Чудовище вроде меня

      Понедельник, восемь часов вечера.       Все происходит так быстро.       Эти слова невольно приходят мне на ум, пока мы едем к месту назначения — к нашей, не побоюсь этого слова, судьбе. В открытой панели на крыше лимузина видны звезды, и моим обостренным ощущениям кажется, что на небесах их сегодня больше, чем когда-либо. Я сижу за рулем, пораженный этой внезапной и чуждой мыслью.       На самом деле, это действительно так. Когда у меня выдается шанс все трезво и холодно оценить, я вынужден заключить, что все и впрямь происходит слишком быстро. Каких-то четыре недели назад Мэри Джейн была совсем иной. Четыре недели назад я был абсолютно один в мире. А тут вдруг — свобода. Земля под ногами. Если бы наши отношения не были прочно закреплены в рамках платонических, их можно было бы назвать бурным романом.       Инстинкт не дает мне покоя — даже сейчас, даже когда эксперимент приближается к апофеозу. Он напоминает мне, что всему, что происходит так быстро — таким быстрым изменениям — нельзя доверять. Все построено на таком хрупком, тонком фундаменте. Как и все надежды, все мечты.       Но в приятном, безмятежном ночном воздухе, в ощущении кого-то теплого на заднем сиденье автомобиля и в волнах адреналина, которые текут через мое тело, кажется почти что глупым думать о таких вещах. Я решаю, что буду игнорировать этот безымянный страх, это предчувствие гибели. Это просто нервы. Вот и все. Так много зависит от успеха этого вечернего мероприятия, что вполне естественно, что я нервничаю.       Моя задумчивость резко обрывается Мэри Джейн — ее маленькое гибкое тело ударяется о спинку водительского сидения. Когда она улыбается мне, ее зубы опасно блестят в лунном свете, подобно лезвию ножа; на ее блестящих черных волосах и поверхности повязки на глазу на миг адской дымкой отсвечивает красный свет светофора.       — Эй, — говорит она. — Я скучала.       Я что-то бурчу в ответ.       — Тут шампанское оставили, — говорит она, обнимая спинку сиденья, пока ее щупальце (я отказываюсь называть его тем глупым именем) изящно подползает к приемнику. — В большом серебряном ведре со льдом. Я подумывала немного выпить — ну, знаешь, еще чуть-чуть скрасить вечер, — она почти безумно хихикает. — Но потом я подумала, что с меня и так хватит. Не лучший вариант напиваться перед делом. Кроме того, у нас еще будет время потом все отпраздновать.       Ее щупальце включает радио и переключается со станции на станцию. Не найдя ничего интересного, она хмурится.       — Уже и послушать нечего… — бормочет она и возвращается в заднюю часть машины, к огромному кожаному креслу, откидывает волосы и лениво заводит руку за голову.       Наблюдая за ней в зеркале заднего вида, я понимаю, что так намного легче приказывать рассудку расслабиться. Я даже могу позволить себе улыбнуться. Все идет по плану. И сегодня вечером, в эту самую ночь, она наконец-то проявит себя.       Перед всем миром.       Тот же понедельник, восемь часов утра.       — Ладно, — Робби Робертсон постучал карандашом по зубам, откинувшись на спинку стула. — Как насчет того приюта для бездомных в пригороде? Ну, который пытаются снести застройщики?       Джей Джона Джеймсон фыркнул, прикусил сигару и потряс головой.       — Пусть хиппи по этой срани слезами обливаются.       — Речь мэра про загрязнение воды?       — Увлекательнее некуда.       — Модный показ Джорджиано этим вечером?       — Я что, похож на редактора Vogue? К тому же, это материал для завтрашнего номера.       Робби в отчаянии всплеснул руками.       — Ладно, Джей Джей, я сдаюсь. Вы победили. Сейчас не происходит ничего и близко интересного, а уж на горячий кричащий заголовок так и вовсе рассчитывать не стоит. Рады?       — Нисколько, — Джеймсон откинулся на спинку кресла, презрительно скрестив руки. — В этом городе так много мутантов и прочих нелюдей, что надо бы ожидать сенсацию каждую неделю. Но нам почему-то приходится просиживать жопы и писать о… О загрязнении воды, показах и переделе земли! — он вздохнул и крутанулся на кресле, глядя в окно на ярко-голубое, раздражающе спокойное небо. — Ответь мне, Робби, с каких пор газетчики уже не могут рассчитывать, что средь бела дня объявится старый-добрый псих со сверхсилами и комплексом Наполеона и попытается захватить город?       Робби с деланной печалью покачал головой.       — Эх, было время…       Джеймсон развернулся на стуле.       — Эй, а что насчет побега Дока Ока? Есть что-то новенькое? Этот шизик обычно прятал пару тузов в рукаве, — с надеждой спросил он. Робби покачал головой.       — Можно не надеяться — Октавиус прочно залег на дно. Крайне необычно для него, но что уж имеем.       Джеймсон разочарованно проворчал и, особенно ни на что не надеясь, повернулся к лотку с корреспонденцией на столе.       — Может, что-то да всплывет… — пробормотал он, отбрасывая бесперспективный мусор, открывая письма и разворачивая брошюры. Из водопада белой бумаги выпадает маленькая аккуратная посылка, завернутая в простую обертку и без обратного адреса. Джеймсон подбирает ее и критично оглядывает. — Что, еще одна бомба в конверте? — спросил он Робби, показывая ему посылку. Тот пожал плечами.       — Как знать.       Джеймсон осторожно развернул обертку. Видеокассета, только и всего. Даже без записки или названия на крышке.       Это пробуждает его любопытство.       С интересом прищурившись, он перевернул ее, тихо выдыхая сигарный дым, и вынес вердикт:       — Угу. Вероятно, пустышка. Но можно и глянуть. Робби, подтащишь телек и приемник из угла? Дадим этой крошке шанс.       — Возможно, еще один любитель понаснимал круги на полях, — заметил Робби, подкатывая телевизор к столу Джеймсона. — А я больше в это дерьмо ни ногой. Одного раза хватило.       — Эй, но оно же окупилось? Заправляй.       Робби взял кассету, вставил ее в приемник и нажал PLAY.       Вспышка, помехи, а потом — изображение. Девушки.       — Привет, Нью-Йорк, — начинает она.       Запись продолжается. Одна минута. Минута двадцать. Две минуты, три.       По истечении пяти минут картинка обрывается резкими помехами, а Джей Джона Джеймсон и Робби Робертсон продолжают сидеть и смотреть в телевизор, раскрыв рты. У Джеймсона даже выпала из зубов сигара, и теперь она лежит на полу в кучке собственного пепла.       — Робби, — тихо сказал он. — А это, часом, не пропавшая модель?       Робби сглотнул, закрыл рот и кивнул. Джеймсон кашлянул.       — Меня подводят уши, или суть ее речи действительно состояла в том, что девчонка объединилась с доктором Осьминогом?       Робби опять кивнул, облизнул губы и медленно ответил:       — Все верно. Я правильно понимаю, что именно об этом будет наш дневной номер?       — Черта с два, — сказал Джеймсон. — Мы пустим это в печать прямо сейчас.       Девять часов утра.       Это передают по всем каналам, осознает Питер, в ужасе уставившись в телевизор. CBS. NBC. FOX. С каждого экрана, стоящего в каждом доме в Нью-Йорке и, возможно, за его пределами, смотрит она, произносит эти слова и с ненавистью смотрит на зрителя.       Осьминог. Это его рук дело. Он отравил ее. Эти слова всплывают в его разуме со странным спокойствием, не дающим ему упасть во вселенную паники и отчаяния. Эмджей говорит, что Ок ее ни к чему не принуждал, но Питер уверен — нет, он знает! — что это не так. Ей промыли мозги. Ей манипулируют. Она говорит заученный текст. Она ни в чем не виновата.       Может, Питер виноват. Виноват…       Он зажмуривается, сжимает веки до такой степени, что начинает видеть яркие шарики света по краям. Даже здесь, в темноте, тошнотворная боль вины терзает его желудок; ее голос, полный тихой, приглушенной угрозы проникает ему в голову. Питер закрывает лицо руками, и именно в этот момент звонит телефон. Он не берет трубку, позволяя включиться автоответчику и не желая слышать чужое сострадание и беспокойство.       — Питер? О, боже. О, боже! Это… Питер, это Хлоя. Я только что видела новости. О, Питер, если ты здесь, прошу, возьми трубку, — она плачет и всхлипывает так громко, что едва можно разобрать слова. — Это все я виновата. Я. Если бы я не… Я просто не знала, что… Моя подруга, а я… О, мне так жаль. Прости. Прости.       Она отключается, и тут же телефон начинает звонить вновь.       И снова.       И снова.       Похоже, ему пытается дозвониться весь город.       — Питер, я видел новости. Ну, знаешь. О Мэри Джейн…       — Мистер Паркер? Я звоню с новостей на шестом канале. Мы хотим поговорить о вашей жене…       — Питер? Питер, прошу, перезвони. Я так за нее волнуюсь…       За нее.       Десять часов утра.       Они набросились на нее, как стая диких собак.       Я переключаю с канала на канал, сидя на краю дивана, и узнаю реакцию СМИ на ее маленькое выступление. Ее имя украшает каждый заголовок, повсюду упоминаются наши с ней истории, которые везде пытаются сплести воедино. Эти шакалы почуяли свежее мясцо, и каждый из них пытается вонзить клыки в мою девочку. И пусть. Пусть чуют запах ее крови, пусть подойдут поближе и еще ближе, и тогда она вопьется зубами им в шеи.       Сама Мэри Джейн пока что не знает о масштабах устроенного ей взрыва и наслаждается утром. Она поет в душе; она знает довольно-таки много песен, и сегодня, слава богу, в их число не входит «Chapel of Love».       — If they don't like him that way, they won't like me after today… — поет она. — He's a rebel and he'll never ever be any good — he's a rebel 'cause he never ever does what he should…       Вообще говоря, стоит признать, что у нее весьма приятный голос.       Шум душа стихает и замолкает, раздается короткая ария капающей воды, распахивается дверь в ванную, и по ступеням спускается Мэри Джейн, завернутая в полотенце и вытирающая крашеные волосы другим. Из ванной и с ее покрасневшей кожи за ней следует пар и аромат цветов. Она замечает меня и одаряет ослепительной улыбкой.       — Доброе утро! — говорит она, садясь рядом на диван, отбрасывая полотенце и позволяя мокрым волосам упасть на голые плечи. — Какой шикарный день! Ведь правда же шикарный? Я утром открыла окно в ванной перед тем, как залезть в душ, и через него на меня попадали солнечные лучи. Вся ванная была в солнечных зайчиках. Я была словно покрыта золотыми бусинами. И я подумала: «Разве я этого не заслужила?» — она смеется, откидывается назад и взмахивает волосами, отбрасывая капли на спинку дивана. — Ну, ладно. Что с сенсацией? Запись уже нашли?       — О, еще как, — уверяю я, переключаясь на новостной канал. — И люди заинтересовались.       Она нагибается, кладет руки на колени и живо всматривается экран, раскрыв рот.       — И главная новость на сегодня, — сообщает коротко стриженная ведущая новостей. — Без вести пропавшая модель Мэри Джейн Уотсон прислала журналистам тревожную видеозапись с обращением, в котором в числе всего прочего заявляла, что объединилась с печально известным преступным гением Отто Октавиусом или же «Доктором Осьминогом». Эта видеозапись всколыхнула весь Нью-Йорк и в частности мир моды…       (Мэри Джейн насмешливо фыркает.)       — В нашей студии сегодня доктор Карл Луишем, бывший профайлер ФБР, который выскажет свои мысли об этой записи и ее содержимом. Доктор Луишем?       — Да, спасибо, Энни, — говорит самый напыщенный в мире лысый человечек в очках в роговой оправе. — Я лично считаю, что мы все делаем поспешные и совершенно необоснованные выводы. Хотя я не верю, что эта запись — постановка, я считаю, что мисс Уотсон вполне возможно заставили это сказать, как бы она ни утверждала обратное. Доктор Осьминог — если это он стоит за всем — уже манипулировал людьми ранее, а особенно женщинами, заманивая их в свои сети…       (Мэри Джейн возмущенно восклицает, и я, хоть уже и привык к таким оскорблениям, сопротивляюсь желанию сделать то же самое.)       — Ну серьезно, — говорит доктор Луишем, похожий на хихикающую жабу. — Мы верим в то, что какая-то модель смогла придумать план, который запугал и запутал весь город? Энни, я встречался с парочкой моделей и, честно сказать, я буду удивлен, если эта дамочка знает, как завести автомобиль, не то что…       (Его последние слова перекрываются шипением Мэри Джейн: «Ах ты высокомерная скотина!»)       — Но, доктор Луишем, — вмешивается Энни, прикладывая палец к наушнику. — Как вы отреагируете на полученные нами отчеты о том, что Уотсон подверглась некой физической аугментации?       Пауза.       — Аугментации?       — Очень схожей с той, что имеет доктор Октавиус, — отвечает Энни. — Эти отчеты пока что не подтверждены, но, если это так, то, возможно, мы имеем дело с подлинным кризисом?       Доктор Луишем бледнеет.       — Я… Я, ну, я… — заикается он. — Ну, да, если это так, стало быть… Схожая с Октавиусом, вы сказали? Ну, тогда это… Это изменит мое мнение, да. Тогда мы имеем дело… Нет, вы же сами сказали, что они не подтверждены. Нет. Это просто слух. Я уверен в этом. Просто слух.       Мэри Джейн рассмеялась, упала на диван и выключила телевизор.       — Бог ты мой. Они же совершенно запуганы! Они и не представляют, совсем не представляют… Отто, это надо отпраздновать! — заявила она, вскочив на ноги. — Тут есть выпивка?       Я строго и укоризненно смотрю на нее.       — Мэри Джейн, сейчас половина одиннадцатого утра.       Она слепо моргнула, а потом пожала плечами.       — О. Ну, ладно. Как скажешь.       — Кроме того, — заявляю я, поднимаясь на ноги. — Еще рано праздновать. Нам нужно сделать еще очень многое.       Одиннадцать часов утра.       В лучшем случае наивно, отчитывает себя Питер. В худшем — глупо.       Глупо было считать, что, если он поздно приедет в старшую школу Мидтауна, то избежит всеобщего внимания. Глупо было считать, что в СМИ не разнюхали об их с Эмджей отношениях спустя примерно пять минут после получения записи. Глупо было в принципе выходить из дома.       Но, говорит тоненький и злобный голосок в голове, ты в последнее время просто по умолчанию делаешь что-то глупое.       Питер засовывает этот голосок в ту часть разума, откуда его не слышно, и осторожно заглядывает за угол, развязывая галстук. Он видит, как все они стоят на ступенях школы и убеждают, чтобы их впустили. Некоторые особо нетерпеливые фотографы даже пытаются пролезть в окна. Ученики смотрят на них, завороженные этим бесплатным цирком. Некоторые даже загораживают обзор, делают смешные рожицы и машут в камеры. Самые напористые журналисты уже выхватили из толпы учеников Питера, и он даже отсюда слышит обрывки их разговора.       — Мистер Паркер? — неуверенно говорит Элис. — Нет, не думаю, что он сегодня здесь. Я так точно его не видела.       — Это же из-за его жены, да? — восторженно шепчет Лорели. — Я видела ее сегодня по ТВ. И прям все о ней говорят. Я просто поверить не могла. Ну, типа, я видела, как они встречаются вне школы и все такое, и она реально красивая. И хорошая на вид. Как думаете, она правда теперь заодно с…       И ты, Лорели, мрачно думает Питер, быстро снимая костюм, под которым скрыто буйство синего и красного. Щелкает замок чемодана; он вынимает из него маску, и вот уже на сцену выходит Человек-паук, который незаметно взбирается по стене, хватается за крышу школы и улетает прочь.       Надо двигаться. Не останавливаться. Если он остановится, все кончено; если он остановится, то зарождающееся отчаяние наверняка отравит ему кровь и парализует его. Под ним размытой массой цвета и звука проносится город; почему-то все кажется таким далеким с тех пор, как она пропала из его мира.       Двенадцать часов утра.       — Поставлю тебя перед вопросом: что такое месть? В мире существует миллион клише, пытающихся это объяснить. Чаще всего утверждают, что это блюдо, которое подают холодным. Многие скажут, что она ничего не исправит, а лишь усилит боль, что это змея, пожирающая собственный хвост. Я же лично считаю ее топливом. Источником энергии. Колодцем, который, как ни черпай, чудесным образом никогда не иссохнет. Последний сверкающий рубин, оставшийся у тех, кто беднее бедных, у тех, кто потерял все на свете. Она — тепло и свет. Она может освещать твой путь. Если дать ей волю, то она станет путеводной звездой. Но свои мысли на эту тему мне уже известны. А что насчет тебя? Что Мэри Джейн Уотсон думает о мести?       Здесь, в гулком мраке подвала, освещенного одной лишь лампочкой, черты ее лица кажутся такими же острыми и бесцветными, как у черепа. Она стоит передо мной в этом грубом желтом свете и смотрит черными ямами глаз, прячущихся под тенью волос. По ее коже медленно стекают капли пота, попадая в темные впадины, созданные светом. Она смотрит на меня, моргает и замедляет дыхание.       — Я думаю?       — Да, Мэри Джейн, — терпеливо говорю я. — Что приходит тебе в голову, когда ты думаешь о мести?       Она кашляет и изящной рукой заправляет ничтожно тонкий локон за левое ухо.       — Я думаю о… — она замолкает. Когда она вновь открывает рот, ее голос низок, тих и смертелен. — Полагаю, я думаю о любви, Отто. Я думаю обо всем, что я любила в жизни. Думаю о матери и об отце. Думаю о сестре. Думаю о солнечном свете и воздухе и думаю о воде, зеленой, как изумруд. Я думаю о друзьях. Думаю о муже и обо всем, чем я пожертвовала, чтобы быть с ним. Когда я думаю о мести, я думаю о любви, потому что, когда слишком долго следуешь за Любовью, так или иначе натолкнешься на Месть, — она коротко и горько смеется. — Удивительно, как хочется порвать на части то, что когда-то любил сильнее всего.       Я киваю. Значит, она все же понимает. Она поднимает взгляд, вынуждая меня что-то ответить.       — Это хороший ответ?       — Единственный, что я ожидал от тебя, — отвечаю я.       Она кивает на потертую кожаную боксерскую грушу, натянутую на стропилах.       — Можно к ней вернуться?       — Конечно, — отвечаю я, направляясь к лестнице. — Продолжай тренироваться.       Я не оглядываюсь; я даю ей побыть одной и покричать и слышу, как клешня ее щупальца рвет кожу. Я оставляю ее наедине с болью, надеясь, что она либо победит ее, либо будет слушаться каждой ее команды.       Час дня.       Центр города стоит на ушах.       И так дело обстоит с девяти утра — с тех самых пор, как общественность увидела ту самую запись. Копы носятся по участку, выдергивают документы из папок и запихивают их обратно, что-то ищут в компьютерах, вызывают подкрепление. Может, будь эта женщина сама по себе, такой бы бучи не случилось. Если бы они были уверены, что она работает одна, то замедлились бы, перестали истерить и поддаваться панике.       Разумеется, они зацепились за имя «Доктор Осьминог». Два этих слова были подобны огромному валуну, всколыхнувшему поверхность довольно спокойного пруда. Они верили ей. Они верили, что она теперь заодно с ним. Они не могли пойти на риск и предположить иное. Если она стала его оружием — а это несомненно так, поскольку нормальные, хорошие люди просто так не становятся злодеями — то им нужно выследить ее и ждать, когда она проявит себя.       Детектив Нил Гаррет не удивился, услышав вежливое постукивание по стеклу, раздавшееся в его кабинете на втором этаже. Он не удивился, увидев за окном огромные белые, обрамленные черным глаза. Вздохнув, Гаррет открыл окно и впустил Человека-паука.       — Док Ок, верно?       — Нет, увы, Человек-паук. Вечно нас путают.       — Забавно, — Гаррет закрыл окно. — Вы всегда такой смешной или только когда люди в опасности?       — Ну, на второй случай у меня припасены только лучшие каламбуры, — сказал Спайди, садясь на край стола и разглядывая разбросанные бумаги. — Что почитываешь на досуге?       — Различные записи об Октавиусе, — Гаррет подошел к столу и с усталым вздохом сел за него. — Не знаю, чего я так стараюсь. У этого парня послужной список длиной с мою руку — да что там, с его щупальце. Пока что все, что я нарыл, что могло бы объяснить случившееся с этой девчонкой — это пара инцидентов несколько лет назад, когда он взял под крыло двух учениц.       — Трейнер… — кивнул Спайди.       — И Бранкейл, да, — Гаррет покачал головой. — Хотя то, как этот уродливый сукин сын умудряется оказывать такое впечатляющее влияние на женщин, просто выше моего понимания. Особенно если учесть, как плохо они все кончили.       Спайди резко повернулся к нему.       — Ты это о чем?       — А о том, что обе игрушки Ока сейчас не на курорте отдыхают. Бранкейл мертва. Ее пару лет пытались выходить, но с такой поехавшей кукушкой было лишь вопросом времени… — он пожал плечами, перелистывая бумаги. — А Трейнер заперта в лечебнице Рэйвенкрофт. Многого от нее ты не узнаешь. Она считает, что ФБР шпионит за ней через телевизор.       — В самом деле?       Гаррет цинично улыбнулся.       — Все возможно. Я веду к тому, что нам нужно вернуть эту девчонку, пока у нее тоже шарики за ролики не заехали. Многие считают, что ей промыли мозги как в случае Патрисии Херст*. Оку свойственно жертвовать пешками. Пока что она ничего не совершила, но ее заявление равноценно объявлению войны.       — Она никому не навредит, — сказал Спайди. Он не знал, стоит ли сказать это как вопрос или как утверждение.       — Я бы не был так уверен. Какой бы магией Отто не влиял на людей, он отлично ей владеет. Если он попросит ее украсть — скорее всего, она послушается. Если попросит ее убить — ну, возможно, она и на это пойдет. Мы не знаем. Ок может выкинуть что угодно. К счастью, гражданские охотно сотрудничают с нами. Немногие, но все же. Нам позвонила одна модель — подружка Уотсон, долго плакалась, но суть мы ухватили. Похоже Ок что-то сделал с девчонкой — на физическом уровне. Приделал ей щупальце на спину, — Гаррет поморщился. — Бедняга. И, да, с нами связался некий Джеральд Кордовер, модный фотограф. Он сказал, что видел ее пару недель назад. После того, что он выложил, я бы не хотел сейчас быть одной из крупных шишек в мире моды.       Казалось, белые глаза прищурились.       — А если поточнее?       — Как оказалось, она появилась на вечеринке Алессандры Джорджиано. Без приглашения, но ты и сам понял. Кордовер сказал, что они все там были слегка пьяны, и, увидев ее, у них, цитирую, «случилась истерика». Думаю, это означает, что они увидели… — Гаррет раздраженно махнул рукой. — Хрень, которую на нее нацепил Ок, и испугались. И, судя по тому, что Уотсон говорила на записи, у меня сложилось чувство, что они с ее новым дружком и наставником придут нанести ответный удар.       Гаррет скрестил ноги и ослабил узел галстука.       — У Джорджиано новый модный показ. Сегодня вечером. Я убедил шефа приставить туда охрану, но он не воспринимает это все настолько серьезно, — детектив поежился. — Так что, если будешь неподалеку — скажем, в Верхнем Вест-Сайде, — примерно в это время — скажем, в девять вечера, — может, у тебя возникнет внезапное желание, ну, не знаю…       — Залететь на огонек? — сухо подсказал Спайди.       Гаррет беспечно пожал плечами. Потом, словно что-то вспомнив, он подался вперед, с некоторой симпатией глядя на гостя.       — Эй, ты ведь приятель ее мужа, да?       — Что? — говорит Спайди, не ожидав такого вопроса.       — О тебе тоже собрано немало, болтун. К примеру то, что Питер Паркер был твоим эксклюзивным фотографом, когда работал в «Бьюгл». Этот Паркер — вот так да! — оказался достопочтенным муженьком Мэри Джейн Уотсон. Ты это знал?       — Да, — Спайди чувствует, как сжимается горло. — Я всегда считал, что из них вышла хорошая пара.       Гаррет покачал головой, возвращаясь к бумагам.       — Мы весь день пытаемся ему дозвониться, но, что неудивительно, он сейчас персона нон гранта. Блин, не хотелось бы оказаться на месте этого бедняги… — пробормотал он. — Понимаешь, о чем я?       Вновь подняв голову, он обнаруживает, что окно открыто, а кабинет пуст.       Два часа дня.       То, что все должны обо мне знать: я — актриса. И чертовски хорошая, между прочим.       Я думаю об этом, выбивая все дерьмо из боксерской груши и чувствуя, как удары проходят меня насквозь каждый раз, как из груши вырывается взрыв пыли. Мне нужно всего лишь тренироваться управлять Брендой, лучше чувствовать ее ритмы и движения, но ничто не сравнится с ощущением творимой тобой же жестокости, щекочущим легкие. С ощущением разрывания чего-то на куски своими же руками.       К тому же, Бренда мне помогает. Думаю, мне уже удалось ее приручить — и за гораздо меньшее время, чем представлялось. Теперь мне требуется лишь время от времени давать ей мысленные команды; вытягивать ее гибкое тело и чувствовать, как ее сила потрескивает во мне, как молния, — самая естественная вещь в мире. Мне уже тяжело вспомнить, каково это — жить без нее; я даже не представляю, как живут обычные люди с конечностями, данными им богом. Как кто-то может счесть себя сильным, не имея растущего из спины щупальца, которое может что угодно взять и принести.       И я не могу понять, как я так легко свыкаюсь со всем этим, как позволяю Отто направлять меня туда, куда ему заблагорассудится. Я знакома с понятиями добра и зла. Я выросла с пониманием морали и этики. И пришла к выводу, что все дело в умении играть.       В драмкружке тебе говорят, что игра — не ложь, а глубочайшая правда. Я проживаю роль другой версии самой себя. Одна моя грань отделилась от остальных, и лишь на ней я хочу сосредоточиться. Я больше не считаюсь настоящим человеком. И лучше всего в этом то, что я могу быть, кем хочу. Жить, как вздумается. Забыть, что пожелаю.       Я играю эту роль. Роль Мэри Джейн Уотсон. Кто она?       Она получила все — и ничего. Ее больше нельзя ранить, потому что она утонула в омуте гнева, где уже ничего не ощущается. Любит ли она что-то? Ей нравятся определенные вещи. Например, Отто — пусть он никогда и не узнает, как сильно она уважает его и все, что он сделал и продолжает делать для нее. Но любовь? Нет. Этому больше не случиться, она так не думает.       Она пересобрала себя, переделала, как безвкусный голливудский фильм. Она никогда не замедлится, потому что, как только адреналин иссякнет, начнутся кошмары. Она — Королева, жаждущая крови. Она — звезда фильма, который не посмеют снять. Она — сердечный приступ, подстерегающий в ночи. Она не просто заостренный нож на твоем столе — она и есть стол, а, может, и ты тоже. Ты все поймешь, когда станет слишком поздно.       А что до ее мотивации?       Она отдала все сердце возмездию — не только тем, кто причинил ей боль, но всему миру, который придумал эту боль, всей жизни. Она забудет все, чего когда-либо боялась, из-за чего волновалась, чему сочувствовала. Она переопределит себя, и сгинуть ей на этом месте, если она позволит хоть кому-то сказать, что она сделала это неверно.       В основном она делает это, потому что уродлива. О, да. Страшна, как грех. И она обязательно даст всем понять, насколько уродливой может быть.       Три часа дня.       Уже скоро дети придут домой со школы. Они забегут в коридор, мокрые из-за дождя и похожие на маленьких выпущенных на волю щеночков, и начнут рассказывать, как прошел день, что они узнали на уроках, что говорили другие дети и что задал учитель.       Гейл знает, что ей пора встать с дивана, пора выключить ящик и начать готовить ужин. Сегодня должно быть тушеное мясо, и когда она проснулась поутру, то собиралась сделать его пораньше, чтобы не торопиться перед приходом нетерпеливых сыновей. Но мясо так и лежит в морозилке, плита холодна, а Гейл — на диване, смотрит ТВ.       Наконец, медленно и напряженно, будто зомби, она берет телефон и набирает номер.       — Алло. Меня зовут Гейл Уотсон, и я звоню Филиппу Уотсону… Спасибо.       Долгая пауза. Она наматывает на палец телефонный провод. А потом:       — Алло. Ты видел?.. Да. Да, я знаю. Да, — Гейл вздыхает и закрывает глаза, гладя лоб дрожащими пальцами. — Она правда пропала и сделала это, пап.       Четыре часа дня.       Вот и все. Закончено.       Так, пустяк, безделица. Небольшая помощь моей неспокойной ученице. Возможно, она даже ей не понадобится — она поразительно быстро учится управляться с новой конечностью. Но никогда не помешает иметь дополнительный козырь в рукаве.       Я откладываю сложные устройства, подношу вещь к свету и взвешиваю ее на ладони. Легкая, почти что как перышко. Я настраиваю его на частоту моего верхнего левого щупальца, приглушаю свет, снимаю очки и пробую объект. Поначалу кружится голова, но, как только непривычные ощущения проходят, все работает на удивление отлично. Хотел бы я иметь такую вещь, когда только начинал, но, к несчастью, эта идея пришла ко мне лишь в ту ночь, когда мы отправились на свалку автомобилей. Я всегда хорошо умел создавать электронные устройства, облегчающие жизнь. Или какие-то ее аспекты.       Я снимаю вещь, возвращаю очки и осматриваю ее. Хотя она должна служить исключительно в практических целях, я все равно попытался добавить какой-то эстетичности в ее дизайн. Хотя мной не двигало желание польстить тщеславию Мэри Джейн — мы теперь оба презираем его — мне бы хотелось, чтобы она с уверенностью и определенной гордостью носила эту вещь.       Другими словами, я надеюсь, что ей понравится.       Я направляюсь вниз по лестнице, в гостиную. По стенам скользят тени, омраченные дождем; на обоях мерцает свет от телевизора — его звук тих, но в пределах моей слышимости.       — Несмотря на все предупреждения, Джорджиано заявляет, что сегодняшний показ все же состоится. Эта коллекция нижнего белья была одним из самых ожидаемых событий в мире моды; сама Джорджиано сказала, что показ в прошлом месяце был лишь «разогревом» для этого. Трансляция шоу будет проходить по шестому каналу завтрашним вечером. Слово вам, Дэвид.       Вспышка — и изображение сменяется рекламой на другом канале. Я изгибаю шею, чтобы заглянуть на диван, и, разумеется, она здесь, лежит на боку, подогнув под себя ноги. Ее кожа слегка поблескивает от пота; ее волосы, убранные в хвост, все равно растрепались и раскиданы по лицу; ее щупальце устало лежит рядом, распахнув клешни. Она тренировалась все утро и большую часть дня. Я смотрю на нее, наблюдаю, как она дышит и ощущаю тихий восторг.       