О закатах и рассветах

Иногда Айли казалось, что мир канул во тьму, уступив воцарящемуся хаосу; казалось, что не будет уже ни тишины, ни солнца, ни звёзд на небе — не будет и самого неба, лишь бесконечные воющие вихри и мелькающая промеж них кислотная темнота. Несмотря на кожаные перчатки, захваченные вместе с шубой из таверны, пальцев мерка уже не чувствовала; по опыту она знала, как потом они будут болеть, но понимала, что в конечном счёте никому, даже ей самой, не будет до того дела. Дрожащими руками она судорожно натянула воротник на лицо, прикрыв им нос, и призвала пламя в одеревеневшую ладонь. Пропитывая воздух холодом, будто опущенную в краску ткань, ветер выл, отзываясь сам себе; казалось, будто он, единоличный собеседник, не искал себе товарищей, но годы жизни здесь многому научили Айли. Минуло немало вьюжных ночей, прежде чем она поняла: он не просто воет. Он говорит. И каждое его слово предназначено кому-то из ныне горящих огоньков; если повезёт, кто-то из них даже уловит это пущенное в вечность послание, прежде чем истлеет в бесконечном буране жизни. Она, Айли, привыкла слушать — а потому научилась слышать; когда-то она забиралась на заиндевевшие столпы Коллегии и тихо пела в бушующую ночь старые песни — песни из других, лучших времен. И, бывало, ветер подпевал. Будто помнил их. Он и теперь шептал что-то ей; мерка слышала это сквозь хруст влажного снега. Шепот стелился за ней леденящей поземкой, и шепот был укором. Более того: шепот был обвинением. И Айли не спорила с шепотом. Многое изменилось с того далёкого вечера, когда две наёмницы, прибывшие в Драконий Мост по следам слухов, приняли заказ на убийство вервольфа; казалось бы, не прошло и месяца — но по каким-то причинам, известным лишь немому провидению, ничто не осталось прежним. Она, Айли, не была уже той меланхоличной эльфийкой, что по привычке ворчала на каждую превратность скайримской жизни. Произошедшее за последнее время показало ей только одно: что-то за ними идет. Что-то очень неприятное, волочащееся из потемка минувших дней, вылезает на свет, чтобы забрать его раз и навсегда у тех, кто не сумел сжечь за собой мосты. Что прячется по другую их сторону? Почему оно так могущественно, что мрачной тенью нависает над её, Айли, медленно воспаляющимся рассудком? Она не хотела смотреть на это; сама не понимая, на что, не хотела; однако все это должно было стать предметом всеобщего обсуждения, а обсуждения зачастую порождают решения скопившихся проблем. Им — с Лейфом и Вив — следовало бы собраться вместе, как братьям по несчастью, и последовательно найти ответы — или хотя бы задать вопросы. И что же получилось? Их стан распался на друзей и врагов, забыв о том, что истинный враг скрывается вне. И, напевал Айли ветер из поднебесной черноты, такое уже бывало. Случалось. Когда-то. На другом конце моста. Миновав последний кордон, когда-то оно обратило твердую почву в бездну. Не прекращая идти и судорожно выдохнув из горящих от холода легких пелену пара, мерка подставила руку с пляшущим огнём: снег кружил вокруг, будто белые вешние цветы, и пламя, вспыхнув в ладони, испепелило их. — Зачем ты их сожгла, Айли? — Энлина печально рассмеялась, глядя, как вместе с кружащимися на весеннем ветру лепестками оседает серый пепел. Летучее блио бретонки, казалось, было легче воздуха, и лишь корсет притягивал эти полупрозрачные облака к ее телу; Айли знала, что ее одежда отличается от платья девушки только цветом, и это всякий раз смущало ее. Весна весной, дружба дружбой, но заказывать одинаковые модели с этой легкомысленной бретонкой лучше не стоит: несмотря на плотную камизу, мерке казалось, что вся эта голубая с золотой каймой мишура не закрывает на ней абсолютно ничего. Айли неуютно сложила руки на груди. Сад при поместье, где дали прием прибывшим из Сиродила послам, пестрел белыми лепестками, что с началом необычайно теплой весны заполонили абсолютно всё; касайся Айли хоть немного садоводства, название этого ароматного растения наверняка бы уже заинтересовало ее. Энлина, беззвучно смеясь, вытряхнула пепел с маленькой бледной ладони. Девушки медленно пошли по усыпанной гравием дорожке. — Ты сжигаешь