Тамбурная фея

Объясниться с Венькой было самым простым. Несколько дней непрерывного набора заученных за полтора года одиннадцати цифр, встреча в кафе, слезы, прорвавшие плотину молчания, невразумительные комканые объяснения - был пьян, зол, подрался с Масей, вообще не понимал, что творю - и она затихла, успокоилась, недоверие во взгляде сменилось привычной лукавой смешинкой. Обиду Джаника Тимыч переносил тяжело, но достойно. Ну не чувствовал он себя виноватым, хоть плачь, хоть головой об стену бейся, поэтому и ставил Адольфыч их в пару теперь редко - каждый спарринг оборачивался банальным мордобоем. Сколько раз пытался поговорить, но в горле сухим комом застревали фальшивые слова извинений. Должно быть, Мася это понимал, поэтому уходил из раздевалки раньше всех, не давая Тимычу шансов на разговоры. Сложнее всего было разобраться в самом себе. Половину правды – о том, что Семен нравится ему не с точки зрения эстетствующего балетомана, а с самой что ни на есть человеческой, и если уж совсем точно – мужской, самцовой, признать было нетрудно. Так же, как и то, что единственный, насильно сорванный с губ, поцелуй заставлял его просыпаться в три ночи, возбужденным, вжимающимся в простыни, трущимся о выстиранный до теплой мягкости хлопок ноющим членом, переполненным соками молодого здорового тела. Но вот вторая половина правды… Адольфыч держал свое мнение при себе до поры до времени, но смешки и беззлобные – пока – подтрунивания среди своих над торчащим у дверей в студию Тимычем могли перерасти в грубость и издевки: где это видано, чтобы мужик (а Тимыч считал себя именно таковым, без розовых соплей и сентиментальных охов-вздохов), чемпион города в своем весе, гордость родителей, откровенно пялился на бедра и задницу, пусть и очень аппетитную, но – такую же, одного с ним роду-племени? Венька… Он рассчитывал – как давно это было! – продвинуться вперед, на встречу с ее девственностью уже этим летом, воспользовавшись ежегодной традиционной поездкой на Байкал, где у венькиной семьи с незапамятных времен был приобретен домик в заповедных краях. Но время рассыпало жемчужные капли, одну за другой, время шло, спешило, наматывая секунды на минуты, минуты на часы, а добрая, смешная Венька, вечно макающая манжеты рукавов в чаи, салаты, десерты и знающая сорок рифм к слову «Европа», становилась все дальше, а «балетный» морок – все ближе. Закончив с тренировкой, Тимыч двинул в душевую, непроизвольно поглядывая на часы. Всё. Разошлись. Можно подставить измочаленный Джаником торс горячим струям, выдохнуть, сползти по стене, облицованной старыми, еще с советских времен, мелкими кубиками мозаики в виде резвящихся рыб, расслабиться и остановить бесконечный бег мыслей. Восемнадцать лет – слишком мало, чтобы принимать судьбоносные решения, и уж тем более кричать на каждом углу о своих, и себе-то не до конца понятных, чувствах. По ногам потянуло холодом. Кто-то открыл дверь, шагнул в соседнюю кабинку, повернул вентиль, по резиновому коврику частыми каплями застучала вода. Тимыч поднялся с корточек. Свои ушли давным-давно, Адольфыч оставил лишь Заиньку отрабатывать долги, грехи и ошибки, допущенные на спарринге с Масей, поэтому посторонних здесь быть точно не могло. Мелькнула шальная мысль - Джаник. Пришел со всеми недостающими точками над «и». Над перегородкой, разделявшей кабинки, виднелась разноцветная макушка. Едрическая матерь, етитская богомышь, еперный театр и все известные словосочетания на характерную в русском языке букву мелькнули стаей летучих мышей в опустевшей разом голове Тимыча, набросав помета вместо мыслей. Ибо с каких еще перепугов он выперся из своей кабинки, распахнул дверь в соседнюю и застыл