Я кратко и незаметно наблюдал за ней в подвале, как она наносила удар за ударом по старой боксерской груше — сначала крича от ненависти, а потом уже методично и хладнокровно атакуя ее. Пот капал на пыльный цементный пол; воздух вырывался у нее из легких; взгляд затуманился от боли и усталости, но она продолжала бороться.       Я это сделал. Я сделал эту девушку. Ну, возможно, не с нуля, но делает ли это мою работу менее впечатляющей? Я взял сырейший материал, невнятную массу, разорвал и переделал в нечто искусное, нечто заслуживающее уважения и восхищения — и даже большего. Она думала, что была счастлива в той, другой жизни, пока я не дал ей новую.       Смотря на нее, я понимаю, каково это — быть богом.       Я предполагаю, что она спит, и начинаю уходить — мои щупальца беззвучно уносят меня прочь, но ее голос, раздающийся из недр дивана, заставляет меня остановиться.       — Ты это видел?       Я склоняю голову.       — Что видел, Мэри Джейн?       — Репортаж. Который был только что, — она говорит лениво, устало из-за тренировок. — Об Алессандре Джорджиано.       — Да. Видел. Во всяком случае, его конец.       — Они сказали, что это одно из самых ожидаемых событий в мире моды.       Я молчу.       — Да.       — Она сказала, что показ, на котором участвовала я, был лишь разогревом.       Я начинаю понимать.       — Да, я слышал, — молчание. — Мэри Джейн, она была одной из тех, кто…       — Нам нужно на него попасть, — ее голос тверд и холоден, как ледяная стена. — Сегодня вечером. На шоу.       Я не спорю. Никто не спорит с возмездием.       — Ты знаешь, во сколько он начнется?       — В девять.       Внезапно вспомнив обо всем, я залезаю в карман и вытаскиваю вещь.       — Возможно, тебе захочется кое-что взять с собой.       — Что, например?       — Подарок.       Она садится, прижимается к спинке дивана и, моргая, смотрит на меня. Свет от телевизора бросает слабое синее сияние на ее бледное лицо.       — Подарок?       — Да.       — Подарок. От… Тебя?       Я благодарен плохому освещению, поскольку лицо уже начинает гореть.       — Практичный подарок. То, что ты сможешь использовать.       Было бы куда проще передать его в щупальце, но что-то вынуждает меня самому вложить вещь ей в руку. Она расправляет ладонь и приглядывается. Я выжидающе смотрю на нее. В синем свете блестит глазная повязка, сделанная из того же сверкающего черного пластика, что и мои очки.       — Отлично, — раздраженно говорит она. — Осталось найти деревянную ногу и попугая.       Я отворачиваюсь, не желая, чтобы она видела мое разочарование.       — Надень ее.       Она удивленно смотрит на меня.       — Эй, Отто, не пойми неправильно. Повязки на глаз — классная штука, я такую хотела с тех пор, как прочла «Остров сокровищ», но тебе не кажется, что она слегка непрактична?       — Надень ее, — настаиваю я.       Пожав плечами, она встает, натягивает повязку на голову и вытаскивает из-под нее волосы, накладывая ее на левый глаз.       — Видишь маленькую красную точку в правом углу? — спрашиваю я. Она прищуривается.       — Эм, да.       — Нажми ее.       Она подчиняется, пальцем находя кнопку. Другой ее глаз удивленно распахивается, и она неуверенно отшагивает назад. Я с улыбкой киваю.       — Да. Куда более поразительно, чем выглядит?       — Я… — она сглотнула. — Что это?       — Считай это чем-то вроде личного помощника, — говорю я, заходя ей за спину и слегка поправляя повязку, чтобы она лучше накрывала глаз. — Я начал собирать ее утром. Изначально я планировал сделать ее под себя… — невинная ложь: не хочу, чтобы она думала, что я пытаюсь ей как-то угодить. — Но, думаю, тебе она пригодится больше. Это что-то вроде камеры наблюдения. Как ты уже догадалась, она позволяет видеть и говорить через твоё щупальце. Никто не сможет подкрасться к тебе. Ничто не застанет тебя врасплох. У тебя появится, фигурально выражаясь, «глаз на затылке».       Она пробы ради взмахнула щупальцем.       — Это просто… Ого, — она покачала головой и ошарашенно распахнула рот, что я нахожу очень приятным.       — Верно. А чтобы выключить… — я бережно касаюсь левого угла повязки. — Нажми на это. Пластик тонированный, но чистый, так что ты сможешь видеть так же, как и раньше.       — Меня немного подташнивает, — говорит она, хрипло смеется и садится на диван.       — Ты привыкнешь. Если повезет — даже до вечера.       Она сняла повязку и посмотрела на нее, медленно покручивая ее в руках. Она с благодарностью улыбнулась мне.       — Это чудесный подарок, Отто. Правда. Спасибо.       Я небрежно пожимаю плечами, злясь, что на самом деле мне не все равно.       Пять часов вечера.       Куда ни падает взгляд — все черное и фиолетовое: от черных занавесок, которые вздымаются на ветру, и лакированного стола в японском стиле, до пурпурных драпировок, которые, кажется, стекают с потолка, как сталактиты, и фиолетовых бархатных кресел. Весь номер Алессандры Джорджиано, каким бы причудливым и дорогим он ни был, выглядит как один большой синяк.       Спайди считает это убедительным доказательством того, что даже за все деньги в мире нельзя купить хороший вкус.       Открыв окно на крыше, он молча и быстро спрыгивает в номер, плавно приземляясь на корточки.       — Уберите пистолет, мисс Джорджиано, — тихо говорит он. — Я вас не раню.       Из-за пурпурной драпировки выходит Алессандра, одетая в черное шелковое кимоно; ее волосы убраны в тугую косу, а наманюкиренные пальцы сжимают старомодный пистолет. Ее синие глаза сверкают от волнения и злобы.       — Считаешь, я не смогу тебя пристрелить? — заявляет она напряженным и высоким голосом.       Спайди медленно выпрямляется, поднимает руки в воздух и поворачивается к ней.       — А после какого ответа вы уберете пистолет?       Алессандра громко хохочет.       — Знаешь, многие считают, мол, раз я модный дизайнер, то не могу себя защитить. Но при мне пистолет моего отца. Он был военным. Генералом. Он учил меня стрелять. И, если мне придется обороняться… — она с громким щелчком взвела курок. — Я покажу, чему меня научили.       — Я не хочу ранить вас, — повторил Спайди. — На самом деле, я пришел убедиться, что вас не ранят. Или что вам придется показывать то, чему вас научили — ну, помимо «пригнуться и уползти под стол».       — Я тебя не понимаю, — прищурилась она.       — Отмените сегодняшний показ, Алессандра. Не знаю, видели ли вы новости, но…       Она вновь холодно и безрадостно рассмеялась.       — Да, я видела репортаж. Видела запись Мэри Джейн. Я бросила бутылку вина в телевизор.       — Знаете, большинство просто выплескивает гнев в сети, но, думаю, ваш способ тоже работает, — пытается Спайди, но ничего не выходит. Ненависть в ее глазах не потускнеет. Он пытается понять, смотрела ли она так же на Эмджей пару недель назад.       — Мне звонили из полиции. Они тоже посоветовали отменить шоу. И знаешь, что, я сказала им то же, что говорю тебе и что скажу ей, если она появится: иди в пекло. Меня не запугать всяким чудовищам.       Ужасное слово пронзает его насквозь, ударяет в ту часть, что уже измотана виной и горем. В этот момент он ненавидит Алессандру, ненавидит сказанное ей слово, как ненавидит и себя за тот фатальный момент — момент, когда он потерял Мэри Джейн.       — Мисс Джорджиано, — хриплым, источающим едва сдерживаемое отвращение голосом говорит он. — Отмените шоу. Перенесите его. Там будет много людей, и их кровь будет на ваших руках, если вы ничего не сделаете.       — Мэри Джейн не посмеет прийти на шоу, — отвечает Алессандра, но ее голос чуть-чуть дрожит. — Она не посмеет, как и… — она заикается. — Как и… Он. Доктор Осьминог. Полиция охраняет здание. У меня есть своя охрана. И, кроме того… — она в третий раз смеется, в этот раз уже с нотками истерики. — Кроме того, она модель. Тупая. Тупая, как корова. Она была красивой, а теперь стала чудовищем — но что изменилось у нее в голове? Ничего. Она глупа, слишком глупа, чтобы ранить меня.       — Невольно вспоминается фраза «каждый судит по себе», — ледяным тоном замечает Спайди.       Алессандра рыкает и оскаливается.       — Смейся, чудовище. Мне плевать. Показ состоится по расписанию. И, если ты соизволишь уже уйти, Паук, я бы хотела к нему подготовиться.       Спайди молчит. Больше нечего сказать. Честно говорю, он и не хочет больше разговаривать с этой отвратительной женщиной. Он ее предупредил — она не стала слушать, и сегодня вечером ему скорее всего придется спасать ее бесценный зад из любой переделки, которую выкинет Эмджей. Ему даже хочется просто сесть и позволить Эмджей творить с Джорджиано все, что ей вздумается, дать своей жене выпустить всех адских гончих на эту пустое, высокомерное существо…       О, Эмджей. Думаю, теперь я начинаю тебя понимать.       Он поднимает руку, выбрасывает струю паутины и уходит тем же путем, что и пришел. Джорджиано ядовито смотрит ему вслед. Проходит пара минут, прежде чем ей хватает смелости опустить пистолет.       Шесть часов вечера.       Занавес опускается. Лиловый плащ, украшенный алмазами, падает на город; становятся видны пар и дым, поднимающиеся от охлаждающегося асфальта, а мир охватывает тишина. Их мир. Не мой.       Я стою на крыше, мои волосы и плащ развеваются на ветру. Морозец проникает под тонкую красную майку, сквозь джинсы, даже в толстые черные рабочие ботинки. Не могу сказать, что меня это так уж раздражает, но это все же выводит из себя, делает меня еще более агрессивной. Шляпа с полями, которую дал мне на сегодня Отто, слишком велика и почти что закрывает один глаз; я поправляю ее и плотнее кутаюсь в плащ.       Я оглядываю крыши соседних с Отто (с нами) домов и смотрю дальше, на город, слушаю шум, далекий и тихий, но различимый. Пригород умирает с последним лицом солнца, но город оживает, пускает новую жизнь по электрическим венам, шипит по телефонным проводам, рычит в цементных джунглях.       Я знаю, каково это.       