Мелодия во мраке. В погоне за ускользающим

      Возвращаться орк особо не торопился. Если снова большая война или ещё что неотложное, так и так призовут, а впрягаться в обычное ярмо спешить нечего. Вблизи Твердыни его нагнал спешивший с донесением отряд.              - Никак Шкура! - узнал командир отряда. - А говорили, эта, на Волчьем Острове пристроился.              - Пристроился, - односложно ответил тот.              - И целенький! Крепость, эта, по камешку, сам Гортхаур от эльфийской ведьмы с её злющим псом еле вырвался, а этому хоть бы хны - Шкура, он Шкура и есть! Собачьей подстилкой, что ли, прикинулся? А там ползком-ползком?              Орк не огрызался - себе дороже, потом на других отыграется. Здесь, вдали от всяческих эльфов, всё оставалось по-прежнему, и пережитое начинало казаться почти что сном.              Не только на Острове можно было устроиться на тёпленькое местечко. В первый же день Шкура нашёл одного из старших надсмотрщиков и со значением доложил - мол, для этих хитрых эльфов и цепи ненадёжны, могут расшатать или перетереть. Голос его дрогнул, но оно пошло лишь на пользу. Командир надсмотрщиков сощурился на низко склонившегося докладчика:              - Ха, влетело, значит. И мне влетит, если не услежу…              Так Шкура получил новую службу, неопасную и не тяжкую - проверять крепость оков на узниках.              Лёгкого возвращения к прежней жизни, однако, не вышло. И сама Твердыня, и мрак и смрад её, стоны пленных и звон цепей, орочья суета и грызня тяготили так, словно вовсе не здесь он вырос и прожил большую часть жизни. Сначала Шкура объяснял это отвычкой, но с каждым днём становилось лишь тяжелей. Пробовал развеяться - напивался до одури, искал орчанок, колотил и запугивал новобранцев послабей - не помогало.              Последней каплей стала ругань двух орков из-за миски похлёбки. Кончилось, разумеется, тем, что миска опрокинулась, а соперники затеяли драку. Случай был совсем обыкновенный, и Шкуру драчуны не задели, но он болезненно сморщился: неужели все они, всегда только так и будут жить, и никак иначе?! Есть ведь - иное! В памяти его всплыли образы, которые он желал забыть, возвращаясь к нормальной жизни, в ушах, тихо-тихо, зазвучала мелодия, и припомнился мёртвый Менестрель - да как он посмел проиграть и умереть, и бросить его одного во мраке?!              Орк взвыл и бросился наутёк. Попадавшихся на пути отшвыривал не глядя, но без особой злости. Сейчас убивать и крушить он не хотел, а страстно хотел убежать куда угодно, только бы подальше ото всех этих мерзостей и глупостей, терпеть которые сил его больше не было. А тут не только терпеть, ещё и участвовать надо, каждый день, каждый час, без конца!              Он бежал, пока не выбился из сил. Отдышался и снова вперёд. Потом колотил и колотил по попавшемуся под руку стволу, по острым как копья сучьям, обдиравшим даже грубую орочью кожу. Боль в руках как будто отвлекала.              Вконец обессилев, орк повалился на землю. Спать ему не хотелось, шевелить руками или ногами - тем более. Он приподнял голову и огляделся. В этом безумном бегстве его едва не занесло в Таур-ну-Фуин. Даже лежал он меж деревьев, только росших редко, а не переплетённых друг с другом ветвями и корнями. Такие же чёрные и корявые, эти хотя бы не казались готовыми схватить и растерзать всякого чужака. Орки старались не подходить так близко к жуткому лесу, и вокруг было непривычно тихо. Тишина эта не была мёртвой - рядом всхлипывал ручей.              Так он и лежал, внимательно, словно нечто важное для себя, выслушивая невнятные и нескончаемые жалобы ручья. То поднимая голову, то вновь укладываясь подбородком на припорошенную снегом землю, он глядел, как ветер гонит по небу тучи, начавшие ронять редкие, прозрачные снежинки, как сосны, успокаиваясь, подставляют снегу острые кривые сучья и чёрные, лишь чуть отливающие зеленью иглы. Касаясь кожи, снежинки таяли, едва позволяя рассмотреть их правильную форму, и медленно таяла свинцовая тяжесть в груди. Он и не знал, как хорошо загнать до изнеможения не другого, а себя самого, и лежать в тишине. Просто смотреть и слушать. В голову лезли всякие странные мысли. Например, о том, что раньше здесь, на Нагорье, росли совсем другие сосны. Красноватые, прямые, смело тянувшиеся к небу, свежо и смолисто пахнувшие, так, что и вниз ветер доносил тот хвойный дух. А то вдруг задавался вопросом, как называется показавшаяся в разрыве туч звезда.              