в костюме Адама, уставившись на мгновенно нахмурившегося Семена? - Неплохая фигура. – «Балетный» первым нарушил тишину, висящую в воздухе грозовым облаком. Растерянно осмотрев себя, Тимыч обнаружил две вещи. Во-первых, он голый. Совершенно голый, включая шрам от удаленного в детстве аппендикса и не вполне удачную татуху в виде Баггса Банни, набитую по-пьяни в задрипанном салоне у черта на куличках после невменяемых бормотаний «я – зайка» на причинном месте, а точнее – на выбритом лобке, прямо над… Над «во-вторых», которые сейчас нагло торчали, упираясь оголившейся головкой в пупок. Не прошло и двух метров, как говорится. Несчастных двух метров, отделявших одну дверцу от другой. Увидев розовое с фиолетовым, Тимыч окончательно съехал с катушек. Игнорируя сомнительный комплимент, он сделал шаг вперед. Налитый кровью член покачнулся и вновь примагнитился к животу, даже не думая опадать в этой странной ситуации. Семен попятился, отзеркаливая шаг Тимыча, вышел из-под бьющих струй и предупреждающе выставил ладони: - Тимур! - Так значит, ты все же знаешь, как меня зовут. - Что ты здесь делаешь? - Хотел бы задать тебе тот же вопрос. – Подсохшие волоски на руках встали дыбом, едва ноздрей донесся уже знакомый запах. - Я задержался. – Независимый ультрамарин в глазах. – Наша душевая уже закрылась, а Рустам Адымович сказал... - Что?! - Что у вас еще работает. Если бы я знал, что здесь - ты… Развернувшись на пятках, Тимыч бросился вон из наполненного паром помещения. Джаник поджидал за углом, натянув на коротко стриженную голову капюшон толстовки и ковыряя носком борцовки вздувшийся пузырями линолеум. - Разговор есть. - Буркнул, не поднимая глаз. - Не сейчас. - Тимыч, внутри которого ворочалось комелем внезапно вспухшее от боли сердце, сделал попытку обогнуть Масю, но был остановлен тяжелой рукой, опустившейся на плечо. - Ты выбрал не совсем подходящее время для разговора. – Грубить не хотелось, тем более, Мася явно был настроен на примирение, раз уж торчал здесь уже больше двух часов, но и сил трепать языком не осталось. Как он, Тимыч, взрослый здравомыслящий чувак восемнадцати лет, мог так облажаться? Как он мог подумать, что неприступный, словно Форт-Нокс, и недосягаемый, словно кольца Сатурна, Семен пришел в душевую – к нему? С чего решил, что это некий знак? Вспомнив себя с торчащим колом членом, голого, надвигающегося на субтильную фигуру в облаках пара, Тимыч взвыл – до того к горлу подкатила тоска. - Эй, Заинька, ты в порядке? – Джаник, открывший рот совершенно по другому поводу, проглотил готовые вырваться слова и заглянул другу в глаза. – Если ты так воешь из-за того, что тебе нечего мне сказать, то имей в виду… - Забей. - Да давно уже забил. Неужели мы с тобой, как два кретина, из-за какого-то там… Нет, ну я понимаю – баба. – Мася вошел в раж и замельтешил перед Тимычем длинной жердью, размахивая руками. – Если б из-за нее, тогда – да. Я бы мог. Ну, понял бы. Но это ж не так. Ну, неправильно. - Джаник, ты не мог бы выражаться чуточку яснее? – Тимыч потер пекущие чем-то горячим и едким глаза, вздохнул и постарался выбросить из головы происшедшее – хотя бы до тех пор, пока не поговорит с Масей, не выяснит, чего он хочет, и не окажется дома, где можно будет дать волю и рвущейся изнутри горечи, и бухающему в горле крику. – Или я тебя по башке сегодня слишком сильно взвесил? Жердь прекратила нарезать круги, потянула Тимыча за рукав и усадила на лавочку, коих в изобилии понаставили в коридорах спорткомплекса – ожидающие чад родители, болельщики, праздношатающиеся и прочие «родственники и знакомые Кролика» нуждались в посадочных местах ничуть не меньше поликлиничных пенсионеров. - Тимыч! – Жарко