаться лишь Мадонной в моих глазах. На холодный город медленно опускалась ночь.