собственность графской семьи. Ты разозлилась? — Я не знаю. Нет. — Ты неправа. Айли любила Энлину — эту странную, немного нервную бретонку, здесь, на Саммерсете, вечно бегающую на каблуках. Мерка ничего толком не знала ни о ней, ни о ее брате, ни о цели их частого пребывания в Алиноре, но что-то в ее насмешливой улыбке, хаотичном характере и резких движениях, присущих вечно напряжённому человеку, её влекло. Даже манера откровенно одеваться почему-то не давало поводов ни для каких неприятных ассоциаций — возможно, из-за контраста с её приятным во всех смыслах поведением. Уж неизвестно, как так выходило, но если жизнь Энлины была для альтмерки покрыта извечным туманом, то всякое событие, произошедшее у Айли, так или иначе выходило на обсуждение девушек; даже при таких странных раскладах дружба между ними держалась весьма крепко. Энлина вообще была человеком общительным — даже Миримон по-своему ценил её, который, собственно говоря, девушек и познакомил. Иногда, однако, Энлина могла и раздражать. — Почему я неправа? — Альтмерка попыталась скрыть досаду в голосе, но получилось только хуже. — Почему ты вечно цепляешься ко всяким мелочам? — Извини. Ты сегодня сама не своя. Но, в самом деле, чем тебе не угодили эти цветочки? — Бретонка мягко улыбнулась, и её миндалевидные глаза, устремлённые на Айли, будто вопрошали: кому вообще можно верить, если таишь недоверие к этой прозрачной голубизне? — В конце концов, бесполезно скрывать это, Айли; я вижу, что что-то с тобой не так. Альтмерка усмехнулась и вовремя совладала со своей рукой: в который раз за последние дни она потянулась к голове, к месту, ныне закрытому затейливым узором прядей, где кто-то однажды вырвал Айли клок волос. Прошло немало времени с её неудачной слежки за братом, но мысли о произошедшем, мечась, по-прежнему не давали девушке покоя. И это было странно: не задерживаясь в голове, события зачастую пролетали мимо неё порывом вешнего ветра. Словно тот, что теперь, потрепав девушкам платья, принёс с собой белых лепестков и едва уловимый, приевшийся запах терпких духов. — Что-то не так? Возможно, — тихо, будто умирающий на одре, выдохнула Айли. Она почувствовала, как мучительно тоскливо исказились её губы. Сдержав порыв, оставив слова несказанными, девушка с неизъяснимой просьбой глянула на Энлину, и та ухватила подругу за руку — будто решившись вытянуть утопающего. — Расскажи мне всё, Айли. — Было бы что, — после недолгого молчания выдавила мерка. Зачирикав, мимо них, взъерошив кусты, пролетела птица. — Но нечего. У меня нет никаких особых бед в жизни — нет таких проблем, от которых можно взять и избавиться. Только это. Знаешь, на днях Миримон сказал мне: семья и дом — вот что отличает нас от сотен обездоленных, вынужденных скитаться по миру в поисках занятия и приюта. — Ты о прибывших с материка эльсвейрских наёмниках? — подняла брови Энлина. В зеленеющих кронах мягко щебетали птицы. — Поспешу тебя успокоить: для большей части таких, как они, очаг не нужен. Дай им дом, семью, уют — и они будут мучиться, как узники в темнице. Свобода от всего и ветер хаотичного непостоянства — вот их дом; я тебе больше скажу: есть те, чьим домом становится война — это противное природе действо для них словно грязь для свиней. Айли удивлённо подняла брови: мрачное оцепенение, с которым Энлина опустила взгляд, не были свойственны беспечной бретонке. — А к чему были твои разговоры о семье? — чуть тише спросила она. — И о доме. — Анарион. Услышал имя брата Айли, девушка будто воспрянула, но быстро взяла себя в руки; лишь на секунду в её взгляде проблеснуло нечто непонятное, порой вспыхивающее там. Заинтересовалась, поняла мерка, взглядом проводив пересекающую дорожку разодетую пару: свидетели при таких разговорах были, как ни крути, не нужны. — Анарион, — со вздохом, однако с куда меньшей печалью, чем прежде, повторила Айли; Энлина, как и всегда в моменты крайней увлечённости темой, сдержанно молчала. — Это всё из-за него. Миримон сказал мне, что у нас, в отличие от многих затерявшихся в этом мире, есть семья, и семья — наш очаг; то, за что мы держимся и что боимся потерять. То, что дарует нам покой в те минуты, когда