Дочь Босфора

29 ноября у Мережковских было собрание "мирискуссников"*. Совсем недавно принявшая позицию мужа в вопросе новой религии**, Зинаида Николаевна сновала меж пьяными от разговоров мужчин из передней в гостиную и назад, будто беспокойная волна, набегающая на гальку. Поскольку меня представлять гостям было незачем (все эти люди уже знали о "Дочери Босфора"), о моей скромной персоне забывали уже с порога, когда отдавали шубы. Светлым пятном я маячила в коридоре, смущая своей детской прической мастеров слова и без передышки таская в комнату подносы с чаем и пирожными. Когда стрелка часов перевалила за полночь, чай сменился "Вдовой Клико", а по истечению двух часов ночи - анисовой водкой. Лишь только в половине четвертого утра захмелевшие гости выползли из кресел и неуверенной походкой, роняя по дороге то мебель, то друг друга, по очереди вышли из квартиры. В гостиной раздался треск. На собственном философском трактате поскользнулся Дмитрий Сергеевич Мережковский. Философов посапывал на софе, умильно сложив ладони под щекой. Глазами, походившими скорее на раздутый зоб хорошо откушавшей жабы, оглядывала гостиную прибежавшая с метелкой горничная-Паша. Зинаида Николаевна казалась трезвой, но, когда ее широкий лоб смачным поцелуем впился в косяк двери, Мадонна Декаданса справедливо отметила, что всем в срочном порядке необходимо отправляться спать. - Черт, - процедила она сквозь зубы, врезаясь в комод, - а ведь выпила-то всего ничего... Я вспомнила полторы бутылки игристой Вдовы, но спорить не стала. - Может быть, мне помочь Паше? - вкрадчиво спросила я, когда Зинаида Николаевна, кряхтя, стягивала с опухших ног бархатные туфли. - Илона, - сказала она серьезно, но протяжно, как заправский пьяница, - я полночи не спала из-за этих дармоедов. Делайте вы что хотите, только уйдите, прошу вас... С этими словами она запуталась в своих ногах и с шумом повалилась на постель, увлекая за собой стоявшую на тумбочке шкатулку с драгоценностями. - Зинаида Николаевна? Мне уже привычна стала ее грубость. Рыжая голова чуть приподнялась над кроватью, но тут же упала обратно, разметав локоны по подушке. - Уйди... - прошептали губы со следами плохо стертой губной помады. Бархатные туфли, так и не поддавшиеся Наяде, одна за другой полетели на пол. Я испугалась, что стук, вызванный их падением, разбудит ее, но, к превеликому моему счастью, шум полностью поглотила в себя лежащая у кровати чья-то пушистая шкура. - Зинаида... Мне очень нравилось это имя: растянутое, острое, как кинжал или жало, впившееся до крови в нежную плоть. - Вы же не можете спать в одежде... Она не слышала меня - Морфей-проказник оказался пленительней моих слов. Со вздохом я протянула к Сатанессе руку, отбрасывая в сторону скомканную ткань палантина. Грудь, прикрытая несколькими слоями ткани, мерно вздымалась, и эти плавные движения говорили о том, что сон Зинаиды Николаевны потревожен не был. Наоборот, когда я наклонилась еще ниже, то с облегчением заметила улыбку на ее бледном лице. Бледном, но лишь из-за отвратительного количества пудры на щеках. Я знала, что если мадам Гиппиус забывала смыть с ночи макияж, то на утро глаза ее были опухшими, красными, и такими больными, что приходившие литераторы порой не узнавали в ней Белую Дьяволицу. Поэтому, желая избавить близкую сердцу женщину от мучений, я оглядела комнату в поисках хоть какого-нибудь источника воды; ванная комната была далеко, да и оставлять одной Зинаиду Николаевну надолго мне не хотелось. В груди росло приятное желание охранять ее покой, хотя никакой необходимости в этом не было - в гостиной давно все смолкло. Не найдя ничего, я взяла льняную салфетку и опустила ее в графин с водой, стоящий на прикроватном столике. - Зиночка... Бледная и холодная... Я знала, что следы всех невзгод, что ей пришлось пережить, а потом испытывать снова и снова, мечась по кровати в страшных ночных кошмарах, пройдут нескоро, и оттого мне хотелось самой, всеми возможными способами стереть их, как в ту минуту я собиралась стереть следы растекшейся от пота и сна косметики. Осторожно коснувшись влажной тканью ушибленного лба, я провела по вискам и тут же уловила мимолетное движение дрогнувших ресниц: глаза Мадонны приоткрылись и взгляд их, таинственный и темный, был лишен