Мелодия во мраке. В погоне за ускользающим

      Орк стоял всё там же и был всё тот же — тюремщик Шкура, вновь захлёстнутый страхом и злостью. Только видно всё нечётко, словно его в воду головой окунули. И впрямь — морда вся мокрая и даже руки. Наверху, что ли, криворукие новички ведро опрокинули? А пленницу он, олух, выпустил, зачем-то вцепившись в ключ на поясе!              Да вот же она — даже сбежать не пытается. Совсем тупая. Или на побег просто сил нет? Выспаться не дают, всё по допросам, поесть… кормят ли её вообще? Да ему-то какая разница, от тупости или от слабости! О себе подумать надо.              Шкура смахнул влагу с глаз, со щёк, бросился к Красноглазому, ещё не решившемуся встать, вырвал из лап ключи от камеры, выбежал за дверь и запер её с обратной стороны. Теперь и побега точно не будет, и если что — отдуваться Красноглазому, не ему.              А глубже не успокаивалось, стучало: вот зазвучит снова, вот снова откроется, вот, вот, скоро, скоро… Ничего уже не откроется, обрывал он себя и злился уже на собственную непроходимую тупость. Да, есть всё это в жизни, есть, и красота, и радость, и свобода, не врут проклятые эльфы, только есть — для них одних! Оркам до таких высот не дотянуться, как не подстрелить на ужин гигантского орла.              Но что, что это было — вот сейчас только?! Может, случайно подслушал вовсе не ему предназначенное? Может, вовсе и не он стоял у тех врат? Поговаривали, что мерзкие эльфы умеют слышать мысли и незаметно передавать их друг другу. Может, стоявшая рядом пленница, одурев от радости, нечаянно передала мысли орку. А он просто принял их за свои.              Ага, ехидно отозвался внутренний голос, это эльфийка, значит, впервые узнала, что такое красота, это она искала ключ к настоящей жизни, это она не посмела принять дар, к которому ещё не готова?              Тогда обман, это ж эльфийские чары. Если песня — оружие, она может быть и не мечом, а силками. Или ловушкой похитрее. Владей он сам подобной чародейской силой, так бы и поступил: подманил врага, а потом приманку отодвинул или спрятал. Чтоб потом, кто уши заткнуть не удосужился, бегали за ним хвостом и скулили: дай ещё! покажи ещё! всё сделаю!              А ведь правда — всё сделаю, сознался себе Шкура и со злостью ударил по стеклу. Стекло — тоже, небось, эльфийское, окна в крепости не меняли, лишь забрали снаружи решётками! — зазвенело, но выдержало. Удар лишь отдался жаркой болью в костяшках. Орк по привычке взглянул в окно — не грозит ли ему что? — и увидел, как его сородичи волокут по земле скрученных эльфов-нолдор. Видел он пятерых, но одного уже затаскивали внутрь — может, были и другие. Нолдор, ясное дело, сопротивлялись, но вяло: рядом с Гортхауром не очень-то подёргаешься. Один, светловолосый, впрочем, не противился вовсе — тащили бесчувственного.              Он, понял орк. Он.              Вот почему оборвалась мелодия. Никакого обмана — нолдорский менестрель просто проиграл Гортхауру. Это только казалось, что эльфийская песня сильней.              Да как он смел — проиграть! Как смел — начать и не закончить, предлагать в дар то, что сам в руках не удержит! Убить за такое мало!!!              И убьют, подсказал опыт, не враз, так медленно, месяц за месяцем, и Шкуру против воли пробила дрожь.              На другой день он, перепуганный до полусмерти, явился к Гортхауру с предложением.              - Хорошо бы за новыми пленниками, — как можно почтительней говорил он, низко склонившись и стараясь поменьше запинаться, — учинить особый надзор. Поставить над ямой решётку, её снизу и не видать, там же, эта, темень. Если не на всю яму, а подальше от двери, и при выводах на допрос не заметят. И орка посадить какого потише, эта, чтоб на пленных не орал, а молчал и слушал. А потом, эта, докладывал, что услышит.              Во время паузы Шкура успел риторически спросить себя, кто тянул его за язык и сколько ему лет, чтобы творить такие глупости, придумать десяток оправданий и отговорок, шикнуть на себя, чтобы не начать оправдываться прямо сейчас, и перебрать в уме разные варианты казней и пыток, которым Гортхаур мог его подвергнуть. Наконец тот заговорил:              - Мысль разумная. Неожиданно разумная. Приступишь завтра. Докладов жду ежедневно. Ступай.              О том, что предложившего новое и полезное обыкновенно и заставляют исполнять то, что он предложил, среди орков не знали лишь юнцы-новобранцы. На это Шкура и рассчитывал, хотя работа обычного тюремщика была куда как приятней денного и нощного молчаливого сидения над ямой — там и спи, там и ешь, и не шуми — да ещё с ежедневными докладами Гортхауру.              