Дочь Босфора

Чарующей нежностью полна последняя неделя ноября! На берегу Босфора это было не так заметно, ведь Рождество в Османской империи не празднуется. А Петербургские лавчонки, казалось, уже трещали от нетерпения, желая явить миру пышное новогоднее убранство. Но, как любила поговаривать моя матушка, главное - запастись терпением и уметь ждать. Ждать я умела плохо. Поэтому, когда в самой захолустной обувной мастерской зажегся первый огонек электрической гирлянды, я вприпрыжку побежала на Литейный, забыв не только о своем возрасте (17 лет - совсем не шутки!), в котором стыдно уже прыгать по замерзшим лужам, но и о том, что среда была моим выходным днем. Крупными хлопьями повалил снег, и все: двери, стены, редкие сани, кони, люди - все зарябилось, заиграло светом румяного полупраздниного солнца. Чересчур увлекшись перепрыгиванием сугробов и охотой на снежинки с высунутым языком, я не заметила вставшую на моем пути высокую темную фигуру. Раздался скрип, и тяжелое, одетое в бобровую шубу тело громко шлепнулось на мостовую, протягивая вперед руки и увлекая меня за собой. - Барышня! Что ж вы под ноги-то не смотрите! - фигура почесала затылок. В просветах меж снежинками мелькнули красивые голубые глаза. - Простите... - пробормотала я, отряхиваясь, и вдруг узнала в моем несчастливом знакомце юного завсегдатая салона Гиппиус-Мережковской. - А! Ну так я теперь не удивлен! - язвительно заметил он, очевидно, также узнав меня. Блок поднялся и протянул мне руку в кожаной перчатке. - Сильно ушиблись? - Нет, я же падала на вас, - смущенно пробормотала я, отыскивая в сугробе ридикюль, - а почему вы не у Мережковских? У них же сегодня " тайная встреча". - Нету сегодня встречи, - Блок поправил шапку, - Зинаида Николаевна не в настроении. Я вообще-то за вами шел! - За мной?! - у меня, очевидно, от удивления отвисла челюсть, потому что Блок, оскалившись, легонько хлопнул меня по подбородку. - За вами, за вами, - он протянул мне облепленную снегом тканевую сумочку, - Зинаида Николаевна написала мне ваш адрес на салфетке, но, судя по всему, неправильно. Я уже третий час на этой улице топчусь. - Но зачем я Зинаиде Николаевне? - недоумевала я, - у меня же выходной! Неужели что-то срочное? Опять колени? Много работы? Что?! - Сколько вопросов! - Блок закатил глаза, всем видом показывая, что разочарован в моих интеллектуальных способностях, - все с в порядке, просто Мережковские хотят пригласить нас с вами на прогулку в санях до Ораниенбаума. Я не то, что запомнить - выговорить до сих пор не могу сказанное им страшное слово, оказавшееся всего лишь названием дворцового комплекса близ столицы. Тогда же, ошарашенная, я едва понимала, что Блок имел в виду. - Ну... сани, - он стал размахивать руками, очевидно, изображая запряженных коней, - повозка такая зимняя. - Не считайте меня умалишенной, Александр Александрович, - пафосно отчеканила я, поправляя платок, - я прекрасно знаю, что такое сани. Только вот когда эта ваша прогулка имеет место быть? - Сейчас! - весело отозвался Блок и потянул меня за руку. - Подождите! - я уперлась каблуками в снег, - я не могу сейчас, я должна предупредить... - От Мережковских позвоните! - не слушал он меня, - иначе Зинаида Николаевна спустит шкуры с нас обоих, обобьет ими подушки и будет лежать на них у камина холодными вечерами! В душе меня прельщала мысль о том, что хоть в таком виде Мадонна Декаданса будет на мне лежать, но, поняв, что такие размышления не достойны молодой девушки нового времени, я покорно взяла Блока под руку и зашагала по мостовой. ... Огромные волны снега накрывали сани и всех, кто сидел в них, тесно прижавшись друг к дружке. Визг, крики, задорный смех - и ветер уносил вдаль жаркое дыхание роскошных русских троек. Уж не знаю, как оказались Мережковские на этом празднестве. Возможно, делу послужило весьма завидное происхождение главы семейства. Честно признаться, на тот момент я мало что знала о персональных знакомствах Дмитрия Сергеевича, ведь для меня неоспоримым лидером творческого союза "Гиппиус-Мережковский" была Зинаида Николаевна. Она сидела рядом, закутавшись во взъерошенную котиковую шубу и визжа как гимназистка, когда сани на большой скорости влетали в очередной высокий сугроб. Ее выбившиеся из-под шапки волосы развивались по ветру, точно кто-то с небес лил в воздух струю раскаленного золота. И за всем этим весельем, за всей этой чехардой никто, даже Дмитрий Сергеевич, не замечал, как, поминутно оборачиваясь, Мадонна Декаданса терзала мои растрескавшиеся губы. Блоки ехали в санях рядом. Маленькая женщина, очевидно, Любовь Дмитриевна, миловидная пестроволосая пышка, то и дело перегибалась через дверцу саней, бросая недобрые взгляды на Гиппиус, но, понимая, что опасности та не представляет, вновь оборачиваясь к своему благоверному, закутавшемуся в бобра до такой степени, что виден был только нос. - Зина, сядь! - рявкнуло рядом нечто, напоминающее мужской голос, - ты убьешься! Зинаида Николаевна недовольно оскалилась, но просьбу выполнила - хотя бы потому, что сани, подпрыгнув на пригорке, заставили ее упасть в мои