Временами эти мысли перебивались более здравыми - что так и замёрзнуть можно, к тому же за бегство он наверняка схлопочет. Поначалу орк отмахивался - сил всё равно нет. Но по мере того, как возвращались силы, эти мысли занимали его всё больше, и пробуждалась утихшая было злость. Особенно на тех двоих, что довели его своей дуростью, и на проклятых эльфов, без которых так его не довёл бы никто и никогда. Наконец, Шкура кое-как поднялся, зашипел сквозь зубы от саднящей боли и поплёлся назад, на ходу набрасывая оправдания. Что и как сказать в точности, думал разобраться на месте: он всегда умел улавливать настроение начальства.              Вскоре, однако, всё повторилось: нарастающие день за днём тяжесть, тоска, отвращение ко всему и всем вокруг и к самой своей жизни, воспоминания о песне и певце и отчаянный побег. Похоже, он свихнулся. Отвращение к сородичам, это ещё понятно - он пока не встречал орков, которые любили бы своих и радовались их обществу - но он всякий раз вредил самому себе! Прежде, чем свалиться без сил, разбивал руки, колени, царапал лицо - отчасти, чтобы отвлечься, отчасти потому, что в эти минуты сам себе делался так же мерзок, как и другие орки.              Всё же он подозревал, что себя как-нибудь вынес бы, а Твердыню и орочьи орды совсем разучился нормально воспринимать. К тому же, как он ни умел выкручиваться, последний раз после возвращения по его спине вдосталь погуляла плеть. В следующий пришлось бы ещё хуже. Не желая этого, при случае он присоединился к гонцам, доставлявшим послание воюющему на западе отряду. За краткий побег на привале наказывать не будут: решат, ищет, чем поживиться поблизости. В дороге ему стало легче, и реже хотелось сбежать от всего и вся. Как-то нашла обыкновенная злость, и он подумал, что со временем может оправиться. В посыльные орк стал напрашиваться - а там и присоединился к ним совсем.              Новые знакомцы прозвания не спрашивали, а сам он никогда назваться не стремился, потому неудивительно, что однажды его окликнули как Облезлого. В отчаянии и злости он много раз ссаживал кожу. Взамен нарастала новая, более мягкая и гладкая, но старая отшелушивалась и висела многослойными клочьями.              И всё же услышав "Сюда, Облезлый!" - он не мог связать эту кличку с собой; даже слышать её было неприятно. Привычное прозвание Шкуры тоже стало чужим, отмерло, как та облезшая кожа. Он Гортхаура обманывал, нолдо хотел признать своим Властелином, Сирион переплыл, себе без конца вредит - ну какой он теперь Шкура?!              И он поправил:              - Чёрный. Меня зовут Чёрный.              В конце концов, это было настоящим именем, данным матерью, а не всяким сбродом. Даже произнёс его орк так, как помнил - "Борг", хотя сейчас чаще говорили "Бург", и одно это могло превратить его во всеобщую потеху. Захохотал, однако, лишь тот, кто назвал его Облезлым, и его остановили крепким подзатыльником.              Вчерашний Шкура, ныне Чёрный, отправился за дровами для костра, а сам потихоньку замедлил шаг, желая узнать, с чего бы ему такая честь.              - Тебе что, жить надоело?! Он же, эта, зверюга, разозлишь - костей не откопают!              - Кто, этот облезлый? Да он, эта, тихий, особо не высовывается.              - Глаза-то разуй! Видал хоть одного, на кого так часто находит? И тихие от злости ломают что попало или, эта, мелюзге зубы выбивают. Кто позлей, те и угрохать могут, если врагов рядом нет. А этот сбегает - зачем, думаешь? Чтобы, эта, всех нас не угрохать. Пока ещё башка варит, усекает: приказ некому исполнять будет, потом, эта, самого казнят.              - Брось пугать! Небось, зайца какого-нибудь отловит…              - Зайца! Возвращается-то весь в крови, разве не видел? Не в заячьей и не во вражьей, а в орочьей, чёрной. Я раз по его следам прошёл – врагами, эта, и не пахнет, а на земле и на дереве пятна чёрной крови. А трупов нет, и костей нет. С костями пожирает.              