Одной из причин, о которой уже знал весь Волчий Остров, была ссора с Красноглазым из-за вчерашнего. Обнаружив, что ключа нет и дверь заперта, он пришёл в ярость и обещался при следующей встрече со Шкуры эту самую шкуру содрать, чтоб неповадно было.              Другой причиной было желание оказаться поближе к Менестрелю. Снова услышать — если не песню, то голос. Узнать имя или прозвище — оно может прозвучать в разговорах пленных между собой. Наконец, увидеть его лицо, когда Гортхаур вызовет эльфа на допрос. Думалось, увидев Менестреля уже не бесчувственным, многое можно будет понять. По выражению, по глазам, по тому, как он держаться будет. Если вся эта песня — не сплошной обман, то, что было в ней, можно уловить и в певце, хоть отчасти.              Эту причину, это желание орк, разумеется, не открывал никому — из-за этого и боялся так встречи с Гортхауром. В отличие от орочьих командиров, тот отнюдь не был самодуром и без причины не карал, зато видел всех насквозь. Но Шкура по опыту знал: чем выше командиры, тем меньше они обращают внимание на рядовых орков, тем больше уверены, что знают всё, на что они способны и на что не способны. Потому и решился. Кто поверит, что для орка единственной надеждой на лучшую жизнь может стать эльф? Да, он хитрил перед Повелителем Волков, перед Правой Рукой Самого — но, в конце концов, то, что предложил Шкура, было полезно для Острова и Твердыни. А что он чувствует или чего хочет — до сих пор никому до того дела не было.              Томительное сидение над ямой не дало орку почти ничего из того, на что он рассчитывал. На допросы вызывали всех, кроме Менестреля — так выяснилось, что пленных двенадцать, совсем как разбойников Нагорья, и один из них человек. Но Шкуру они мало занимали. Лишь на мгновенья, случайно, чадящие факелы тюремщиков выхватывали и лицо светловолосого эльфа. В яме чаще всего было тихо, разговоров велось мало, никаких имён или прозваний в них не звучало. Может, Гортхаур и извлекал какую пользу из услышанного, но Шкура — никакой. А главное — Менестрель упорно молчал. Ни слова, ни полслова.              Когда в одну из ночей в яму запустили волколака, кричали все, срывая голоса — кто от боли, кто от ярости, кто от бессилия и отчаяния. Шкура и тогда не мог уверенно сказать, что одним из кричавших был Менестрель. А если и был, его голос исказился до неузнаваемости, и ничего светлого, красивого и благородного в том голосе не осталось.              Когда всё закончилось, пленники замолчали. Молчали и весь следующий день. Один лишь горестно выдохнул чуть слышно:              - О Эдрахиль…              Зато с утра того же дня в яме стал раздаваться негромкий, но почти непрестанный скрежет.              Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих.              Кто тут сошёл с ума, подумал орк: один из пленных, бессмысленно скребущий по металлу, или я сам, и мне это лишь чудится? На всякий случай зажал уши — скрежет исчез. Значит, не показалось. Он стал вслушиваться, и тут догадался, что этот скрёб вовсе не бессмыслен, хотя почти безнадёжен: один из эльфов пытался перетереть цепь! Наверняка Менестрель — он прикован как раз там, откуда звук идёт.              В очередной раз поднимаясь наверх, Шкура предвкушал награду. Одно имя есть, и вот то, что он услышал — это называется разоблачение побега, за такое часто награждают.              - Это имя мертвеца, и оно мне незнакомо, — медленно произнёс Гортхаур, услышав об Эдрахиле, и прибавил, скорее себе, чем орку. — Всё же это знание можно использовать… Ступай.              Шкура повернулся, не поднимая головы, чтобы не встретиться взглядом с Гортхауром, но тот окликнул:              - Постой. Это всё, что ты сегодня узнал из разговоров пленных?              - Да, — сам не зная, почему, отозвался орк.              — Ступай.              В общем-то, ответил он как положено — Гортхаур спрашивал именно о разговорах. И докладывать он обязался о разговорах, а не обо всех услышанных звуках. Их ещё новобранцами учили точно отвечать на заданный вопрос, и неплохо учили — до сих пор оба мизинца кривые.              Но орк не мог не понимать: если кто узнает, что — слышал, понял и не помешал, тому же волколаку и скормят. Да нет, это ещё повезёт. Это если бы он проспал побег, то волколаку. А что сотворят с тем, кто… кто помогает сбежать эльфу… если узнают… Если Гортхаур хоть раз спросит как следует или как следует посмотрит, узнает непременно. Это ж не чепуха вроде диких мыслей и странных желаний. Это измена.              