О закатах и рассветах

— Ты хочешь знать, кем я была? — Айлинэль криво ухмыльнулась, облокотившись на стену локтем. Устойчивый запах алкоголя, повисший в воздухе, раздражал, но притом расслаблял, делая язык более податливым. Или, может, сказывались тридцать лет молчания? — Меня об этом спрашивали многие, знаешь ли. Не знаю, почему, но в общении даже близким друзьям в итоге кажется, что знают они меня не до конца. Что где-то есть неизведанное двойное дно, подтекст, целое море в мелкой озерной луже. Что я упорно скрываю нечто, подёрнутое вечной тайной. Глупо? Не знаю. Но ближе к делу, скамп возьми. Итак, если ты спросишь меня, скрываюсь ли я… А ты спросишь?  — Допустим. — Лейф оперся подбородком на руку, скрыв заинтересованную улыбку. — В самом деле — ты что, скрываешься? — Эй! — окликнула альтмерка кого-то за спиной имперца, и тот, обернувшись, встретился взглядом с трактирщиком, мерно протирающим стойку. — Возможно, проявишь уважение, и перестанешь на нас пялиться? Тот пожал плечами и, оставив мокрую тряпку, ушёл в подвал, громко хлопнув скрипнувшей дверью. Наступила почти полная тишина, нарушаемая пьяным храпом и глухим шумом ветра.  — А он что, пялился?  — А то, — буркнула эльфийка. — Впрочем, тьфу на это — слушай. Слушаешь?  — Безусловно.  — Так вот, — накрутила прядь на палец Айли, прикрыв глаза, — если когда-нибудь услышишь от меня, что я, мол, подвергаюсь преследованию — лучше не верь. Я не знаю, каким идиотом надо быть, чтобы преследовать военного преступника тридцать лет к ряду — но ведь и арахнофоб не объяснит того, что в действительности пугает его в пауках. Я пауков не боюсь. Бояться, скажу я тебе, надо двуногих; про это верно говорят. Начну я, пожалуй, с самого начала. То есть… — она задумалась, — с моего детства, с моей юности. Если меня попросят описать их тремя словами, то это будет просто и банально, как сложить два и два: я была счастлива. Я жила в эйфории, как живёт в ней птичка, что ты так умно привёл в пример. Где же, по-твоему, я родилась? Просто угадай.  — На Саммер…  — Алиноре, чтоб тебя.  — Прости, в моём кустовом словаре это безусловно важное изменение, — скептически ухмыльнулся Лейф, — было указано слишком редко, чтобы я отказался от старых привычек.  — Поставь себе какую-нибудь галочку — ошибаться сегодня чревато где бы то ни было. Так вот: ты угадал. Угадал дважды. Тогда ещё Саммерсете, но теперь — Алиноре, причём в столице его — Алиноре. Привыкай к каламбуру.  — Н-да, очевидно, твоим альтмерским собратьям очень нравится это слово.  — Конечно. Но вернёмся ко мне. Родители мои были… Есть… Впрочем, неважно — сохраняем анонимность, не повредит. Скажу только, что отец работал в сфере внешней политики; на тот момент она была чрезвычайно тиха. Или, быть может, обывателей просто не посвящали в те её места, где что-то предвещало зачатки грядущего шторма. Так или иначе — родители мои были богаты, влиятельны в какой-то мере, и жили мы в фамильном поместье на окраинах города.  — Ничто не предвещало беды.  — Ничто, абсолютно. — Айли отодвинула стул от сильно потянувшего сквозняка. — Это как морской залив c вечно тихими водами.  — Однако может набежать шторм…  — И от тишины не останется и следа — верно, конечно. Но в те времена, когда я появилась на свет, выросла и начала прожигать отрочество с юностью, до волнений было ещё очень далеко. Может, ты удивишься, но с самого детства я была очень легкомысленным ребёнком. Порой сталкивалась с более серьёзными сверстниками, которые обзывали меня пустой простушкой, никогда не придавала этому значения; и лишь теперь я понимаю, насколько они были правы. Насколько они были правы, осуждая мои вкусы и интересы — а я ведь не видела ничего плохого в том, чтобы жить вечными куклами, платьями с рюшечками, бегать за модой, за слухами и истязать волосы всякой несусветной ерундой. Сначала — куча изящных игрушек, сплетни о мальчиках из соседних усадьб; глупые сказки о красивых принцессах и рыцарях, не оставляющие