Вскоре орки-гонцы ещё более утвердились в мысли о необычайной лютости Чёрного. Безопасных, орочьих земель поодаль от Твердыни к этому времени почти не осталось: эльфы отрезали от захваченного кусок за куском. Гонцов никогда не посылали помногу, и они боялись наткнуться по пути на эльфийский отряд. Но бродящий в одиночестве эльф, тем более эльфийка - совсем другое дело.              Орки подкрадывались осторожно, бесшумно, с подветренной стороны - а она вовсе неосторожно пела. Это не была песня чар, как у Менестреля или той эльфийской ведьмы, сумевшей если не пересилить, то перехитрить не только Гортхаура, но и Самого. Мелодия текла весенним дождём, смывающим копоть и грязь - мелодия простой песни о том, как прорастает и распускается цветок. Какой именно цветок, Чёрный не понял - и пожалел, что не умел различать большинство из них, зная названия лишь нескольких полезных. А эльфийка, чувствовал он, цветы любила. Правда, и он не отказался бы день за днём наблюдать, как они растут, как проклёвываются и распускаются бутоны, меняя оттенок из зеленоватого в белый. Если бы только было время, если бы только не было войн - не отказался бы. И не отказался бы, если бы только было такое возможно, присесть рядом с этой девушкой и расспросить о названиях цветов - она много о них должна знать…              Старший гонец махнул рукой, выбрав момент нападения. Эльфийка в испуге смолкла. Чёрного вмиг охватил ужас. Да, это не песня чар, но он-то слушал как зачарованный! Мог и вслух что-нибудь ляпнуть. И так на него уже сосед косится. А ведь узнают, что он подумывал о разговоре с эльфом, в клочья разорвут.              Это пронеслось в его голове, пока он мчался вперёд вместе со всеми. К безоружной, бездоспешной потянулись орочьи лапы. Даже позвать на помощь - опоздала: зажали рот. И эта уже никогда ничего не споёт, подумалось Чёрному. Бессильная пленница, над которой вволю поиздеваются, прежде чем убить и съесть. Или утащить в Твердыню, сковать, обратить в молчаливую тень тяжким трудом, голодом и хлыстом надсмотрщика... В тот же миг с новой силой нахлынул ужас. Показалось, все сейчас следят за ним, ждут только повода, и если эльфийка эта запросит пощады, он ничего не сможет скрыть. В клочья разорвут. Следом за страхом, как часто бывало, пришла злость - он, правда, плохо понимал, на кого: на эльфийку, которая на самом-то деле злейший враг, на других орков или на себя самого. И совсем уж не понимал, как, при помощи клинка оторвав и отшвырнув вцепившихся в эльфийку, разом снёс ей голову. А потом поджёг мёртвое тело и размахивал мечом во все стороны, никого к нему не подпуская.              Только когда золу разнесло ветром, остыл и обернулся на отступивших назад сородичей. Старший, которому он в горячке отрубил два пальца, затряс левой рукой:              - Да всё я усёк, Чёрный. Если ещё свезёт эльфа отловить, твоя добыча будет, только твоя. И, эта, старшим гонцом будешь. Чуть всех не перерубил, еле разбежались. Только старшему гонцу, эта, читать-писать надо уметь, - лукаво прибавил он, - чтобы, случись что с бумагой, мог переписать по памяти. А учиться - жуть одна.              - Значит, научусь, - рассеянно ответил Чёрный, думая о своём.              Чего он хотел-то? В самом ли деле - убить эльфийку самому и как можно быстрей? Да, пожалуй. За то, что лишила его ума и чуть не погубила. И ещё за то, что она может петь красивые песни и любоваться цветочками, а он - нет, и никогда не сможет. Пусть теперь любуется в Чертогах Безвременья, если сумеет. Но не меньше, если не больше - хотелось, чтобы эльф был убит достойно, как в бою. Воины или нет, чародеи или нет, они достойные враги и не заслуживают того, что обыкновенно творят с пленными. И есть их никто не должен, ни волки, ни стервятники, ни тем более орки. Это просто мерзко.              