Тело невольно дрожит — даю ему такую крохотную поблажку. Пора идти, Эмджей. Пора начинать шоу, показать немного магии, ослепить и осыпать блестками. Ок — это стейк, ну, а я — шипение. Сегодня я все сожгу. Все сомнения и страхи, последние остатки нитей, что сдерживали меня, — все это я сожгу на погребальном костре и освещу небо смертью моей старой жизни.       Я поднимаю голову и слышу раскат грома с опускающихся облаков. Плохо. Ночь будет безлунная. Не на что будет выть.       За спиной скрипят петли; веселья ради я включаю маленькую камеру, замаскированную под повязку, — мою блестящую новую игрушку. Один глаз, мой настоящий глаз, все еще смотрит вдаль, другой же смотрит сквозь Бренду на то, как Отто вылезает на крышу. Он выглядит так же хорошо, как я себя ощущаю, весь укутан в черную кожу, отбрасывающую свет обратно во тьму. Его щупальца движутся с преднамеренной медлительностью — я начинаю различать в этом признаки волнения, пусть его лицо и остается равнодушным.       — Что ты тут делаешь? — прямо спрашивает он. Я улыбаюсь, хотя знаю, что он этого не видит.       — Вживаюсь в роль.       Он вопросительно смотрит на меня, но пожимает плечами.       — Ну. Как угодно. Но время уже пришло, — молчание, а потом: — Ты правда считаешь, что готова?       Я взмахиваю Брендой, а потом алчно щелкаю ее клешнями.       — Да.       Отто уступчиво кивает, а потом жестом велит мне забираться к нему на спину. Выключив камеру, я разворачиваюсь и, не колеблясь, взбираюсь на него. Что-то в его плотном, массивном теле успокаивает меня — он похож на недвижимую скалу, которая никогда не изменится и не исчезнет в тот момент, когда больше всего нужна.       Но он не несдвижим, нет, он проносится между зданий с такой грациозностью и скоростью, которую и не ожидаешь; холодный ветер впивается ледяными когтями в каждый оголенный участок кожи, выбивая из меня слезы, но мне плевать — я даже не закрываю глаза. Я крепче обнимаю Отто, прижимаю ухо к его спине, слушаю тихий стук его сердца.       Тишина и тусклый свет фонарей пригорода остаются позади, а шум и городская жизнь все приближаются и приближаются, пока мы не погружаемся в них с головой. Мы проносимся мимо небоскребов, глохнем от дорожного движения, разговоров и миллиона других звуков метрополиса. Я моргаю, чтобы не ослепнуть от неоновых вывесок, и восторженно смотрю вниз, даже не чувствуя головокружения. Я и не помню, каково было пролетать этим же путем с Человеком-пауком. Потому что это время уже прошло. А я хочу жить лишь сегодняшним днем.       Я вглядываюсь в цирк огней под нами и понимаю, что мы добрались до верхней части города. Теперь мы пролетаем дорогие отели — «Hilton», «Hyatt» и «Ritz», божечки — рестораны с шикарными бело-золотыми интерьерами для старых богачей, ночные клубы с осыпанными блестками проходами и бархатными ограждениями для молодых богатеев. Неожиданно мне представляется, как мы с Отто врываемся в эти прекрасные учреждения и крушим все подряд, разделяя добычу, как викинги. Я тихо хихикаю от этих чудесных мыслей; думаю, Отто слышит меня, но никак не реагирует.       Наконец, мы достигаем весьма непримечательного места — пустой парковки перед одним из ресторанов — и он задает случайный на первый взгляд вопрос, смысл которого доходит до меня не сразу:       — Если бы ты могла выбрать любую машину в мире, какую бы ты взяла?       Я задумываюсь, прикусывая губу.       — Ну, честно сказать, мне всегда нравились такие, — медленно говорю я, проводя пальцем по крылу нежно-голубого кадиллака 1955. — Наверное, я просто тащусь по старомодной безвкусице. Но, если выбирать ту, в которой всегда хотела прокатиться, но не могла… Лимузин. Огромный, шикарный, глупый, показушный, глядите-какой-я-богатый лимузин, — я улыбаюсь. — Конечно, я считала, что стану кинозвездой и буду ездить на таком на крупные голливудские премьеры, но, знаешь, не все складывается так, как хочешь…       — Иногда — нет, — с тихим удовлетворением говорит Отто. Я слежу за его взглядом и вижу, что он имеет в виду.       Прямо перед нами, без какого-либо присмотра, припаркован, как самая обычная машина. Длинный, черный, сияющий, огромный, шикарный, глупый, показушный, глядите-какой-я-богатый лимузин. Водитель куда-то ушел — может, покурить — а пассажир пирует нектаром и амброзией в ресторане.       Сами виноваты.       Я обхожу эту прекрасную машину, смотрю сквозь тонированные стекла и вижу в отражении, как мои губы изгибаются в злобной усмешке.       — Да, Отто, именно об этом я и говорю, — я провожу ладонью по гладкой крыше; она холодна, но в ней еще теплится напоминание о недавно выключенном моторе. Я удовлетворенно вздыхаю. — Да.       — Думаю, он сделан на заказ, — рассеянно говорит Отто, рассматривая машину.       — Думаю, он наш, — я отшагиваю, позволяя умелым клешням Бренды справиться с замком. Радостный короткий щелчок — и, как однажды пел великий мужчина, леди моя.       Я живо залезаю на заднее сиденье, а потом останавливаюсь, когда в голове всплывает раздражающе логичный вопрос. Я опираюсь на крышу и гляжу на Отто.       — А ты точно влезешь? — я хмурюсь. — В смысле, со всеми этими щупальцами…       — Я выбрал именно эту машину, потому что в ней достаточно места, — слегка сварливо отвечает Отто. — Я не только потакал твоему легкомыслию, Мэри Джейн.       — Ну, коли влезешь — влезай, — сконфуженно бормочу я.       Это чувство неловкости быстро улетучивается, стоит мне оказаться в шелковом салоне. В конце настоящего коридора из красного шелка ожидает роскошное черное кожаное сиденье, похожее на королевский трон. Рядом с сиденьем стоит серебряное ведро, блестящее от влаги, а внутри него среди кубиков льда лежит изумрудно-зеленая бутылка шампанского. Я облизываю губы, глядя на это. Я не пила ничего серьезного уже много лет — с тех пор, как была подростком. Но все эти правила остались в прошлой жизни, не так ли?..       Я протягиваю руку к бутыли, а потом замираю всего в дюймах от изящного зеленовато-золотистого горлышка. Я помню, как холодно и неодобрительно смотрел на меня Отто этим утром и как он говорил, что еще рано праздновать. Я сажусь на сиденье, немного дрожа от едва сдерживаемого восторга. Я скрещиваю руки и выглядываю в окно, чтобы избежать искушения. Левое щупальце Отто копается в проводке автомобиля, из панели вырываются крохотные синие искры, но вскоре его усилия вознаграждаются живым урчанием мотора. Секундами позже мы уезжаем с парковки и сверкаем в ночи, как звезды.       Восемь часов вечера.       Черт побери, тут слишком тихо.       Я ерзаю на заднем сиденье, Бренда нетерпеливо носится вокруг меня. Мы едем около часа, и я даже не знаю, сможем ли мы добраться до нужного места. Я не помню, чтобы город когда-либо был таким большим, таким переполненным машинами, таким забитым прохожими. Я порываюсь сказать Отто наплевать на правила и раскидать этих медлительных улиток, но пока что мы должны оставаться незаметными. Не нужно сейчас привлекать внимание полицейских.       Мне скучно и неспокойно, энергия носится во мне, как электрический заряд, и потому я встаю и направляюсь к водительскому сиденью. Отто все время молчит, потерявшись в непостижимых мыслях, привычно охвативших его разум. Из-за этого я чувствую себя одинокой, ненужной, бесполезной. Мне нужно дотянуться до него, взаимодействовать с ним.       Я всем телом ударяюсь о спинку водительского сидения и, наклонившись, улыбаюсь Отто.       — Эй. Я скучала, — весело говорю я.       Он что-то бурчит в ответ. Я обнимаю спинку сиденья, позволяя Бренде подползти к приемнику — если уж не удастся разговорить его, то хоть послушаю чьи-то еще голоса.       — Тут шампанское оставили, — болтаю я. — В большом серебряном ведре со льдом. Я подумывала немного выпить — ну, знаешь, еще чуть-чуть скрасить вечер, — я хихикаю, и даже мне это кажется слегка безумным. — Но потом я подумала, что с меня и так хватит. Не лучший вариант напиваться перед делом. Кроме того, у нас еще будет время потом все отпраздновать.       Бренда переключает станции. Одна лишь пустая болтовня и пресная попса. Я хмурюсь.       — Уже и послушать нечего… — Отто ничего не отвечает, поэтому я сдаюсь и возвращается на кресло.       Я плюхаюсь на него, раздраженно откидывая волосы, и завожу руку за голову, смотря на проносящиеся огни, похожие на один долгий поток. Мне интересно, будут ли они гореть, когда мы поедем обратно, или я взорву их — или весь город взорвется, как перегретое стекло. Во мне столько всего, столько тепла и света, что мне хочется сносить все на своем пути. Оглядываясь, я замечаю, как Отто смотрит на меня в зеркало заднего вида и улыбается — тайно, незаметно. Я наклоняю голову.       — Что-то смешное увидел?       Он резко отворачивается, пристально глядя на дорогу.       — Нет.       Я наклоняюсь и кладу локти на колени.       — Эй, Отто, — говорю я. — Я все думала. Если я, эм. Если я… Если полиция, ну, знаешь, меня сегодня поймает…       — Тогда я забуду о нашей встрече и посчитаю этот эксперимент провалом, — холодно и жестоко говорит он.       Я моргаю — эти слова неожиданно ранят. Подлый удар, пришедший из темноты. Я и не осознавала, что он все еще считает меня своим очередным экспериментом. И мне не приходила мысль, что он может так просто меня забыть.       — Я хотела сказать, — продолжаю я, постоянно сдерживая голос и стараясь звучать равнодушно, — что, если меня поймают, я не буду тебя ни в чем винить.       — Разумеется, не будешь, — короткое молчание. — Но спасибо, — вновь молчание. — Но это не имеет значения. Тебя не поймают.       Я опускаю взгляд, помешивая пальцем тающий лед в ведре.       — А для чего нам, собственно, машина? — спрашиваю я, меняя тему. — Наскучило таскать меня на спине?       Он фыркает — то ли со смеху, то ли от отвращения, его никогда не поймешь.       — Я забыл, что ты еще не привыкла к подобной жизни. Дело в том, что из-за твоего исключительно убедительного выступления полиция более чем вероятно будет ожидать нас. Ты должна пройти мимо охраны и попасть в здание с минимумом шума.       — И это говорит тот, кому нравится пробивать стены, чтобы войти внутрь, — лукаво говорю я. Он качает головой.       — К такому ты еще не готова. В начале карьеры лучше хитрить и прятаться в тенях.       — Пока не попаду внутрь?       Он вновь улыбается.       — Да. Пока не попадешь внутрь, — короткое молчание. — Мы на месте.       Я выпрямляю спину и выглядываю в ночь. Я вижу лучи прожекторов, разрезающие небо, красную ковровую дорожку, вспышки камер и болтовню репортеров, а также раскрытые золотые двери для сотен и сотен прекрасных людей, одетых в блестящие шелка и атлас.       Все именно так, как я помню, но без меня.       Отто заезжает за здание, и, уйдя от ослепляющих огней парадного входа, мы видим черно-белые полицейские машины, синие униформы, расставленные по периметру территории и внушительного вида мужчин в черных костюмах, тихо разговаривающих по крошечным наушникам. Их не так уж и много и большинство выглядят достаточно расслабленно — очевидно, моя речь не оказала на них такого уж большое воздействия. Но и плевать. Они еще узнают, какая я.       Отто паркует лимузин на огороженной парковке, зарезервированной для Персон, которым нравится считать себя Очень Важными, и поворачивается ко мне. Он часто дышит, пусть и пытается держать себя в руках, и каждое его движение так и говорит, как он внутренне напряжен.       — Пойдешь через служебный вход, — он показывает вперед, и я вижу полоску света в трещине на темной стене. — И зайдешь в главный зал через подиум. Не снимай ни плащ, ни шляпу. Пригибай голову и, если придется говорить, делай голос потише. Я закрою выходы, позабочусь о полиции и охране и встречусь с тобой внутри примерно через час.       Я не спрашиваю, как он собирается «позаботиться» о них, потому что, думаю, я уже все поняла и не хочу слышать его ответ. Я лишь киваю, не решаясь что-либо говорить — адреналин уже охватил мое тело и сламывает оставшиеся сомнения.       Я открываю дверь и выхожу в ночь.       Идет мелкий дождь, похожий на яркие иглы в золотом свете прожекторов. Я обхожу машину и иду под кусачими каплями к служебному входу. Уже здесь слышится музыка — значит, внутри ее звуки так и вовсе оглушают. Это холодно-злобное, повторяющееся металлическое урчание песни Ladytron — «Seventeen». На миг я пытаюсь понять, намеренно ли иронично включена эта песня в плейлист, а потом вспоминаю, что эти люди не поймут иронию, даже если она сама подойдет и врежет им по заднице сандалью от Louis Vuitton. Я выкидываю этот вопрос из головы. Я не должна отвлекаться.       Я прищуриваюсь, пристально смотря на дверь, и иду по мокрому гудрону; полоска света становится все ближе и ближе. Изо рта вылетает облачко пара, а мои руки, ноги и даже Бренда уже немеют. Но я продолжаю идти.       Я уже перед служебным входом. Передо мной лишь свет, а позади — ничего. Отто растворился в тени, и я не хочу думать, чем он занимается без меня и что будет делать, зная, что я не вижу. Отто, ты прикрывал меня все это время. Когда вскидываешь голову, чтобы выть на луну, уже не закроешь обнаженное горло. Я втягиваю воздух сквозь зубы и распахиваю дверь.       Затхлый, серовато-белый пролет бетонной лестницы, ведущей вверх по кривой спирали. Рядом с дверью сидит здоровенный охранник в форме, которая ему явно мала. Он поспешно бросает журнал с обнаженными девушками, которым он с таким пылом просматривал всего минуту назад, и встает передо мной.       — Мэм — извините — Мэм, я должен увидеть ваш ID, — говорит он.       Я вопросительно смотрю на него. Я могу вырубить этого парня одним взмахом щупальца, но пока что пробую решить все мирно.       — Алессандра послала за мной. Я участвую в показе.       Он качает головой.       — Мэм, я должен увидеть ID. Ранее сегодня поступали некоторые угрозы, и полиция считает, что возможно…       — Ой, да бросьте, — я снисходительно улыбаюсь. — Ну кому такая, как я, сможет навредить? — сахарным голоском спрашиваю я.       Охранник наклоняет голову и оценивающе разглядывает меня. Я маленькая, худенькая, хрупкая. Уж точно не чета такой горе мышц. Нет, решает наш великий мускулистый защитник, этот маленький пирожочек и мухи не обидит. Эта мысль практически слышимо пробегает между его ушей. Я терпеливо жду, когда он ее осмыслит.       — Ладно, иди, — наконец, соизволяет он и отходит, глупо улыбаясь мне. Благослови боже тупых охранников.       Я легко взбегаю по ступенькам и попадаю за кулисы, с громким лязгом распахивая побеленную жестяную дверь.       Знакомое столпотворение. Все они здесь. Модели спешат на подиум и обратно, одетые в легчайшие ночные сорочки, которые того гляди порвутся от лишнего вздоха; взъерошенные менеджеры руководят освещением, музыкой и девочками; стилисты, визажисты и парикмахеры, запах духов, пота и новой одежды. Изменилась лишь я.       Я смотрю на часы. Пять минут девятого. Шоу уже началось. Не удивительно, что охрана так слабо охраняет служебный вход — слишком велик соблазн поглазеть на длинноногих девиц, марширующих в неглиже. Ко мне подбегает менеджер, даже не глядя мне в лицо.       — Какого черта ты еще не в сорочке?! — шипит она. Я праздно смотрю на нее из-под полей шляпы.       — Потому что я не устала, — протягиваю я.       — Очень смешно, — цедит она, сверяясь со списком на планшете. — Влезай в какой-нибудь комплект и попроси кого-нибудь уступить тебе очередь в показе.       — Думаю, люди сами меня пропустят, — говорю я, отпихивая ее в сторону, как пушинку. Она смотрит на меня, раскрыв рот; я оборачиваюсь и улыбаюсь ей через плечо. В ее пустых глазах вспыхивает узнавание; она беззвучно выдыхает и убегает, слегка трясясь от ужаса.       Я вздыхаю. Ну, ладно. Похоже, отрепетировать не получится. Пускай. Я всегда умела импровизировать.       Непрекращающийся стук музыки ускоряет биение сердца. Я выглядываю из-за занавес — одна из моделей, скорее всего, Анушка, поворачивается в конце подиума и идет обратно. Она купается в лучах прожекторов и одета в сорочку, составленную из черных страусовых перьев, которая выглядит так, будто в ней сложно даже дышать, не то что спать. Я больше не думаю. Разум отключается, и я позволяю телу делать то, что оно должно, откидываю занавес и выхожу на подиум.       Свет взрывается вокруг меня, как детонирующие мины, и я чувствую, как он втекает в кровь, нагревая кожу. За светом и музыкой я слышу смущенный говор. Она не в сорочке! Мы такое не заказывали!       Я жду, когда Анушка пройдет мимо; запах ее пряных духов ударяет мне в нос, заражает разум. Каждое чувство обострено, увеличено в тысячу раз, объекты в зеркале кажутся ближе, чем есть на самом деле…       Я резко сдергиваю с себя плащ и шляпу и отбрасываю их на подиум, улыбаясь, как шакал. Бренда радостно разматывается и щелкает клешнями; ее длинное тело рассекает воздух, как электрический угорь — угольно-черное море.       Так интересно слышать, как выдыхает полный зал людей. Ты словно оказываешься в вакууме. Музыка обрывается, Анушка замирает, не успев зайти за кулисы; ее милые глаза округляются до размеров обеденных тарелок. Тут так тихо, прямо как в соборе — а это и есть собор, Первая церковь Мэри Джейн Уотсон, это — моя кафедра, это — мой алтарь, а вы все в темноте — мои жертвенные агнцы. Я улыбаюсь еще шире и медленно и развязно иду вперед, словно Цезарь, смотрящий на готовых умереть за него гладиаторов.       — Привет, сладкие! — ликующе говорю я, распахивая руки, будто хочу их обнять. Мой голос эхом разносится по залу. — Боже, так приятно вернуться! Даже выразить не могу, как я по всему этому скучала. О, и простите за неподобающий вид. Я понимаю, что настоящая женщина будет только рада маршировать в девять вечера по холодному подиуму и морозить сиськи в чем-то шикаааарно непрактичном, но я решила прийти в кое-чем другом. Совершенно другом.       Я оборачиваюсь, и Бренда вытягивается к зрителям, щелкая клешнями в паре дюймов от носа какой-то трясущейся модницы, в ужасе держащейся за молодого спутника.       — Нравится? — лукаво спрашиваю я. — Лично я считаю это новым трендом. Записывайте, репортеры из модных журналов! Вам дает совет человек в теме. Щупальца — хит сезона. И, да, я знаю, о чем вы думаете, — весело говорю я, вышагивая по подиуму, прожигая их всех взглядом, как лазерным лучом. — Вы думаете: «Монстр!» Вы думаете: «Чудовище!» Вы думаете: «Как мне выбраться из этого проклятущего зала, чтобы она меня не заметила», — что, кстати, вам не удастся. Простите, детишки, — кричу я тем несчастным, что пытаются судорожно и незаметно открыть двери. — Если моя догадка верна, все двери уже заперты.       Я издевательски скорбно качаю головой.       — О, нет, не думаю, что кто-либо из вас в ближайшем времени выберется отсюда. Вы уйдете, только когда я вас отпущу. Когда вы будете готовы подчиниться… Понимаете ли, в этом моя проблема. Мне никогда не нравилось подчиняться. Никогда не хотелось молчать, мило выглядеть и улыбаться. Но я так делала. И, знаете, почему? Потому что людям это нравится. Нравится мужчинам, нравится женщинам. Нравится агентам, нравится модным дизайнерам. Всем вам нравится играть с гибкой и подвижной куколкой, переодевать ее, а потом кинуть к другим игрушкам в ящик и уйти домой.       (Блин, теперь я понимаю, почему Отто так нравится толкать речи. Это невообразимо весело.)       — Но, когда ваша игрушка ломается или портится, вам она нравится куда меньше. О, да она вам вообще не нравится. Она испорчена! Бесполезна! И вы выбрасываете ее в урну и берете другую. Дамы и господа, мне не нравится подчиняться. Это я уже сказала. Но знаете, что я ненавижу еще сильнее? — я чувствую, как сверкают мои глаза, и они тоже это чувствуют, они ощущают этот жар, который обрушивается на них, врезается в их плоть. — Я. Ненавижу. Ощущать. Себя. Выброшенной.       И Бренда взлетает в воздух, с невероятной скоростью и силой врезается в прожекторы, и под звон осыпающихся осколков стекла взрывается как лампочка, так и зал. Зрители кричат, как стая воющих бешеных животных, спешат к выходу и отчаянно тянут за двери, царапают их наманикюренными ногтями и ударяют по ним ухоженными кулаками.       