в голове ничего, кроме удовлетворения привычно хорошим концом; конные прогулки, игры под дождём и бесконечные подражания взрослым. Потом — любовные романы, ещё глупее сказок, балы, высокие причёски, длинные серьги, пышные платья с драгоценностями и кружевами. Позже пошли красивые молодые графы, званые вечера и сплетни несколько высшего уровня, чем прежде. Помню, как ещё мечтала выучить модную тогда школу Иллюзии и ужасно огорчилась, не обнаружив к ней способностей. Нет, научиться я в общем-то могла, но усилий мне прикладывать не хотелось. На всём, что казалось сложным, ставила крест, большой и жирный. В общем, мне нравилось жить легко. Так я и жила. Не задумывалась о вечном, безынтересно изучала краткую историю и не вникала в её героические примеры; не грезила иной жизнью, не пресыщалась светским существованием, как герои романов. Война и боль для меня вечно были чем-то далёким, не из этого мира, который казался чистым и светлым, прекрасным без зла и насилия; те же были для меня лишь пережитком остросюжетных книг. С чем я, однако, вечно не могла сжиться, так это с моим братом.  — Да я уж слышал, как Вивьен о нём ворковала. Из подвала по лестнице вышел хозяин, булькая бутылкой, и, отирая ладонь о фартук, кинул на говорящих подозрительный взгляд. — Эй, вы там как? — тихо крикнул он. — Всё хорошо, до петухов сидеть-то собираетесь?  — Нам надо платить за стол? — раздражённо спросила Айли.  — Вот именно, чего это ты лезешь? Ты хоть знаешь, кто её бра… — Лейф сдержанно фыркнул, получив пинок по ноге. Айлинэль нарочито учтиво улыбнулась, перебросив волосы через плечо. Мужчина меж тем, зевая, с сомнением во взгляде осмотрел залу, беспорядочно придвинутые стулья, трёх досыпающих мужиков в углу, трещащий горящий очаг. Наконец, вздохнув, спросил:  — Ничего тут не набедокурите?  — Айли, обещаешь не дебоширить? — с серьёзным лицом поинтересовался у альтмерки Лейф, и та, закатив глаза, ответила положительно.  — Обещаем, не переживай.  — Вот и чудненько, — пошёл к комнате хозяин. Затем нехотя замешкался:  — Если что, зовите. И захлопнул, заперев, дверь. Собеседники вновь остались одни. Стало так тихо, что слышен был даже скрип недвижимых половиц и крыши, глухо сотрясаемой порывами ветра. По стенам прыгали, мелькая, отсветы огня.  — Скажи, Лейф, какого мы решили говорить прямо здесь? В нашем номере, конечно, спит Вив, но почему не у тебя?  — Если бы я предложил провести ночь у себя, то как минимум получил бы по лицу или куда-нибудь пониже — это раз. И два: мы тут как бы делимся секретами, и лучшее для этого место, поверь, — опустевшая зала. В комнатах стены тонкие, слышимость великолепная. С таким же успехом мы могли бы вещать с постамента. Рассказывай дальше.  — Так вот, — продолжила альтмерка, ненадолго задумавшись, — моя проблема была именно в нём. Зачастую братские отношения бывают прекрасными, но не у нас. Мы были слишком разные, чтобы делить мир между собой. В то время как делить нам пришлось всё — даже материнскую утробу;, а она, смею заметить, куда меньше. Во что, хочешь спросить, это выливалось? Всё было постепенно. Какое-то время мы с ним даже не соприкасались… А потом понеслось. Начиналось с мелочей, но переходило… Знаешь, у нас был такой коридор… Она идёт коридору, еле слышно стуча каблучками по каменному полу. За её спиной — небольшой зал и библиотека, впереди — гостиная. Быстро оглядывается по сторонам, в который раз пробегая взглядом по высоким стенам, уходящим в голубой, как небо, потолок; на них повсюду висят картины, но Айли слишком мала, чтобы разглядеть их. Эльфийка прекрасно видела только одно — большие выпуклые рамки; она успела изучить их так, что, казалось, изображённое на полотнах было совсем неважным. Впрочем, она прекрасно знала, что там было: по правой стороне изображены её предки — почти всё генеалогическое древо, только в один ряд, прямо, портретами. В самом начале они были стары, как мир, и жили ещё во времена Снежного Принца. В конце, у