Ещё он понял и пожалел, что больше не сможет быть ни тюремщиком, ни надсмотрщиком, ни проверщиком кандалов, ни кем подобным. Пригрозят - заставит себя, но на такие местечки и добровольцев хватает. А так, без угроз, он не сможет больше исполнять подобные службы, неопасные и нетяжёлые. Поздно жалеть, ответил он себе. Уже не смог.              Засыпая в тот день, он услышал шёпот:              - Вот тебе и тихий. Ты его глаза видел, когда мы, эта, к той эльфе подбирались? Аж позеленели от злобы!              - Брешешь. Не бывает у орков зелёных глаз. Ни от злобы, ни от чего.              - Сам ты брешешь. Ну не прямо зелёные сделались, но, эта, блеснуло так зелёным – жуть! Точно говорю…              Ученье ему неожиданно понравилось; во всяком случае, не стало одним из тех дел, от которых хотелось сбежать куда подальше. Во-первых, спокойное - при усердии, если повода к наказаниям не подавать. А во-вторых, было в этих завитушках красивое и настоящее, сродное эльфийским песням. Неужели в Твердыне пользовались эльфийским письмом? Или свои придумали? А что? Гортхаур тот же - почему бы и нет?              В подобный талант у орков верилось с трудом, но с тех пор Чёрный на привалах, разрывая мясо, остря клинок, а иной раз и заучивая новый приказ, искоса поглядывал на остальных: на что они способны? что таят в себе? Так он неожиданно увидел в них тень того безумия, что настигло его после Тол-ин-Гаурхот. В глазах, интонациях, жестах порой прочитывалась те же тяжесть и тоска, пустота и отвращение, что снедали его самого, только слабей и такие смутные, что орки не признались бы в них и самим себе. А главное, в отличие от Чёрного, они не жаждали иного, лучшего - потому, что иного не знали, воображая, будто и люди, и гномы, и эльфы, в сущности, живут так же. Сытней, богаче, ленивей, безопасней, и только.              Не оттого ли мы напиваемся при всяком удобном случае и вечно ищем, как бы ещё развеяться, спросил себя Чёрный, что хотим заглушить эту неясную тоску? Не потому ли ищем, где и чего ещё захватить, что главного и лучшего в жизни нет, и надежды найти нет, даже понять не можем, чего же именно не хватает? Не потому ли не можем сколько-нибудь долго ужиться друг с другом, что сами себе отвратительны? Ворон ворону глаз не выклюет, балрог балрога не спалит, а орки - без этого и обойтись не в силах. Вроде как для войны созданы, одной войной живём, а много ли будут биться по доброй воле, не уклонятся и не сбегут от врага, если командиры не пригрозят как следует или сверху тёмной волной не подхлестнут? И оружие, доспехи куют тоже из-под палки - да так почти со всяким делом, какое ни поручит Твердыня.              Самая жалкая и несчастная участь - орочья, подумал Чёрный. Стервятника не надо заставлять есть падаль, он и не захочет рыбы или мошек. А тёмные духи как будто сами себе хозяева или хоть были таковыми: сами выбрали, какими им быть и как жить. По глазам видно, по гордой осанке - они не падают ниц перед сильнейшими, не дрожат перед ними. А орки что? Рабы Ангбанда от рождения до смерти, и не разорвать цепей. И разорвал бы - что дальше? Это эльфам отдыхать за Морем, а их ничего хорошего по смерти не ждёт: пустота небытия или вечный ужас и мука. Создания Тьмы. Пути народов расходятся, и не встретиться ни в жизни, ни в смерти.              И сказаны-то эти слова не ему.              Всего лишь орк, самый несчастный из всех несчастных орков. Никогда не знать, не понимать, не видеть и не слышать - было бы куда проще: недаром так хотел зажать уши.              Ну почему он не уродился эльфом?! За что им такая награда, за что ему такая кара - с самого рождения?!              Чёрный взвыл и бросился наутёк. Сидевшие у костра боязливо посторонились.              Всю свою долгую жизнь хранимый незаметностью, с положением старшего гонца, страхом и угодничеством младших он лишь смирился - и то потому, что жить как все в любом случае не мог. Наслаждаться маленькой, но всё-таки властью, мешало не отпускающее напряжение. Опыт подсказывал, что от него в скором времени пожелают избавиться, особенно - прежний старший гонец. Пока он ничего не предпринимал против занявшего его место, а разделаться с ним заранее, без особого повода, Чёрному что-то мешало.              