само время бушует и плавится, а мир погружается в безумие. Тогда-то я и поняла, насколько хрупки стены моей собственной крепости. — А что он такое сделал-то? Нет-нет, я прекрасно знаю о ваших напряжённых отношениях; но, насколько я помню, они не заходят дальше... Дальше абсолютного ничего. Вы даже не здороваетесь по утрам. Такие необщительные братья существуют в природе — и что же с того? — Ты ведь знаешь, не всё так просто; он же меня презирает. Никогда не узнаю, за что именно — однако всякий редкий раз, ловя на себе его взгляд, я начинаю презирать себя сама. — Да из нового-то что? Айли раздражённо закатила глаза. — Ты ведь не понимаешь — вы-то с братом друзья не разлей вода. — Я знаю. — Так вот, что из нового. — Чуть не споткнувшись на очередном камешке, эльфийка ухватила Энлину за руку и потянула в сторону кустов, к скамейке; бретонка удивлённо приподняла брови, но не возражала. — Садись. Подними рукав с земли — это же блио, ты забыла? — Ты меня заинтриговала, — отряхивая ткань от травинок, рассмеялась девушка. — Так что? Ничего серьёзного, я надеюсь? — Не знаю, — сокрушённо покачала головой Айли. — Честно, Энлин, я не знаю. Никогда я не интересовалась ни его жизнью, ни его службой в контрразведке, ни знакомствами, а теперь вдруг не по себе стало. Я привыкла к его неприязни по отношению ко мне, но теперь, кажется, дело пошло несколько дальше. Дело в нём и... в моих родителях. — Даже так? — Бретонка задумчиво сняла с волос голубоватую стрекозу. — Он долгое время ходил мрачнее обычного — извечная тень в кожаном камзоле глубокого индиго. Сверлил маму взглядом, коротко, но резко огрызался отцу, часами просиживал в нашей библиотеке, будто ища что-то; всякий раз выходил оттуда раздражённым, а ночами часами выстаивал на балконе, вглядываясь в темноту и будто ожидая от неё ответов. Однажды я увидела его таким — полы его одежды поднимались на слабом ветру, а силуэт был чёрным, будто небо без звёзд. Так и не поняла, заметил ли он меня. Несмотря на его постоянную и уже давно всем привычную холодность по отношению ко всему миру, его теперешнее поведение будто... — Айли закусила губу, подбирая слова. — Будто наэлектризовало воздух. Я чувствовала, чувствовала эту странную атмосферу — концентрированная тревога, подавленная и замолченная, отравляла собой каждый фибр нашего поместья. Я уходила прочь, но и на приёмах не было мне покоя: всякий раз что-то шептало мне, что дома может произойти нечто ужасное. Меня пугала перспектива того, что оно случится без меня, и, вернувшись, я подоспею как раз к финалу светопреставления. — Как жаль, что меня рядом не было. — Ты бы ничем и не помогла. Всё это вело к чему-то — но я не понимаю, к чему, и не уверена, что хочу понять; а ведь нам всегда нужны ответы, Энлин. Это, наверное, и вело их троих: однажды я пришла, и слуги сказали мне, что родители с Анарионом заняты разговором. Я не пошла к ним. Я не стала подслушивать, хотя могла бы; уже нельзя было тешить себя надеждой, что зловещесть ситуации надуманна и эфемерна. Мне это не понравилось. Не знаю, что произошло, но было ясно, что это касается нас — даже не знаю, как это объяснить теперь. Я не понимала, радоваться мне или обижаться за то, что вопрос решается без меня; первое вызывало во мне мучительный стыд, второе — жалость к себе. Как избавиться от неё, Энлина? Мне и до сих пор жаль себя — даже больше, чем мать, мою тихую мать; понимаешь, после того вечера Анарион начал смотреть на родителей как-то иначе, особенно — на неё. Я долго не могла установить для себя, как же именно он на них смотрит, а потом поняла, узнала виденное сотню раз: это было презрение. Не мимолётное, как при взгляде на меня, а какое-то глубокое, вытянутое из глубин печали и жалости. И гнева. Ты ведь знаешь, насколько не свойственен ему гнев, однако теперь он сквозил в каждом его жесте, каждом взгляде — неуловимый, призрачный, скользящий, как огненный след атронаха. И, кажется, сквозит до сих пор. Айли поняла, что вот уже несколько минут теребит в руке цветок. Подняла взгляд на бретонку — та сидела, задумчивая и удивлённая, глядя куда-то за спину мерки. Где-то далеко раздался детский смех — на поляне