Я увожу Бренду в сторону и обрушиваю ее на заставленный банкетный стол, одним движением превращая в мусор дорогую еду. Дальше Бренда разносит прожектора и разбивает их кристаллические стекла, создавая фонтаны разбитых бриллиантов. Глянув в толпу зрителей, я выцепляю случайную кричащую женщину, обхватываю ее за талию гибким телом Бренды и бросаю на подиум. Она в ужасе смотрит на меня, не в силах произнести и слова. Я выдираю серьги из ее ушей, царапаю кожу, вырываю из оцепенения и заставляю кричать еще громче, прикрывая руками царапины. Я сдергиваю с нее ожерелье и надеваю его на себя.       — Военный трофей, милая, — я пожимаю плечами и отбрасываю ее обратно в толпу. Она падает, потом неуклюже поднимается на ноги и вновь присоединяется к паникующим зрителям.       Я стою на подиуме и тихо смеюсь от вида этих богатых, защищенных, модных, прекрасных людей, превращенных в стаю лающих гончих. Их идеальные лица, тщательно скомпонованные в произведения искусства, сейчас бледны и ужасны от страха. Они кажутся такими маленькими. Возможно, настолько же маленькими, какой чувствовала я себя перед ними. Мы так легко поменялись местами; просто чудо, что другие этого не осознают.       Чувство непобедимости охватывает меня, пульсирует в крови; дикость, безумие — называйте, как хотите — впивается зубами в мое сердце, и я решаю, что нужно отметить это музыкой. Бренда послушно устремляется к звуковой установке за подиумом и подбирает стопку CD-дисков.       — Говно. Говно. Мусор. Дрянь. Хрень. Говно, — я отбрасываю диски, пока не нахожу что-то идеальное, что-то, что действительно взывает ко мне. Я передаю его Бренде, и она вставляет его в плеер, выбирает трек и нажимает PLAY.       Взрыв звуков барабанов, органа и гитары, превращающихся в рев мечущейся души. Песня, которая просит и уговаривает, кричит, вопит и угрожает. «Tainted Love» — оригинальная версия, спетая Глорией Джонс. Любимая песня мамы. О, мама, посмотри на меня. Узнаешь ли ты меня? Гордишься ли мной? Я все еще твоя дочь? Я все еще хоть чья-то дочь?       Музыка уносит меня и крутит по подиуму, опутывает разум, будоражит сердце, танцует по битому стеклу. Бренда присоединяется ко мне в этой дикой пляске, время от времени разрубая свисающие провода и пробивая дыры в тонких стенах. Танец разрушения, танец смерти. Разрушим этот дом. Я теряю контроль, смеюсь и пою во всю глотку:       — TAKE — MY — TEARS — AND — THAT'S — NOT — NEARLY — ALL –       Меня останавливает громкий щелчок, раздающийся за спиной. Не поворачиваясь, я включаю повязку; как и полагается, за мной стоит она, Алессандра Джорджиано в напудренной и ухоженно плоти. Она по-глупому драматично расставила ноги и, чуть ли не плача, сжимает пистолет дрожащими руками.       — Эй, Алессандра, — как можно ленивее произношу я, переводя дух. — Я бы на твоем месте опустила эту штучку. Ты же себя поранишь.       — Беспокойство за умственно неполноценных. Хотел бы я, чтобы помощники суперзлодеев проявляли его почаще.       Этот голос.       Этот голос.       Я разворачиваюсь и впиваюсь взглядом в тени, танцующие под потолком. На одном из разбитых и бесполезных осветительных приборов сидит небольшая, худая фигура; синий и красный цвета его костюма заштрихованы черной сеточкой, а глаза сверкают белыми овалами.       — Так-так-так, — выдыхаю я.       Алессандра вскидывает голову и яростно сжимает зубы.       — Я же велела тебе держаться подальше! — шипит она.       — Не смог пройти мимо, принцесса, — Человек-паук спрыгивает вниз, аккурат между нами, словно надеется сам со всем разобраться, словно представляет… — Мэри Джейн, — по-доброму и, скорее всего, неискренне говорит он. — В отличие от этой разодетой ошибки природы ты не глупа. Ты понимаешь, что это — плохая идея. Ты знаешь, что так поступать нельзя. Отступи, и, возможно, с тобой легко обойдутся.       Я отступаю, распахиваю рот и гневно сжимаю зубы.       — Легко обойдутся? — повторяю я опасно тихим голосом.       — Верно, — он осторожно приближается, похоже, не замечая моего тона, и протягивает мне руку в каком-то идиотском жесте примирения. — Все знают, что это вина Ока. Я знаю, что он, вероятно, наговорил тебе всякого, возможно, заставил тебя подумать, что кроме него у тебя больше никого нет. Но это не так. Он просто использует тебя. Он не заботится о тебе так, как… Как многие другие.       — Многие другие? Вот как? — уже громче говорю я и не могу ничего с этим поделать. И мне плевать, что весь чертов мир услышит, что я ему скажу. — Люди вроде них? — я указываю на паникующую толпу вокруг нас. — Вроде нее? Вроде тебя? — я развожу руками и тихо смеюсь. — Как ты и сказал, я не глупа. Я искренне удивлюсь, если ты хоть в малейшей степени представляешь, о чем думает или что чувствует Отто. Ты никогда не пытался понять его, как и не пытался понять меня.       И на последней фразе Бренда изгибается по широкой дуге и сбивает его с подиума с такой силой, что он врезается в стену.       Он ошарашен, ему больно, он не понимает, что творится — но лишь на минуту. Слегка покачнувшись, он за секунду вскакивает на ноги; я ожидаю удара, но его не случается. Он просто стоит и смотрит на меня, и то, что маска не передает ни единой эмоции, внезапно злит. Он ухаживал за мной и завоевал меня в этой маске, и до сих пор я даже не задумывалась, какой обманчивый и неравный этот бой. Он видит меня насквозь — я же не вижу его лица, не имею ни малейшего преимущества. Как я могла не подумать об этом? Почему я никогда не осознавала…       Его голос пронизывает душную завесу моих мыслей. Он кажется грустным, умоляющим, полным отчаяния.       — Прошу, не заставляй меня драться с тобой.       Я сжимаю зубы с такой силой, что того гляди полетят искры; мои глаза покалывает, ярость обжигает мои зрительные нервы, окрашивая весь мир в алый и черный.       — Ой, да брось, ты можешь лучше. Давай, Спайди. Начинай свои знаменитые разговорчики! Покажи великолепные акробатические трюки, которые ставят злодеев на колени! — я роскошно изгибаю позвоночник; Бренда извивается в воздухе, злобно распахивая клешни. — Серьезно. Что мне еще сделать, чтобы ты счел меня суперзлодейкой?       Человек-паук бочком подходит ближе, и я практически ощущаю, как он быстро прикидывает, соображает, пытается найти выход, который приведет нас всех к милому и красивому счастливому финалу.       — Ты не суперзлодейка. Ты даже не злодейка. Ты пришла из другой жизни, которую не касалось безумие этого города. Сейчас ты это забыла, но, если ты всех отпустишь и пойдешь со мной…       — Ты мне обо всем напомнишь. Верно? — шиплю я. — Прости, Паук. Если я все забыла, то я крайне этому счастлива.       — Ты не выглядишь крайне счастливой, — парирует он. — Знаешь, ты выглядишь… — он разглядывает меня с этим старым высокомерием, старой искрой, которая так ему свойственна. Да, Паучок, продолжай. Я — очередная злодейка. Не забывай об этом. — Честно говоря, ты выглядишь крайне глупо. Я не особенно разбираюсь в современной моде, но, серьезно, повязка на глаз? Это пугает, но не в том плане, на который ты рассчитывала. Хорошенькой девушке надо немало постараться, чтобы стать похожей на Рустера Когбёрна*, но тебе как-то уда- ух!       Бренда вырывается вперед и сбивает его с ног, но на этот раз он хватается на нее, и они оба зависают в воздухе: он — сжимая ее, она — бешено мотаясь из стороны в сторону, вверх и вниз, ударяя его о подиум и пытаясь сбросить с себя. Своим левым глазом я вижу, как беснуется Бренда, и практически чувствую тошнотворные звуки ударов его тела о пол.       Вскоре он отпускает Бренду, перекатывается по полу и садится на корточки.       — Знаешь, это почти что больно.       Он говорит вежливо, но я уверена, что вижу кровь, просачивающуюся сквозь его маску. Я больше не трачу время на разговоры — я бегу к нему, пытаюсь ударить, ранить, но он уклоняется, танцует вокруг меня. Это все равно что пытаться поймать настоящего паука, и это так злит меня, что я бью еще ожесточенней, а щупальце разносит подиум по доскам. К моему ужасу, она застревает в них, попадает в какую-то чертову щель, и я тяну со всей силы, даже помогаю руками, помогая ей выбраться.       Это так отвлекло меня, что я даже не заметила струю паутины.       Она быстро связывает мне ноги и заставляет упасть на жесткий пол и больно щелкнуть зубами. Мягкая, жидкая и неразрушимая петля опутывает мои руки за спиной. Лежа на животе, я кричу от бессильной ярости, боли, отчаяния. Давай, свяжи меня, лиши достоинства, лиши силы, ублюдок, подонок, ты не знаешь меня, ничего не знаешь обо мне, я не дам тебе опять победить, никогда не дам победить, отпусти, сукин сын, сукин сын, сукин сын, убью убью убью…       Его величество грохот — камня, досок. Стена ломается — как и мой разум, моя душа. Но нет, нет, о, нет. Это избавление. Это победа. Я переворачиваюсь, оглядываюсь и взрываюсь облегченным и истеричным смехом. Человек-паук оборачивается и отвлекается от меня.       Отто, обрамленный крутящимися звездами и почерневшими небесами, стоит посреди обломков стены. Кирпичи, обращенные в песок и бетон, падают, как листья, под его щупальцами. Пряди черных волос свисают ему на лицо, которое кажется даже белее обычного; он яростно дышит и сжимает и разжимает кулаки в судорожной ярости.       Толпа выбегает из здания, ища спасения, и прикрывает головы, чтобы защитить себя от падающих обломков. За два быстрых шага Отто преодолевает всю длину зала и обхватывает щупальцем правую ногу Человека-паука, поднимая его в воздух и поднося его к своему искривленному и искаженному невыразимым гневом лицу.       — Убери руки, — твердо и мрачно заявляет он. — От. Моей. Девочки.       Человек-паук смотрит на него и отвечает со всей ненавистью:       — Сначала ты.       