зашептали на ухо, скинув капюшон и прекратив игру в Шерлока. – Ты не можешь взять и променять нашу дружбу на этого хомяка! - Хомяки толстые, а он – нет. - На автомате ответил Тимур. - Это суслики худые. Как ты. - Будешь обзываться – в бубен дам. – Буднично сообщил нормальным голосом Джаник, а затем снова перешел на шепот. – И ты прекрасно понимаешь, что я тебе хочу сказать. Тоскливая правда чуть было не вырвалась из Тимыча невозвратными словами, но он вовремя очнулся от горьких мыслей. - Мась, я же сказал – забей. Мне просто нравится смотреть, как он танцует. Ну вот, полдела сделано, сказано ровно столько, чтобы усыпить бдительность приятеля… Нет. Друга, с которым они делили вместе и радости побед, и соленый вкус поражений. Джаника, который плечом к плечу дрался с дворовыми, когда Мазаевы только переехали в новый микрорайон, а местные проверяли Тимыча на «вшивость». - Ага. Сперва тебе нравится, как он танцует, потом тебе понравится, как он поет, а потом ты захочешь залезть к нему в трусы – посмотреть, как он станцует и запоет лишь для тебя одного. Тимур удивленно взглянул на Масю – столько ненависти прозвучало в его голосе! - Ты чего бесишься? По поникшим плечам и затылку, замаячившему перед глазами, понял, что зацепил за живое. - Что, эта твоя… Снова? О влюбчивости Джаника и его постельных подвигах знали не только свои, слава записного Казановы тянулась за ним шлейфом отовсюду: южная кровь давала о себе знать, а если добавить к ней неописуемой красоты глаза-маслины, сверкающие из-под длиннющих пушистых ресниц, тонкий породистый нос с горбинкой, нежные ямочки на щеках (одну из них украшал шрам, полученный в драке за «переход» Заиньки через «Альпы») и с недавних пор появившуюся щетину, заботливо выкашиваемую в фигуристую эспаньолку, то коктейль получался более чем убойный. Ан не все коту Масленица, и нашлась та, которой плевать было на все красоты юга в одном флаконе, на более чем приличные деньги, выделяемые Масе на карманные расходы мамулей Майсурадзе, на подаренную на 19-летие папулей Майсурадзе «бэху» последней модели, в общем… Динамила его тут одна дамочка, и это доводило Джаника до бешенства. Теперь все встало на свои места. - Ага. – Подтвердил Мася сдавленно, не поворачиваясь, но Тимыч заметил, как сжались жилистые кулаки. Подумав о том, что хреново на свете живется не ему одному, а личная жизнь – что ж, ее не выбирают, с ней смиряются – потянулся и обнял Джаника за плечи. - Держись, бродяга. Я знаю тебя сто лет, и уверен – она сдастся. - Если к кобелю этому не уйдет… Сладкоголосому… - Мася поморщился, высвободился из объятий Тимыча, протянул раскрытую ладонь. – Мир? - Мир. Сжав бедра, Тимыч со всхлипами и закушенной губой дрочил, вызвав в памяти… Белоснежное тело, покрытое крупными каплями воды, синеву глаз, сверкнувших двумя кристаллами из глубины душевой, порозовевшие скулы, вздернутый подбородок, жесткую поросль в паху, скрывающую поджатые яички, аккуратный свисающий член. Представив, как сладко, зажмурившись от удовольствия, Семен стонет в голос, а пальцы Тимыча зарываются в курчавые волоски, лаская бархатную кожицу, оттягивая миллиметр за миллиметром вниз, оголяя тугую головку, он захлебнулся воздухом, сжался и выстрелил на живот приличной порцией густой, словно сметана, спермы. Кровь отхлынула от мест, которыми в последнее время думалось чаще, чем головой, и продолжила циркуляцию в организме, достигнув, наконец, мозга. Мозг вышел из длительной спячки. Заодно и напомнил о Веньке, которой пришлось сегодня возвращаться с занятий одной. «Спишь?» Телефон моргнул отчетом о доставке смс, но ни через пять минут, ни через десять ответа не последовало. «Адольфыч оставил еще на