Да нет никакой измены, сказал он себе. Какая ещё измена? Растерялся перед Гортхауром, и только — попробуй перед ним не растеряйся! Хотел же сказать? Хотел. Даже заранее об этом думал. Вот на другой день и скажу. И предложу укрепить цепи? Нет, это лишнее, пусть другие укрепляют. Но доложу непременно.              На другой день он окончательно понял, что докладывать ни о чём не будет. Сначала, наоборот, настраивал себя — вспоминал, как награждали на его памяти отличившихся орков и как карали виновных. Но от этого почему-то перешёл к оправданиям — не сказал потому, что такой побег невозможен. Цепь стальная, к тому же наверняка зачарованная. А эльфы как раз не стальные и в плену слабеют. А без оружия и доспехов вообще слабаки. А волколака каждую ночь запускают — значит, у них всего-то двенадцать дней на всё про всё. Не могли эльфы справиться за такое время. Тролли — да, могли, а эльфы никак не могли. Да, да, так он и скажет, когда кто-нибудь обнаружит, что цепь пытались перетереть. Никакая это не измена, это недостаток бдительности. Без настоящего побега не очень страшно. Вполне можно остаться в живых. Даже наверняка. Не опасней, чем в набег идти.              А если — сбежит, в самом деле сбежит?!              Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих. Вжжих-вжжих.              Тихо, с паузами — должно быть, вслушиваясь в эти секунды, не идут ли вывести на допрос, - но непрестанно и упорно. Так вода, капля за каплей, пробивает жёлоб в пещере. И этот — пробьёт, рано или поздно, вопреки всему. Не может не пробить.              Он потому и молчит всё время. Силы копит. Чтобы обрушить все разом на крепость и Остров. Вдруг, когда никто не ждёт. А для тех, кто не ждёт — для всех, кроме пленников и самого Шкуры! — свет его чар невыносим! Да, есть ещё Гортхаур. Но Менестрелю же не в плен его надо брать, а просто уйти прежде, чем тот сообразит, что от орков и волколаков сейчас никакого прока. А как и куда уйти — Менестрель знает: сам же крепость на Острове и строил. Ну, или был одним из тех строителей. Это подсказывала вспомнившаяся песня.              Если сбежит, то и ему, Шкуре, сбежать придётся, как можно дальше отсюда. Лучше всего следом. Наверное, он окончательно свихнулся от этих эльфийских чар. Но лучше так свихнуться, чем… орк даже не мог определить, чем — что.              Зверь и впрямь приходил каждую ночь. Шкуру ещё ни разу не тревожило, когда одному из волколаков Острова скармливали незадачливого орка. А тут — всякий раз обмирал, словно самому что грозило, и успокаивался только, снова услышав знакомый скрежет цепи. Не его. И в эту ночь не его. Понемногу в нём крепла уверенность, что Менестреля не тронут. Что волколак попросту боится нолдо, бросившего вызов Повелителю Волков. А когда другие пленники кончатся, и запас прочности цепи иссякнет.              Это случилось ночью раньше, чем рассчитывал Шкура. Внизу, во мраке, закипела борьба. Глухие удары и толчки. Короткое рычанье и стон сквозь зубы. Вскрик второго, человека — подбадривает, что ли, как орки своих в драке? Звон металла и вой, почти скулёж: это волколаку обрывком цепи досталось. Снова глухие, неясные звуки. Наконец, предсмертный хрип. Иначе и быть не могло, нечего было и сомневаться.              Орк ждал, когда победитель выберется наверх — он даже знал, где: одна из стенок ямы была немного наклонной, для эльфа должно быть довольно. Тишина казалась подозрительной. Что, если нолдо бесшумно появится перед ним и придушит голыми руками, не разобравшись, как того же волколака? На всякий случай он заранее заслонил лапами горло и морду — чтобы успеть назвать Менестреля своим Властелином и поклясться в верной службе. Потом, надо обязательно сказать про цепь — что слышал и не передал Гортхауру — чтобы эльф окончательно понял: они на одной стороне.              Да, он будет на одной стороне хоть со всеми нолдор разом, только бы услышать снова. Только бы снова открылись врата, и зажёгся тот свет впереди, в котором исчезают страхи, и рабство, и войны, и кары, и даже смерть, наверное. Чтобы он снова стал понимать и ощущать то, что без песни не мог. Главное, чтобы Менестрель сразу не прикончил, не смёл со своего пути, как мусор…              Слабый, но ясный голос, тот самый, который Шкура так жаждал услышать, глубоко внизу произнёс:              - Мне пора на долгий отдых. В Чертоги Безвременья, за Море, за горы Амана. Долгие, долгие века меня не увидят среди нолдор. Возможно, мы никогда не встретимся с тобой, ни в жизни, ни в смерти — пути наших народов расходятся. Прощай!              