Отто рычит и с металлическим лязгом обхватывает вторым щупальцем шею Спайди. Мне кажется, будто я видела их столкновения уже сотню раз, но месяц назад, будь я здесь, в этом месте, в этот самый момент, и видя, как Отто медленно убивает любовь всей моей жизни, я бы орала от страха, плакала и тряслась, может, даже старалась как-то его остановить. Но теперь я другая. Теперь я наблюдаю за ними с любопытством зрителя, прохожего. Я не чувствую злобы или радости — или вообще чего-либо. На самом деле, я немного устала. Я хочу, чтобы Отто поторопился и покончил со всем, чтобы мы могли пойти домой, и мне больше никогда бы не пришлось думать это этом…       Холодный ночной воздух разрушает звук выстрела.       Отто вскрикивает и заваливается на бок, а Человек-паук падает рядом на пол; кожа под рукой Отто темнеет, мокнет. Я разворачиваюсь и вижу давно забытую Алессандру Джорджиано, сжимающую дымящийся пистолет. Она взвизгивает, понимая, что все теперь смотрит на нее, и до того, как я успеваю что-либо сделать, как я успеваю освободиться, она бежит на каблуках к дыре в стене и исчезает в ночи.       Человек-паук неподвижно лежит посреди обломков; забыв о нем, я прилагаю все силы, чтобы выдернуть Бренду из-под завала. Она щелкает клешнями, перегрызая балку, и я, освободившись, бегу к Отто. Его удерживают два щупальца; его лицо бледно.       — Она задела тебя? — спрашиваю я на последнем издыхании; я не могу нормально соображать, не могу говорить или думать, потому что, боже, Отто, если я потеряю тебя, если я тебя потеряю…       Он кивает.       — Думаю… Задела, — хрипло говорит он, морщится и убирает ладонь от раны. Она красная от крови. — Ничего серьезного. Пуля в меня не попала. Но нам нужно… Уходить, — он смотрит мне за плечо; я оборачиваюсь и вижу распростертое тело Человека-паука. — Нужно… Позаботиться… О нем.       Я смотрю на его неподвижное, кукольное тело — он едва дышит. Когда-то, когда-то давно мне бы было не все равно. Я уверена. Я качаю головой.       — Он того не стоит. Нужно отвезти тебя домой.       Я обхватываю его рукой, помогая ему подняться вдали раздаются завывания полицейских сирен. Отто слегка хромает, всего чуть-чуть опирается на меня, а потом, осознав это, отстраняется.       — Я в порядке, — настаивает он, но не убирает руку с моих плеч. Он оглядывается, смотря на Человека-паука. — Нам стоит хотя бы снять с него маску.       Я пожимаю плечом.       — Зачем? — холодно, громко все еще глухо из-за выстрела говорю я. — Он не так важен.       Как-то мы выбираемся наружу, на парковку, где каким-то чудом нас ждет лимузин. В этот раз Отто за пассажира, а я — за водителя, и, в отличие от него, мне плевать на красный сигнал светофора.       Одиннадцать часов вечера.       Ключ привычно поворачивается в замке, дверь привычно открывается и закрывается, но ее тут нет и никогда не будет.       Снимая мокрую от крови маску, Питер хромает до гостиной, мысленно благодаря бога, что никто не видел, как он поднимается по лестнице — было огромным риском заходить в дом через главный вход, глупым риском, но сейчас ему на все плевать. Она ушла. Ушла с Оком. Ушла без Питера.       Он со вздохом падает на диван, закрывая лицо руками. Все внутри болит, истязает саму его суть. Ему кажется, что он оплакивает кого-то, кто только что умер, но ведь это даже хуже, не так ли? Гвен умерла и застыла в его памяти, как стрекоза в янтаре, навечно прекрасная во всех смыслах этого слова.       Но эта ситуация иная. Ужасным образом иная. Эмджей не мертва. Она просто заражена безумием Дока Ока. Медленно, но верно клетки ее тела растворяются под натиском болезни. Она не изменилась внешне, осталась в такой же отличной физической форме — синяки на его теле показывают, что она даже стала сильнее — но внутри она гниёт.       Он берет пульт и включает телевизор, внезапно поддавшись любопытству. Ожидаемо, об этом уже твердят на каждом канале. Второй раз за день Эмджей в центре новостей.       — Ужасное происшествие на модном показе Алессандры Джорджиано, — вещает репортёр, стоя перед разрушенным зданием, которое он всего недавно покинул. — Бывшая модель Мэри Джейн Уотсон и известный преступник Отто Октавиус напали на зрителей, верша извращённую месть. Уотсон, запись с которой транслировали по всем каналам этим утром, работала моделью у Джорджиано…       И вот они уже превозносят ее, думает Питер, пересказывают ее биографию, как недавно пересказывали историю Ока. Она станет одной из них. Они будут упоминать ее на одном уровне с Электро, Стервятником и Веномом. Они сделают ее знаменитой.       Думаю, теперь уж точно пора сдаться, думает Питер и засыпает. Брось ее волкам, дать пойти дорогой в ад. Забудь ее.       Но он отлично понимает, что это невозможно.       Одиннадцать часов вечера, на другом конце города.       — Лежи. Не двигайся. Даже щупальцем. Ладно?       Впервые за долгие годы я подчиняюсь чьему-то приказу. На самом деле рана в боку и не даёт поступить иначе — я падаю на пол, резко выдыхаю и морщусь от яркой вспышки боли. Мэри Джейн, лохматая и вся в синяках, но при этом целеустремлённая, оглядывается, уперев руки в бока.       — Где ты хранишь иголки и нитки? — спрашивает она. Я указываю на кухню.       — Под раковиной, — выдыхаю я. — Во, ух… Во втором ящике.       Она немедленно направляется на кухню, вытаскивает ящик и выкидывает его содержимое на стол, сбрасывая ненужное на пол. Она рыщет, выискивает, а потом, победоносно рыкнув, вытаскивает желаемое. Повернувшись к плите, она нагревает две до злобного длинных иглы над сапфировым пламенем.       — Уверен, что пуля не попала? — с подозрением спрашивает она. Я качаю головой.       — В меня достаточно раз стреляли, чтобы я научился понимать разницу.       Она кивает, крутит иглу, выключает плиту и направляется ко мне. Она присаживается рядом с диваном и вставляет черную хлопковую нить в игольное ушко.       — Перевернись на бок, — велит она. — И сними плащ. На твоём месте я бы ещё и зубы сжала, потому что болеть будет адски.       Я застываю. Не от страха боли, нет. Я более чем привык к данному ощущению. От того, что придется снять плащ. От того, что она увидит меня без этого барьера. Даже со Станнер, с Мэри Элис поначалу было так больно, так сложно. Быть мягким, бледным и беззащитным. Открытым.       — Я не сниму плащ, — сухо говорю я.       Она с долей раздражения смотрит на меня.       — Что? Мне надо зашить рану, Отто. Она может загноиться или ещё чего похуже.       — Я не хочу снимать плащ, — шиплю я.       Она пристально смотрит на меня, и что-то в моем лице выдает причину моего нежелания.       — Отто. Слушай. Мне плевать, как ты выглядишь.       — Думаешь, меня такое заботит? — рявкаю я, понимая, что просто огрызаюсь. Она вздыхает, касаясь пальцами лба.       — Ладно, тебя это не заботит. Тогда что заботит? Что во мне проснется неудержимая похоть от вида твоей обнаженной плоти и я не смогу сдержать себя в руках? Если так, Отто, думаю, я могу пообещать, что не посягну на твое тело и отдельные его части. А теперь, пожалуйста, сними этот чертов плащ, или, клянусь богом, я сама его с тебя сдеру.       Я вновь колеблюсь. А потом делаю так, как она велит.       Дрожащими пальцами я опускаю плащ до пояса, и становится видна бледная кожа. Я вытаскиваю руку из рукава, обнажая бок. Я вижу, что подкладка плаща окрашена кровью, а на монотонной белизне моей плоти распускается кроваво-красный цветок.       Мэри Джейн не замечает тело, окружающее эту рану, и ничего не говорит, и даже сквозь боль я глубоко и нелепо благодарен ей за это. Она откусывает нитку, наклоняется, прикусывает губу и хмурится от напряжения. Ее свободная рука неосознанно лежит рядом с моей.       Игла входит в мою плоть, и это подобно взрыву, сносящему мои нервные окончания. Я зажимаю зубы, морщусь, но не плачу. Мэри Джейн, не моргнув и глазом, впивает и вытаскивает из меня иглу, без лишних слов протягивая окровавленную нить через зияющую рану. Я молча смотрю на нее сквозь слезы боли; ее волосы на расстоянии вздоха от моих губ. Через некоторое время боль перестает быть такой острой — просто тупой и мучительной. Почему-то мне кажется, что Мэри Джейн уже занималась подобным, но в таком состоянии я не могу спросить об этом, да и не хочу. Наконец, она выпрямляется, рассеянно вытирая кровь о плащ.       — Ладно. Пока что сойдет. Пойду за Бакцином и бинтами. В ванной, да?       Я заторможенно киваю.       Она взбегает по лестнице; щупальце мотается у нее за спиной. Я смотрю ей вслед, пока шея не начинает болеть, и отворачиваюсь. Одно из щупалец почти что по своей воле включает телевизор.        Ужасное происшествие на модном показе Алессандры Джорджиано. Бывшая модель Мэри Джейн Уотсон и известный преступник Отто Октавиус напали на зрителей, верша извращённую месть. Уотсон, запись с которой транслировали по всем каналам этим утром, работала моделью у Джорджиано…       Я улыбаюсь. Мэри Джейн останавливается на лестнице, держа в одной руке бутылку Бакцина, а в другой — моток бинтов, и смотрит на экран.       — Эй, — отстраненно говорит она. — Переключи на другие каналы.       Я повинуюсь, быстро переходя с одного на другой. На всех. На каждом. Они говорят лишь о ней. Они произносят ее имя. Они смотрят со страхом в глазах. Мэри Джейн, Мэри Джейн, Мэри Джейн.       Она, эта богиня СМИ, эта икона, садится на край дивана и упоенно смотрит в экран. Ее рот раскрыт, в ее зеленых глазах отражается ее же изображения. Я смотрю на нее, положив голову на запястье. Несмотря на боль в боку, я чувствую себя странно легким, странно жизнерадостным. Позже я пойму, что, возможно, был счастлив. Интересное предположение. Я бы ни за что не поверил, что могу быть счастлив.       — Что думаешь? — спрашиваю я, складывая мысли в предложения. — Моя Мэри Джейн. О чем ты сейчас думаешь?       Она быстро облизывает верхнюю губу. Ее щупальце поднимается и смотрит на меня, и я знаю, что она видит меня через повязку, через мой подарок. Она не поворачивается, не отрывается от телевизора.       — Я думаю… — мечтательно, почти что загипнотизированно говорит она. — Думаю, что ты испортил меня, Отто.       Она наконец-то поворачивается. И смотрит на меня. И улыбается.