час. Прости.» Тишина. Повернувшись на бок и обняв подушку, Тимыч гипнотизировал черный экран телефона еще пятнадцать минут. А затем уснул. Июль мелкой моросью портил и без того хреновое настроение. Венька закрыла летнюю сессию и уехала на практику в тьмутаракань, именуемую «центром старорусского ремесленного творчества», ибо – институт Искусств обязывал первокурсников оттрубить от звонка и до звонка именно там. У Джаника в последнее время на лице гуляла слишком уж неприличная улыбка, из чего Тимыч сделал вывод – не ушла. Ни к сладкоголосому, ни к кому-то еще. Семен блуждал по коридорам Центрального, облаченный в немыслимые жилетки, немыслимые брюки, повязывая пестрые шелковые шарфы на тонкую шею и напоминая розовых (и какие они там еще бывают?) фламинго в период нереста. Или на нерест рыбы ходят? При встречах с Тимычем шально улыбался, исподтишка стрелял синевой в спину, лоб в лоб – отводил взгляд, и веер ресниц отбрасывал густые тени на щеки. В штанах Тимыча творилось неописуемое. Но повода – официального – шастать к студии и совать нос в приоткрытые двери не осталось, венькино отсутствие лишило Заиньку последних крох кислорода. Наверное, это и послужило поводом нажать на спусковой крючок. В четверг он пришел раньше обычного, рассчитывая хотя бы издали увидеть привычные разноцветные пряди. В глубине души он уже давно признался в любви «балетному» чуду, и теперь со страхом и нетерпением ждал подходящей возможности, а так же последующих за этим событий. Мама. Папа. Джаник, Венька, Адольфыч, Толстяк и Челюсть, гардеробщица на входе в Центральный… Как они воспримут самую что ни на есть заурядную новость – Тимур Мазаев оказался геем? Черт, от одной мысли об этом его корежило и ломало. Но морок не отпускал, манил ультрамарином, облизывал губы, глотая воду из кулера, налитую в обычный пластиковый стакан, превращая каждую стекающую по подбородку каплю в драгоценность. Семен не вошел – вбежал в холл одним из последних, на щеках – цветущий пионами румянец, на губах – блуждающая улыбка, из тех, которые Джаник назвал бы «блядскими», на шее… Багровая отметина притягивала к себе взгляд не хуже красного движущегося человечка, перебирающего ногами в светофорном окне. Кровь прилила к голове раньше, чем Тимыч успел осознать. Бред. Этого не может быть. Он принадлежит только ему. Короткий выдох сквозь сжатые зубы. Впервые в жизни он поднял руку не для удара. Хлесткая пощечина, пятью полосами отпечатавшаяся на лице «морока», тело, втиснутое в маленькую раздевалку, жадно обшаривающие пространство под футболкой руки, взгляд, выискивающий следы… Доказательство того, что Он согрешил, изменил, предал. Семен поворачивался под ищущим досмотром, подставляя цепкому взгляду то лопатки со следами царапин, то плоский живот, усеянный цепочкой вишневых кровоподтеков, то шею. Отстранился, лишь когда Тимыч ткнулся носом в багровый отпечаток, звериным чутьем ощущая чужака. Сжалился, поймав полный боли взгляд. - Тимур, наверное, мне нужно было сказать тебе это с самого начала. У меня есть кто-то… Кто нравится мне. Сердце, и без того остановившееся на половине стука, замерло окончательно – ни единого движения, ни самого слабого толчка, качнувшего бы кровь в мускулистый мешочек, пронизанный насквозь сосудами. Хорды, желудочки, предсердия, митральный клапан и клапан легочной вены, аорты… Перестали действовать одновременно. - Мы расставались – и не раз. – Семен резал по-живому, препарируя на части испускающую фонтаны крови душу. – Но сейчас все хорошо. Ты больше не ходи сюда… Не смотри. Больно будет. Лучше бы он продул на краевых. Или Джаник по доброте душевной устроил бы сотрясение мозга. По просьбе трудящихся, так сказать.