удивления, словно дама не понимал до конца, сколько событий за ночь пережила, находясь в глубинах своего сознания. Она завралась, заигралась в Мадонну... И я должна была вновь пробудить в ней человека. Ведь для меня она не была ни ангелом, ни бесом... Она была той, кого я любила, и кого люблю до сих пор. - Вы себя хорошо чувствуете? Ничего не поделаешь - до двадцати пяти лет я была мастером задавать глупые вопросы. Я и сейчас порою грешу этим, но тогда, в далеком начале века, я даже не осознавала собственного безрассудства. Гиппиус кивнула и вновь закрыла глаза, когда платок коснулся ее шеи. По ключицам за воротник жабо томно потянулась крупная капля. Странное чувство пробудило во мне это зрелище... Будучи не в силах больше терпеть, я бережно, почти заботливо, накрыла губы Зинаиды Николаевны своими. Но она не ответила на поцелуй. Рука, которую я неосознанно сжала, лежала безвольно на простынях. Эта рука была холодной... Но не мертвенно-морозной, какой казалась в сумраке гостиной, продираемая пьяной дрожью... Страшно представить, что действительно видела с своих снах мадам Мережковская. И видела ли она в них меня до нашего знакомства? А если и видела, то какой? Неужели подсознание столько дней давало ей ложную картинку, совершенно не схожую с человеком, обнимавшим ее каждую ночь? Вернее, пытавшегося обнять,... Я ослабила воротник своей рубашки - близкое дыхание, казалось, делало воздух в комнате невыносимо жарким. Отстранившись на небольшое расстояние, я смогла впервые внимательно рассмотреть умиротворенное выражение на женском лице, столь редкое в дни нашего знакомства: без пудры кожа в приглушенном свете лампы казалась сизой и неровной, заложившейся тоненькой морщинкой под каждым глазом - свидетельницами вечных слез. От табака, пускай и не тяжелого, яблочного, цвет кожи в области губ, умытых от помады, приобрел желтоватый оттенок, а сами уста казались совсем бледными, и от того впервые тонкими. В смутной улыбке они чуть приоткрылись и манили вновь прижаться к ним поцелуем, чего я побоялся сделать, нарушить столь удачно сложившуюся картину спокойствия. В эту минуту она меньше всего походила на Демоницу, даже, скорее наоборот - она была небесной. Самой небесной из всех привлекательных женщин. Это в ней удивляло. Это в ней завораживало... И все-таки, на ней по прежнему оставалось слишком много одежды. Снимая чулок со стройной ножки, я невольно скривилась, представляя, как это делали много раз совершенно неискренние, движимые похотью старые и молодые мужчины. Ведь даже Блок, этот мальчик, для которого госпожа Мережковская была если не богиней, то мраморной Венерой, касался ее, тогда, в охотничьем домике на прогулке по Ораниенбауму. И он, в отличие от меня, лекарства от душевных ран, не смущаясь, гладил узкие бедра, целовал грудь, властно сжимал запястья у нее над головой, чтобы Мадонна не мешала ничем, даже излишней лаской, сладостному греху... Чтобы избавиться от неприятного ощущения, я по-хозяйки бережно поцеловала острое колено. Но один вопрос не давал мне насладиться и этой секундной близостью: зачем она пошла на это? Что же я "делала с ней", если в глазах Мадонны было отчаяние, а в движениях - похоть? Ведь Блок в ее руках не игрушка. Он - невольная жертва ее душевных терзаний... Возможно, Зинаида Николаевна видела во сне что-то подобное, но я не могла ничего дать ей, кроме едва ощутимого поцелуя в шею - пусть она посчитает его продолжением сладких грез. Уже завтра она вновь будет груба со мной, и поцелуи ее впитают эту грубость... А сейчас нам обеим необходимо было поспать. Поправив на плечах мадам Гиппиус теплый плед, я хотела было встать и уйти, но холодные пальцы легли на мое запястье, заставляя вздрогнуть, но все же не позволяя отстраниться. Острый подбородок Гиппиус последовал примеру рук, вместе с тем увлекая меня опуститься ниже, на пол, погрузиться коленями в ковер и положить голову на руки Белой Дьяволицы. В отсвечивающих желтизной оконных стеклах забрезжил рассвет... * - литераторы, имевшие отношение к журналу "Мир искусства". **- К началу XX века у Гиппиус и Мережковского сложились собственные, оригинальные представления о свободе, метафизике любви, а также необычные неорелигиозные воззрения, связанные, прежде всего, с так называемым «Третьим заветом».