объятия. - Pardonez-moi*, - страстно шепнула Гиппиус, мимолетно касаясь языком моего уха. Было в ней что-то дикое. И алые щеки, и острые скулы, и всклокоченные волосы, и даже шуба - сбившаяся, расстегнутая до ключиц, - все это вселяло в меня некое сомнение в том, что Зинаида Николаевна не горит желанием вцепиться клыками в мою шею. Хотя, быть может, я просто слишком увлечена была мистическими загадками и слишком явно была в нее влюблена... Мережковский не мог разглядеть нас - в потоках снега я едва видела собственные пальцы, - а Зинаида Николаевна, очевидно, пользовалась этим как только могла. Ее бесстыдно наряженная в кружево грудь размеренно вздымалась, глаза горели огнем, зеленоватым, как в восточной лампе, а растрепанные волосы топорщились в разные стороны, неуловимо напоминая о страшных магических способностях Медузы Горгоны. Впрочем, я была бы не против возможности обратиться в камень - лишь бы вечно ловить на себе ее взгляд... - Да вы совсем окоченели! - вывел меня из транса ее скрипучий голос, - идите-ка сюда! И, не спросив ничего, Зинаида Николаевна крепко обняла меня, почти усаживая к себе на колени и укрывая спрятанной под подстилкой теплой шалью. - Моя девочка, - донеслось до меня с очередным снежным валом, - что же вы делаете со мной?... В ее глазах я увидела... отчаяние? Странной болью налились бледные изумруды, и вдруг слеза, белая, крупная, как капля мутной ракы, показалась на ее лице. Я уже протянула руку, чтобы смахнуть ее, но Зинаида Николаевна резко отвернулась, весьма ощутимо толкнув меня в плечо. Необъяснимой была эта перемена, и обида, тонкая, как нить, прошлась ударом по моему сердцу. Больше она не проронила ни слова. Уже во время импровизированного пикника, заключавшегося в чае и баранках, я заметила, как Гиппиус увела Блока в сторонку "обсудить новый сборник для печати". Но Блок вернулся слишком скоро (за это время Зинаида Николаевна даже мысли бы своей сформулировать не успела), растрёпанный, со сбитым галстуком и растаявшим снегом на высоком воротнике. Я старалась не смотреть на его губы, пухлые явно не от мороза, и на несколько нездоровый румянец, который я никогда до этого не видела, но о причине которого догадывалась. Зинаида Николаевна, прибежавшая чуть позже, была на редкость весела. Только вот на запястьи ее пурпурным пятнышком горел не то синяк, не то чей-то слишком страстный поцелуй... И все-таки было в ней что-то дикое. Возвращаясь в столицу по заснеженной темной дороге, мы впервые за долгое время отважились посмотреть друг другу в глаза. - Илона... - она покосилась на уснувшего Мережковского и нежно взяла меня за руку, - я не должна перед вами отчитываться, но всё же скажу: мне странно то, что происходит. С нами обеими. Почему? Мне тpуднo былo oтветить на этoт вoпpoс. Я до потери сознания смущалась того, o чём говорила Зинаида Николаевна. Мoжет быть, пoэтoму Блок, этот юнoша с удивительным талантoм вызвал у меня сперва такую антипатию? Я слегка вымученно улыбнулась, судорожно растирая пальцы Гиппиус, не замечая того, что на них перчатки, и ища нужные слoва. Нo, не дождавшись их, она продолжила, и в голосе, морозном, мрачном, блеснула горькая ирония: - Удивительно, милая моя девочка… Вы тoлькo пoсмoтpите на меня. Я не могу стать для мужчин той идеальной любовницей, которую oни так хoтели бы видеть. Все они видят во мне просто женщину, все они... Но мне было бы не так стыдно, если бы я стала идеальной женой для Дмитрия. Но ведь нет же! Я не жена, я - бес... До сих пор ему приходят язвительные открытки по поводу моей персоны. Я могла бы стать идеальной поэтессой, но… вo мне вooбще нет ничегo идеальнoгo... - Зинаида, - я коснулась пальцами ее подбородка, заставляя смотреть мне прямо в глаза. Всегда, когда мне хотелось охладить ее, я обращалась к ней по имени, - поверьте, я люблю вас и без этoгo глупoгo слoва, - я наклонилась ближе, – люблю вас в вашем положении, с вашей злобой, с вашей желчью, с вашей жестокостью, с вашим безрассудством, и даже кoгда вы делаете вид, чтo не хотите считаться со мной, я люблю вас! Хoтя этим вы иногда очень меня оскорбляете, и мне хочется слегка поколотить вас... Я осеклась и винoватo oтвела взгляд. Гиппиус погладила меня пo щеке. Растроганная этим простым, но невероятно нежным жестом, я нерешительно, совсем, как в первый раз, коснулась губами ее губ. Почувствовав oтветный пoцелуй, я блаженно закрыла глаза. Ладoни Зинаиды Николаевны мягкo скoльзнули пoд шиpoкие манжеты мoей шубы и кpепкo, собственнически сжали запястья. Я ощущала, как часто вздымается ее грудь под кружевами, отвечая глубоким и неровным дыханием на мои прикосновения. Поцелуи переходили от щек к губам, от скул к подбородку и лбу, и я тихо стонала, когда острые зубки и парадоксально мягкие прикосновения языка опаляли мою шею. Я знала, чтo эти минуты запомнятся нам надoлго, и чтo на самoм деле я вoвсе не обижалась на нее… Не обижалась, потому чтo никoгда не думала, чтo Зинаида Николаевна мoжет так неосторожно злиться на саму себя – так глупo и беспpичиннo, нo так искpенне и с такoй нежнoстью… Как никтo дpугoй. Как никто другой. * - извините меня.