Он следил за каждым жестом и словом предполагаемого заговорщика - и за каждым своим, чтобы не дать повода для доноса. Не касался пива и чутко спал, то и дело просыпаясь от кошмара, будто его скрутили сонного и вот-вот перережут горло. Старший гонец, однако, всего лишь расхвалил Чёрного, когда на опасное задание искали орков хладнокровного нрава с хорошо подвешенным языком (по орочьим меркам). Это была излюбленная шутка орков поопытней - предлагать неугодного в разведку, если он был криклив и взбалмошен, или знаменосцем передового отряда, если привык прятаться за чужие спины. Туда, где он наверняка провалится.              Задача Чёрного состояла в том, чтобы передать новые указания Твердыни пришедшим с Востока людям, которые и прежде служили Самому. Это могли проделать, и не раз проделывали тёмные духи под личинами эльфов и людей, но новых воинов Твердыни следовало приучить к виду орков, к тому, что с ними можно общаться и действовать заодно. Иначе в решающий момент люди могли обратить мечи против своих из одного отвращения к оркам и привычки видеть в них врагов. Потому с одним из вождей Смуглолицых и самыми преданными ему воинами следовало познакомиться и поговорить, держась, как с вышестоящими из своих.              Чёрный и не сомневался, что это - свои. Одни имена чего стоили! Ульфанг, Ульварт… Звучит мягко, как кошачьи шаги, а чуть измени: Урфанх, Урварт - и станут почти орочьи. А Бор - это ж наверняка "Чёрный" или "Тёмный", покачал он головой. Имя получил, верно, за цвет кожи - Смуглолицые же! - едва ли за пристрастие к чёрной грязи, хотя кто его знает... Или особенно предан Тьме? Орку захотелось познакомиться и поговорить именно с этим Бором - тёзкой, почти что родичем, хоть и иного народа. Чёрный даже спросил невзначай, не с Бором ли сговорились о встрече.              Объяснявший задание не то орк из самых сильных и умных, не то тёмный дух в сходном обличье, усмехнулся:              - Попал пальцем в небо - на этого рассчитывать нечего. Ульфанг.              Мимолётная симпатия - не к живому человеку, а к собственному мечтанию о нём - испарилась.              Люди Востока и жили на востоке Белерианда, в землях, которые держали феаноринги. Деление нолдор по Домам оркам было известно, и по временам они спорили - кто из них хуже и с кем страшней биться. Большинство ратовало за нолфингов. Чёрный - в те дни ещё Шкура - вслух соглашался с большинством, а про себя фыркал: помнили бы вы первую битву с феанорингами, не так бы пели, только помнить её больше некому. Третий из родов и в расчёт не принимали - за исключением тех, кому доводилось бегать от его владык.              В общем, Чёрному не требовалось объяснять, что просто так явиться в земли феанорингов переговорить со Смуглолицыми не выйдет. Уже предупреждённый Ульфанг должен был как будто настигнуть прорвавшуюся с севера шайку и прогнать её обратно, за северные отроги Синих Гор, доказывая нолдор свою преданность. Там, за горами, невидимые и неслышимые даже для зорких и чутких эльфов, они и должны были встретиться, после чего Ульфанг с "победой" возвращался назад.              Опасность состояла в том, что первыми заметить и атаковать шайку могли сами нолдор; Ульфанг в этом случае действительно помогал добивать незадачливых орков, чтобы не вызвать подозрений. Собственно, именно так и случалось уже трижды, и Твердыня потеряла на этом двоих больдогов. С каждым разом возрастала иная опасность - что люди, вопреки замыслу Самого, привыкнут орков бить, а от эльфов слышать одобрение и получать награды за верную службу. Поговаривали, что иным из народа Ульфанга, особенно молодым, вовсе не хочется терять покровительство эльфов, когда повелит Твердыня. Следовало поспешить, пока надёжные люди ещё держали народ в своих руках.              Вопреки ожиданиям, в четвёртый раз та же история не повторилась: Чёрный и вручённая ему шайка остались в живых. Всё, что требовалось, было передано и услышано.              