гостиной, они приближались к нашему времени, и самыми последними из них были её, Айли, бабушка с дедом. Потом — ещё немного свободного места, где рамок не висело, а далее открывался зал, в центре которого, в восточной стене — так, что проходящий по коридору оказывался как раз напротив неё — висело огромное зеркало, во весь рост. Айли любила играть с ним: бывало, бежишь вперед, и видишь саму себя, бегущую навстречу. Машешь рукой — и она отвечает тем же. Строишь рожу — и она корчится в ответ. А когда пятишься, то девочка в зеркале пятится тоже, и сколько ей не кричи, не уговаривай, не говори, чтоб не боялась, она всё равно будто бы страшится и уходит. Ночью это могло испугать, ведь когда идёшь обратно, спиной к зеркалу, то наверняка не знаешь, уходит зеркальная Айли или нет. Оборачиваешься — а она стоит и выглядывает на тебя из-за плеча. Смотришь ей в глаза, и в неверном свете они кажутся чужими, тёмными. Успокаиваешь себя, дрожа, что это ты, ты сама, но не веришь себе. Мало ли, кто это? У настоящей Айли никогда не было такого перекошенного испугом лица и глубоких глаз, то ли задумчивых, то ли просто бездонных. И в конце концов, справляясь с онемением, быстро-быстро убегаешь. Сейчас же страшно не было. Стоял день, свет заливал всё поместье, не оставляя темноте шанса, а из-за стекла на Айли смотрела миловидная девочка в красивом лёгком платье из розового шёлка; на голове качались блестящие золотистые кудряшки. Оторвав взгляд от отражения, девочка глянула налево: тут в коридоре висел ряд картин, пейзажей. Ничего интересного — пейзажи всегда скучны. Какой смысл вообще рисовать то, что и так видишь каждый день? Она вышла в гостиную, улыбнулась собственному отражению и немного покрутилась, вспоминая прошлый вечер. Вокруг мелькали картины, диваны, пушистые ковры и окна, пропускающие яркий солнечный свет. В воздухе повисли, блестя, золотистые пылинки, а запах цветов из сада наполнял душу приятным спокойствием. Эльфийка, улыбнувшись во всю ширь, подошла поближе к стеклу и начала пристально разглядывать себя, неторопливо поправляя волосы: как взрослая.  — Так получилось, — рассказывала Айлинэль, задумчиво устремив остекленевший взгляд перед собой, — что я, то есть мы с Анарионом, не вышли похожими ни на кого из своих родителей. Мы нахватали понемногу у каждого: что-то от отца, что-то от матери. И всё вместе оно стало настолько неузнаваемым, что, чтобы признать сходство с родителями, приходилось нас пристально рассматривать. — Но, стоя перед зеркалом, ты, разумеется, думала о другом.  — Конечно.  — И правда, я красивая? — Луч солнца ярко отразился от зеркальной глади, и эльфийка рассмеялась, вздёрнув светлую бровь. — Я красивей всех. Самая красивая. И самая добрая. Когда я выросту, — она выпрямилась, сделав лицо как можно серьёзней, — то сделаю так, чтобы все непременно были счастливы. От Алинора до самого Морровинда. Все бедные у меня станут богатыми. — она задумалась. — А я стану самой красивой леди Нирна. Все будут поклоняться мне, все будут меня любить. Мне будут писать стихи… Где-то вдалеке хлопнула дверь, и вскоре послышались вовсю приближающиеся шаги — и голоса.  — Дай-ка угадаю, — усмехнулся Лейф, пробежав пальцами по столу, — ты вспомнила о том, что вынудило тебя спрятаться. Например, что-нибудь страшное в духе… «и тут Айли вспомнила, что родители со слугами уехали». — Нет, не совсем. — Альтмерка улыбнулась. — Но кое в чем ты прав. В это время я должна была заниматься уроками с моим учителем. До неё дошло быстро, и страшная мысль заставила вздрогнуть. Конечно, история! Она ни в коем случае не должна была пропускать её, иначе мама грозилась чем-то… чем-то… Ах да, она не возьмёт Айли на бал — на её первый взрослый бал. Это было бы так досадно, так плохо… Что девочка, поняв, что шаги раздаются с двух разных сторон, в панике окинула комнату испуганным взглядом и рванулась к большому платяному шкафу, подобрав юбку. В нём было жарко, между лопаток сразу же упёрлось что-то, напоминающее вешалку, но всё лучше, чем быть замеченной. Устроившись на чем-то мягком, она резко захлопнула за собой дверцу, зажмурилась от её скрипа, и входные двери тотчас же отворились, будто бы поджидавшие этого момента. Сквозь щель эльфийка увидела своих родителей: маму и отца. Они выглядели взволнованными, а мать тревожно теребила свой голубой платок.  — Не переживай, Анорсель, — сказал отец, кашлянув. — Он подойдёт, мы разберёмся и забудем про эти заботы раз и навсегда. — Ох, Риан, Риан… — альтмерка закусила губу, проведя рукой по лицу. — Ты всегда спокоен. Всегда холоден и тих, будто бы произошедшее тебя не касается ни в коей мере. А ведь это твой сын. «Анарион что-то натворил, — быстро подумала Айли. — Интересно, что?»  — Послушай, в конце-то концов, он не сделал ничего особенного. Многие в его возрасте испытывают влечение к… к таинственному. Да и не только в его. — Отец, равнодушно вздохнув, приобнял маму за плечи. — Стоит лишь тихо прошептать о том, что некая книга под строжайшим запретом, так через месяц сотня любопытных будет изучать её, кропотливо переписанную под копирку. А если выпустить её крупным тиражом с самого начала, так количество истинно интересующихся быстренько снизится до десятка. Запрет — меч о двух концах; особенно строгий. Он не только пугает, но и создаёт свою собственную ауру романтики, привлекающей как наивных глупцов, так и учёных умов. «Таинственное?» — Ты, видимо, не понимаешь серьёзности. — Мама, побледнев ещё сильнее, пальцем подозвала отца поближе, и тот слегка наклонился к ней, слушая. Эльфийка нервно зашептала, так что Айли едва слышала её: — Это раньше всё обходилось домашней библиотекой. На днях наши слуги замечали у него какой-то странный томик, подозрительно похожий на «Книгу нежизни».  — Копия. А то и пародия.  — Конечно, копия. Откуда? Я уже не говорю о какой-то брошюрке якобы за авторством самого Манкара Каморана.  — Уверен, это подделка.  — Шутишь? Ты заволнуешься лишь при вести об оригинале?! А ещё… — Голос её стал тихим, как жужжание мухи, и столь же неразборчивым. Однако под конец неясной тирады отец резко выпрямился, слегка побледнев. А мать добавила чуть громче, дрожащим голосом:  — Ты понимаешь, мы должны… Дверь распахнулась. Айли закусила губу и постаралась расширить поле зрения, отдавшись искреннему интересу — Анарион, обычно беспристрастно надменный, в этот раз выглядел несколько пристыженным и даже растерянным. Даже оделся он не как обычно: на нем были домашние штаны и самый обыкновенный кафтан. И всё — бледные, бежеватые тона; ни одного тёмного оттенка, которыми альтмер всегда любил щеголять. Длинные светлые волосы, обычно небрежно разбросанные по плечам, собраны где-то сзади так, что даже не видны. На лице (Айли мрачно закатила глаза, отметив про себя досаду) царила непривычная покорность.  — Тогда мне показалось, что я смотрю в своё собственное отражение, лишь слегка измененное. Обыкновенно такого не бывало: схожесть оставалась схожестью, но что-то не видное глазу все же нас, близнецов, разительно отличало. Это сложно объяснить.  — Может быть, у него никогда не было покорности на лице? Есть такие люди, резкие по натуре.  — Может быть. Но в тот момент — я уж помню — он был спокоен, как вода.  — Я пришёл, как вы просили, — уставившись в пол, коротко отрапортовал Анарион. Руки он сцепил за спиной.  — Подойди сюда, ну-ка, — махнул рукой отец. Альтмер подошел не колеблясь, и теперь их, стоящих посреди комнаты, было видно куда лучше. Айли подвинулась, задев что-то пыльное и едва сдержав чихание. — Ну-ка, сын, объясняйся.  — Насчет чего, отец?  — А как ты думаешь, — похолодевшим голосом спросила мама, — о чем мы решили с тобой поговорить? Наступила короткая тишина; стали слышны даже птички из сада, а легкий ветер, поднявшийся за окном, с лёгким скрипом прикрыл окно. Ногами эльфийка ощутила приятный после духоты сквозячок.  — Не знаю, — ответил Анорион; он резко поднял голову, но глаза его были непривычно пустыми. — Возможно, я редко общаюсь с сестрой? Айли вздрогнула, поняв, что говорят о ней.  — Но я учтив с ней, — между тем продолжал мер. — Как вы и заклинали меня. Я, конечно, не вижу в том никакого смысла, потому что она…  — Анарион! — Мать жестом заставила его замолчать. — Дело не в ваших отношениях. «Потому что она, потому что она.. Что она?!» В какой-то момент эльфийке очень захотелось распахнуть шкаф и встряхнуть лживого братца за плечи, но она быстро отмела эту мысль.  — В чём же, в таком случае, мама?  — Ты не хуже нас понимаешь, — медленно, чеканно сказала она. — Нас волнует сфера твоих увлечений, сынок. — Я, мама, увлекаюсь тем, чем увлекаюсь.  — Что ты читаешь?! — неожиданно гаркнул отец, заставив вздрогнуть не только невозмутимого Анариона, но и мать, и Айли, которой дело вообще не касалось. — Почему я вынужден узнавать о жизни сына от доносов собственных слуг?! Анарион, отойдя от испуга, быстро и с досадой ответил:  — Так накажите их, папа. Увольте. Выгоните за порог без золотого в кармане. Или же выпорите — это освежит их куда лучше. «Что он такое говорит?» — удивилась Айли.  — Что ты такое говоришь? — вспыхнула мама, нервно сцепив руки в замок. В её глазах блеснуло беспокойство. — Мы живём не в те времена, когда такие вещи практиковались.  — На слугах-то? — фыркнул Анарион. Внешне он выглядел равнодушным, но сестра сразу же поняла: на слуг её братец в той ещё обиде. — Да. — Отец кивнул, кисло улыбнувшись. — На слугах. А вот на непослушных детях это вполне ещё практикуется, кое-где — даже повсеместно.  — Риан!  — А знаешь, — жестом заставив замолчать жену, альтмер наклонился поближе к Анариону. — Знаешь, что издавна делали с некромантами и даэдропоклонниками тут, на островах?  — Конечно. — Лицо альтмера исказила насмешливая улыбка, и он хитровато покосился на расстроенную мать. — В расцвет несколько, хе-хе, досаждающего всем даэдропоклонничества — то есть, эре в третей, — их пытали и колесовали, оставляя умирать на пустырях под палящим солнцем. Самим жертвам, в общем-то, было всё равно — они умирали во славу того, кому были преданы. И произносили их имена перед тем, как испустить дух — если до того, конечно, им не вырывали языки клещами. Не выдержав, Лейф громко фыркнул в кулак, стукнув ладонью по столу, и стул тихо скрипнул, огласив опустевшую залу негромким эхом — здесь, в тишине, любой звук казался громоподобным. Айлинэль, прикрыв лицо рукой, устало глянула на имперца сквозь пальцы.  — Тебе смешно, зараза, да? Мне было нет. Травма детства, можно сказать. Первая. Первая за тот проклятый разговор, подслушанный мною.  — Что за ерунда тебя в те времена пугала? — хохотнул мужчина. — Ах да, ты была чувствительным ребёнком, конечно. А твой братец — завидный братец, должен признать. С таким не поскучаешь. — Угу. Сплошное веселье. Ха-ха.  — Он что, был садистом?  — Да лучше бы был, но нет. Будучи зол, он непроизвольно выливал гнев в эти странные выпады, но обычно... он был попросту безразличен ко всему: если бы перед ним содрали шкуру с живой кошки, то он и глазом не моргнул бы; правда, и удовольствия бы не испытал. Безразличие и пугало меня в нём похлеще, чем пугала бы любовь к жестокости. Это сложно объяснить.  — Безусловно. — Лейф со свистом втянул воздух, тоскливо скосившись на трещащий очаг. — И как же твоя родня отреагировала на такие заявления?  — Да и не помню уже. Помню только, как он в конце концов начал яростно отпираться.  — Это не моя вина! — кричал он, затравленно глядя перед собой. Айли, дрожа, изо всех сил сцепила руки, чтобы сдержаться: происходящее напоминало ей какой-то неприятный сон. Анарион никогда не ссорился с родителями и не говорил таких вещей.  — В это виноват ты и только ты! — яростно возражал ему отец; таким злым девочка его ещё не видела. Мать, очевидно, тоже: стояла, потерянная, рядом, и всё теребила свой платок. — Ничего плохого нет в том, что ты читаешь чересчур взрослые книги, но есть те, что запрещены даже для взрослых.  — Я не идиот! — вновь кричал Анарион.  — Ты самый настоящий идиот, шкодливый и глупый ребёнок! Ты прекрасно знаешь, что делать можно, а что делать нельзя, но намеренно нарушаешь правила! Чего ты хочешь этим добиться? Откуда у тебя эти книги? — неожиданно тихо и холодно спросил отец.  — От Лилии, — будто и ожидая того вопроса, невозмутимо ответил Анарион.  — Что за Лилия?  — Лилия Вайсберг. Альтмерка. Не знаю, где она живёт, не знаю, кто она: мы встречались с ней на торговой площади.  — Как она выглядит?  — Высокая, волосы белые, лицо всегда в тени, так что не разглядел. Это она давала мне всё, что я просил. Я спрашивал: откуда это у тебя? Это же под запретом? А она только улыбалась. Ей же я всё и возвращал. Навряд ли я смогу указать на место, где можно её искать, но могу прийти к ней на встречу, и тогда вы её и поймаете.  — Да как ты можешь?! — Айли не сразу поняла, что это её собственный крик, полный бессильной ярости и что это её руки резко распахнули дверцы шкафа. Все, вздрогнув как один, обернулись на неё. — Знаешь, как это называется: предательство! Подлость! Она верила тебе, а ты хочешь предать её! Хочешь, чтобы она умерла! Наступила тишина. Будто в насмешку над происходящем, в саду посвистывали птички; в воздухе всё кружили золотые пылинки, и даже сквозняк по-прежнему стелился по полу. Всё было по-прежнему, но притом иначе, и эльфийка поняла, почему: что-то изменилось в ней самой. Она долго ждала, кто же заговорит первым. Без страха смотрела на родителей. Кто же начнёт? Отец? Скажет ей, что она неправа, что нехорошо сидеть в шкафах и вмешиваться в разговоры? Или, быть может, мама напомнит ей про урок и про бал? Мама была бледна и всё белела, не раскрывая чуть дрожащего рта; папа молчал, удивлённо разглядывая Айли, будто бы видел дочь в первый раз. Все молчали. Удар последовал оттуда, откуда девочка его не ждала.  — Шпионка! — Да, вот что выкрикнул Анарион. Без истерики, без дикой ярости — это был чистый гнев, холодный и этим страшный. Эльфийка испуганно обернулась, и увидела его: ненавидящего, со злым взглядом. Он кричал, он говорил, а Айли видела, как все отдаляются, не понимая, что пятится сама. — Ты, мелкая шпионка, бандитка! Глупая, глупая курица в кружевах… Ты не смела. Ты не имела права. Ты никто, ты набитая дура, вот ты кто! — И, наступая, продолжал: — Таких, как ты, всегда насиловали и избивали, а потом отрезали им…  — Анарион! — пронзительно вскрикнула мама, разъяренно бросившись к нему; отец со всей силы замахнулся на него, и послышался крик и звонкий удар;, но это всё было позади. Айли бежала, чувствуя, как в глазах жжёт, как пылающие щёки заливают слёзы, ноги подгибается. Айли бежала, слыша голос матери, слыша шаги за собой, но не останавливалась, пока не забилась в какой-то тёмный пустой угол. Айли не помнила, как сидела там и что там делала; не помнила, как её, дрожащую и зарёванную, вытаскивали оттуда, успокаивали. Всё смутные, обожжённые обрывки; помнила лишь, что следующей ночью, проходя мимо зеркала, она не ощутила ни малейшего страха. Она ощутила злобу, гнев, раздражение; ей хотелось вновь зареветь, и это выводило её из себя. И, яростная, она смотрела в безразличное стекло и видела там брата — злого, кричащего. И молча копила злобу, чтобы занести над собой-за-стеклом руку для удара; заносил её и Анарион, сверкая гневом в глазах. А предки на портретах беззаветно молчали.  — Ладно, согласен, это не особо весело. Перебрал парень. Даже я в подобном возрасте удивился бы, если бы мне пообещали что-то отрезать.  — Мне тоже весело не было. — Айлинэль, вздохнув, подперла ладонью подбородок. — Зеркало я так и не разбила: почувствовала на себе чей-то взгляд и убежала. Потом решила быть решительнее и забыть обо всем как можно скорее.  — А что пресловутая Лилия?  — Да скамп его знает, — задумчиво подняла брови альтмерка. — Потом, когда я спрашивала у родителей, мне рассказали, что её поймали и посадили в тюрьму. Она была не в законе, всякое такое. Что с ней в итоге было — не знаю; наверное, умерла или была казнена.  — То есть, ничего?  — Глухо. До сих пор не знаю. И если ты думаешь, что побегу домой выяснять, то ошибаешься. Лейф резко прихлопнул муху, ползущую по столу, бросил её в очаг. Потом ободряюще кивнул замолчавшей Айлинэль: — Ну, какой ещё эпизод юности кажется тебе ключевым?  — Пожалуй, это был Миримон. — Кто?  — Один эльф, открывший мне глаза на многое. Сделавший меня умнее, сильнее, на корню перевернув всю мою личность и повернув лицом к реалиям мира, сам о том не подозревая. А ещё, — Айли кисло улыбнулась, — сделавший меня тем, кто я есть сейчас. Ветер шуршал кустами, бороздил траву и просто глухо шумел, обдавая приятной прохладой и задирая юбки зевающим девушкам. Чтобы избежать подобного конфуза, Айлинэль, поправив причёску, уселась на скамейку у дорожки и уныло уткнулась лицом в книгу, ожидая чуда. В день Солнечного Отдыха заняться было, вопреки стереотипам, нечем. Мало кто работал в этот праздник, на рыночной площади не было открыто ни одной лавки, а магазины красовались наглухо закрытыми дверями; купить можно было разве что вещи первой нужды, да и то не без затруднений. Лесистый парк был полон народу; казалось, жители набежали сюда со всего Алинора, получив долгожданный выходной. Где-то тут ошивались и знакомые Айли — они даже договаривались встретиться здесь, чтобы провести время вместе, долго планировали этот день, но именно теперь, сегодня, эльфийке попросту расхотелось с кем-либо видеться. Жара стояла несусветная, ветер не спасал, а тонкое шелковое платье грело сильнее, чем шуба — сиродильской зимой. Айли бывала в Имперском Городе, гонимая желанием посмотреть на снег, но вскоре поняла, что сугробы вкупе с холодом — не лучшее, что можно пережить. Теперь же она, однако, была готова на всё, лишь бы спрятаться от жары. Может, стоит пойти домой и принять ванну? А почему, собственно говоря, она не сделала этого до сих пор? Наверное, то была ужасная, всепоглощающая лень — или апатия, что того хуже. Возможно, просто не хотелось сталкиваться с братом, который непременно сидит дома, прячась от жары в своей комнате: брат с сестрой избегали друг друга столько, насколько у них хватало памяти. Да и с родителями видеться желания тоже не было — Айли поругалась с ними из-за какого-то пустяка, теперь сама позабыв истинную причину.  — Миледи? Голос был незнакомым и мужским — значит, очередной пылкий влюблённый, подумала альтмерка, досадливо вздохнув. Теперь придётся придумывать очередную отговорку, глупую и лишённую смысла, однако необходимую. Айли медленно подняла глаза от давно надоевших строк; над ней стоял, склонившись, босмер в коричневой кожаной куртке. «Ему, должно быть, жарко», — пронеслось в голове у девушки, но эльф выглядел абсолютно спокойным. — О, неужели вам не жарко в такую-то жару? — спросила альтмерка, но тут же спохватилась: это далеко не тот вопрос, который стоит задавать в подобной ситуации. Босмер усмехнулся.  — Благодарю за проявленную заботу, но я чувствую себя очень даже хорошо. — Лицо у него было хоть и не красивое, но чем-то притягательное. «Интеллектуал», — подумала Айли.  — В чём, собственно говоря, цель вашего обращения?  — Я просто гулял, но случайно наткнулся взглядом на вас, миледи, — почти что пропел он, заставив альтмерку устало вздохнуть. — И проникся интересом к вашей книге: каждая страница её, очевидно, настолько увлекательна, что за целые полчаса вы не пролистнули ни одной. Айлинэль, вспыхнув, вскочила; отошёл и эльф, равнодушно разглядывая девушку. Он оказался выше, чем думала эльфийка. Сжав переплёт в поледеневших пальцах, она быстрым шагом устремилась по дорожке. Её наполняла смесь гнева и стыда — но гнев был сильнее, и потому, поняв, что босмер её преследует, она резко остановилась и развернулась. Эльф был бы почти её роста, если б не каблуки. — Вы, сударь, — отчеканила она, — просто хам. Я вовсе ничего вам, право дело, не должна!  — Ну разумеется.  — Тогда чего вы привязались?  — На последнем балу у графа Алвина.  — И что там? — вздёрнула бровь эльфийка.  — Вы обронили там кое-что.  — В самом деле? — Да. — Босмер неторопливо вытащил из-за пазухи голубоватую шаль. — Кхм… Вот она. Потяните за неё, и она вытянется полностью. Почему вы так смотрите на меня? Потяните.  — Вздорный фокусник. — Айли, передёрнув плечами, развернулась было, чтобы уйти, но эльф остановил её.  — Дело в том, — рассказывала альтмерка, задумчиво глядя в пляшущее пламя, — что с матерью мы были довольно близки, и однажды она купила их — эти два шарфика. Голубых, как небо — вот как она мне сказала. Два на двоих: для меня и для неё. Я была счастлива, как ребёнок. Потеряла — и нашла; этим меня Миримон и остановил. Мы и до сих пор были бы с ним неразлучны, но, увы, я забыла его в Винтерхолдской Коллегии.  — Миримона?  — Шарф. — А, вот оно что. Я уж думал, сломался и стал подкаблучником.  — Шарф? — мстительно сощурилась Айлинэль.  — Какие-то недопонимания у нас с тобой. Ладно, хе-хе, а каким боком ты явилась с самого Саммерсета, — Лейф присвистнул, прочертя пальцем по столу, — да в Винтерхолд? Жара надоела?  — По порядку всё, по порядку, парень. — Альтмерка, вздохнув, спиной откинулась на стену, поморщилась от впившихся щепок. Лейф почему-то так и представил её: расслабившуюся, в шелке, с безынтересной книжкой в руках. А повсюду щебечут птички, шебурша в тенистой листве. — Итак, Миримон, сначала разозлив меня, почему-то начал привлекать. Все были очень милы со мной, флиртовали, ухаживали, делали комплименты — а он начал упрекать в легкомыслии и глупости, вот как. Я и раньше, к слову сказать, порой терпела такие нападки, но этот случай почему-то показался мне куда более значительным. Я захотела сломить его. Заставить преклониться. — Айли щёлкнула пальцами, испытующе глядя на имперца. — Иными словами — понравиться ему. Хотя тогда за такие слова дала бы по лицу веером, не иначе. В общем, мы сошлись.  — А кем он вообще был?  — Долгая история. Дед его жил в Имперском Городе во времена Кризиса, видел многое, включая и победу над Дагоном. Выжил и стал жрецом Акатоша.  — Ещё бы.  — Конечно. Отец Миримона вскоре переехал на Саммерсет вместе с сыном, вскоре отдал себя служению Ауриэлю. В целом, как говорил Миримон, разницы нет — что Акатош, что Ауриэль. Сам, однако, хоть частенько и ошивался в храме у отца, был искренним последователем именно Акатоша, как ни странно. Всё, в общем, сложно.  — И на что же они жили? Жрецам много не платят.  — Позже я узнала, — проговорила Айли, слегка побледнев, — что он был… неважно, об этом позже, позже. Главное, что в ту пору мы с ним сошлись. О, Лейф, как он был умён. Как хорошо знал он географию, как много всего мог рассказать из биологии. А каким алхимиком он был! Как хладнокровно преклонялся перед искусством, горячо боготворя математику. Я хотела быть похожим на него, начала читать, изучать точные науки, хотя они мне, увы, и не давались. А как я ходила к нему в храм, чтобы там, в хладе каменных колонн и при свечах увидеться с ним, провести с ним хоть полчаса, хоть минуту! Как бегала по каким-то скамповым лекциям, не понимая в учёных речах ни гроша… Я могла говорить себе что угодно, но суть одна — я, позабыв обо всём, влюбилась, безумно и бессмысленно, как всегда и бывает. И любовь оказалась взаимной. Вскоре мы поцеловались — прямо в храме, во время службы. Глупо, правда? О, я была глупа. Просто не знала, во что влезла. Пока речь не о том: однажды, во время очередной беседы, разговор наш зашёл о моих семейных странностях. И о брате о моём — в том числе. К тому моменту Анарион почему-то ринулся, к слову сказать, в политику — но это я так, просто. Так вот, Миримон предложил мне одну занятную вещь.  — И какую же? — хмыкнул Лейф, подперев подбородок рукой.  — Порой он уходил по вечерам, и ни я, ни родители точно не знали, куда и зачем. Так вот что предложил мне Миримон: проследить.  — А ты что?  — А я согласилась.