В первый миг орк ощутил лишь недоумение — как это Менестрель собирается пересекать море и заморские горы? Обернётся летучей мышью, как Тхурингветиль? Нет, тогда чайкой или лебедем, он же эльф.              Человек внизу глухо застонал, как тяжело раненный, и умолк.              Орк наверху подался вперёд, прислушиваясь к чуть различимому отголоску мелодии, тонущей во мраке — уже навек. Запертые врата не отворятся, потому что отворять их некому.              Он плохо понимал, что было после. Больше всего это походило на очередной приступ знакомого тёмного безумия. Он вцеплялся когтями и клыками в решётку, за неимением под рукой того, что мог бы изломать и изуродовать. Долго выкрикивал все известные ему бранные слова и проклятья. Клял Гортхаура, Волчий Остров, убитого волколака, судьбу, весь мир, всех волколаков, всех эльфов, всех орков на свете, а тех, кого знал — поимённо. Светловолосого нолдо не бранил, пытаясь проклясть по-настоящему, чтобы проклятье настигло его и за порогом смерти, и жалел, что так и не узнал имени.              Того, кто зачаровал нездешним светом, заставил поверить ему, поверить в него, поверить в лучшую жизнь, подарил надежду — настоящую надежду, не такую, когда говорят: «Надеюсь не попасться». Стал надеждой. Стал светом. Стал музыкой.              А сам обманул, оказался просто пленным эльфом, вовсе не стальным, который может взять и проиграть. А потом взять и помереть.              Бессмысленно, нелепо, бестолково помереть, как какой-нибудь молодой орк, раньше времени кинувшийся в бой. Зачем?! Зачем не подождал чуть дольше, пока волколак на человека набросится, и тогда бы уже рвал цепи! Зверь не может сразу оторваться от добычи — неужто этот мудрый, истины открывающий, таких простых вещей не знал?!              Не дождался нужного момента, и умер, и бросил его ни с чем, только с памятью о том, что никогда не повторится.              Начав приходить в себя, Шкура поначалу всё ещё плохо соображал. Зачем-то пялился в непроглядную темень, потом зачем-то водил когтями по решётке, туда и сюда. Решётка была скользкой и немного липкой. Чья это кровь — эльфа, волколака, человека? Да нет, они все внизу лежат, мёртвые, дошло до орка, тут могла быть только его собственная.              Вдали послышалось то, чего он уже никак не ждал — эльфийская песня. Совсем другой голос, звонче, красивей, и силы в нём больше. И песня другая, и предназначалась она отнюдь не всем. Уж точно не Шкуре. Отмахнувшись от испуга, он начал прикидывать — а можно ли к ней как-нибудь прилепиться, если нарочно постараться? Пусть не то будет, но ведь недоступными благами владеет не один Менестрель, чтоб его и в Чертогах Безвременья мучили. Другие эльфы — тоже. Как те, верные и свободные, из Минас-Тирита. Вот и светлеет вроде, и веет свежим воздухом, словно наверху не потолок, а ночное небо. Если очень напрячься, можно вверху различить как будто звёзды. А внизу — лежащего рядом с волколаком светловолосого эльфа, и кровь на грязно-серой ткани и на губах.              Орк ринулся бежать — сначала от этой ямы, потом из крепости, потом с Волчьего Острова. Метнулся вбок от моста, откуда донеслась песня, и бросился с разбегу в Сирион, позабыв, что всегда до дрожи боялся большой воды. Побарахтавшись и выбравшись наконец на берег, он понял, что воды боялся зря. Таящаяся в Сирионе мощь пугает, но эта мощь не убийственна. Конечно, нечего сдуру бросаться в большую реку, холодную по осени, толком не умея плавать. Только чудом не утонул. Но сама вода поддерживает, а не топит.              Мокрый и продрогший, он брёл на север, к Твердыне, намереваясь отбросить все эти бесполезные сожаления и дурацкие надежды. И жить, как все. Как целые века жил до того, как его угораздило попасть на этот проклятый Остров. Да, ему никогда ещё не бывало так хорошо, как здесь, но и так плохо, как здесь — тоже не бывало. До сих пор в груди больно. Таких жутких приступов, чтобы калечить себя самого, разбивая о решётку лапы и морду, вообще ни с кем не бывало на его памяти.              Да оркам много чего не дано, не только эльфийских красот и откровений. Летать как птицы, например, тоже не дано. Или по-драконьи огонь выдыхать — а хорошо бы в бою! Что ж теперь, убиваться из-за этого? Лучше уж — забыть, как не было.              И жить, как все нормальные орки.