Тон Чёрный выбрал спокойный, рассудительный, без оттенка насмешки, угрозы или, напротив, боязни. Подлаживаясь под речь Ульфанга, он вставлял десять слов там, где хватило бы двух, и после каждого оставлял небольшую паузу, словно приглашая обдумать его настоящее значение. Чтобы не казалось, что орк претендует на равенство, он всякий раз именовал Ульфанга великим вождём, повелевающим тысячами, произнося это без заискивания, как известные всем титулы - так именовали его и воины племени. Сам вождь звал орка "посланник Властелина Ночи". Выбранная манера не вполне согласовалась с указаниями, но тот орк или дух, верно, и не думал, что Чёрный способен так перестроить свою речь, словно они с Ульфангом принадлежали к одному народу.              Он и сам не ждал от себя такого, но возможно точное подражание чужой речи неожиданно увлекло его. Он думал не только о своём задании, но невольно и о своеобразии этой речи, сохранявшей ни на что не похожий строй и лад, хотя слова были эльфийскими. Несмотря на сходство некоторых имён, родные наречия собеседников были слишком далеки, чтобы они могли понять друг друга. Единственным языком, равно известным ангбандскому орку и служившему Тьме человеку оказался эльфийский, белериандский.              Интерес к особенностям речи чуть не подвёл орка. Ульфанг внезапно спросил, без обтекаемостей и словесных плетений, что выдавало сильное волнение:              - Властелин Ночи действительно может дать нам много больше, чем когда-либо смогут дать эльфы?              - Да, - ответил он, попутно размышляя, как должны звучать песни этого народа, - эльфы действительно могут дать много больше, чем когда-либо... прежде имел человек, как вашей мудрости давно известно, великий Ульфанг, повелевающий тысячами, а Властелин Ночи - много больше, чем когда-либо смогут дать эльфы.              Выкрутился, мысленно выдохнул Чёрный, но изжелта-карие глаза вождя сверлили его ещё несколько долгих мгновений, а по лицу скользнуло сомнение.              Всё же Ульфанга недаром считали надёжным человеком. К тому же, кроме наград верным, Чёрный описал и кары отступникам - спокойно, но во всех подробностях.              В Твердыне о тайных замыслах нолдор не узнали разве что орки-новобранцы.              На новую великую битву снова погнали тёмной волной, и снова Чёрный почти не понимал, как и что делал, пока она не завершилась. Не понимал, но запоминал. Придя в себя, он знал, что во время битвы его не тревожила никакая тоска или отвращение к жизни, никакое желание бежать от своих, никакие горькие воспоминания, никакие симпатии к кому бы то ни было, никакой интерес к речи или там названиям цветов и звёзд - ничего неподобающего. Только ярость, да всё та же жажда уцелеть. Но отчего-то вовсе не казалось, что так жить лучше, и совершенно не хотелось вновь окунаться в эту слепящую, одуряющую ненависть и жажду крови. Всё потому, что это тоже безумие, решил Чёрный. Оно привычней для орков, чем моё нынешнее, но лучше от этого не становится. Счастье, что выжил.              Вокруг слышались возбуждённые и торжествующие крики; пожалуй, орк мог бы назвать их и радостными - прежде, когда не знал, что такое настоящая радость. К победным крикам присоединился и он. Эльфы и люди из их прихвостней потерпели такое сокрушительное поражение, что реванша можно было не бояться. Ушёл, хоть отчасти страх быть убитым врагом на войне или взятым в плен и замученным (об эльфийских пытках в Твердыне ходили разные слухи, один другого страшней). Оставались ещё страх перед своими, перед высшими, перед теми тёмными созданиями, что не брезговали орками, от дракона до волколаков, перед Солнцем, перед грозой, перед далёкими и непомерно могучими Заморскими Врагами, перед Самим, перед дурными знаками и кошмарными снами, перед колдовством и отравой, перед увечьем, перед смертью, перед неизвестным будущим, перед самим собой… Но одним меньше - всё облегчение.              К тому же Чёрный втайне гордился собой. В этой победе был и его вклад - не столь малый, как вклад одного из воинов Твердыни, отнюдь не самого сильного, и, как бывало всегда, отнюдь не самого смелого. Главную роль в поражении врагов сыграли Смуглолицые народа Ульфанга, с которым он так успешно сговорился, и особенно сыновья вождя.              Самого Ульфанга рядом с ними не было. По слухам, он бежал обратно на Восток, за Синие Горы.