за зеленеющей порослью кустов играли дети. Наконец девушки встретились глазами. — Это конец истории? — настороженно спросила Энлина. Её верхняя губа, изящно очерченная, была слегка приподнята — как всегда, когда бретонка размышляла. — Не конец, — медленно покачала головой Айли. Почему она вообще рассказывает всё это? Почему Энлине так интересна жизнь её подруги? Никто, пожалуй, не проявлял к мерке такого интереса, как она; исключениями были разве что Миримон и мама. — Было ещё кое-что. Тебе интересно? — Конечно, — оживлённо кивнула девушка. — Ну ладно... Так вот, совсем недавно я проходила мимо его кабинета и слышала какую-то странную... ругань, что ли. Я бы подумала, что Анарион это сам с собой, но нет; я слышала шаги, и ходил там явно не один человек. Может, в другой раз я и заинтересовалась бы происходящим, но не тогда — мне не хотелось и думать о перспективе хоть какого-то столкновения с братом. Однако, сама того не желая, уходя, я кое-что услышала. — Айли задумчиво свела брови. — То был звук удара, затем падения — а затем чуть сдавленный, но заливистый женский смех. Это смеялась она — та, что упала, та, которую ударил по лицу мой брат — так сильно, что она даже не удержалась на ногах. А потом он что-то прорычал. Какое-то слово — он повторял его раз за разом, каждый раз всё более гневно, а смех всё не прекращался. Я быстро отступила назад, уходя прочь, но сказанное всё же долетело до меня — тогда, когда я пустилась бегом, а Анарион сорвался на крик. Это был вопрос. Он спрашивал. — Опустив плечи, альтмерка печально вгляделась в землю. — Повторял. Всего одно слово. "Зачем". — Он выкрикнул слово "зачем"? — поджала губы бретонка. — Да. — И на этом история закончилась? — Почти что да, если исключить всего одну деталь — неважную, конечно, и, возможно, совершенно не относящуюся к делу. Чуть позже, выходящую из нашего сада на улицу, я увидела альтмерку. При своей, как ты помнишь, хорошей памяти на лица я запомнила только красный след на её щеке. Энлина разочарованно фыркнула, убрав прядь за ухо. Мимо них по дорожке скорым шагом, будто торопясь, прошла очень молодая девушка-человек в рубашке и кожаных брюках; её лицо, обрамлённое копной светлых волос, осветилось сдержанным удовольствием при виде сидевших. Не замедляясь, она к удивлению Айли быстро кивнула Энлине — и та ответила, прежде чем девушка окончательно скрылась из виду. — Кто это? — улыбнулась Айли, глядя на опустившую взгляд бретонку. — Подруга? Тоже из Сиродила? А как её зовут? — Да так, — отмахнулась та. — Дельфина — она как всегда. Не принимай во внимание. Так что было не так с той альтмеркой, которую ударил твой брат — сильно, наверное, ударил; как она себя вела? — Она... никак. Я даже не запомнила её выражения — хотя, поверь, мне было очень и очень интересно. И глаз. Я часто смотрю людям в глаза — а тут не посмотрела. — Заметив недоумение на лице бретонки, девушка со смешком отмахнулась, взмахнув в воздухе длинным вышитым рукавом. — Ты не поняла — впрочем, это и неважно; мне просто неприятно, Энлин, что дома мне бывает страшно куда чаще, чем вне его. Бретонка задумчиво покачала головой, поджав губы. — А поговорить с родителями ты не думала? С мамой? Побледнев, будто от приступа боли, Айли медленно покачала головой. — Н-нет, — выдавила она. — Ни в коем случае я не стану этого делать. Даже с мамой. Тем более, с мамой. Наши доверительные отношения... Это слишком сложно, чтобы объяснить, но я очень хочу, чтобы между нами никогда не случился разговор об этом. Мне так страшно, будто кто-то наложил запрет на это. —И не надо, всё правильно; сами разберёмся. Вот что я тебе скажу, — начала она, — такие узлы частенько завязываются между людьми, а нити жизней двойняшек порой идут очень и очень близко друг к другу: ближе, чем оно кажется с первого взгляда. Иногда они пересекаются. Иногда спутываются — как у вас сейчас; и разрубать здесь ничего нельзя. Нужно распутать. Медленно и аккуратно. Если нужно — можно дёргать; некоторые узлы высвобождаются только так. — И что ты предлагаешь? Поговорить с ним? Ну уж нет, и ты сама понимаешь, почему. — И в чём же проблема? Вы брат и сестра, в конце концов! Возьмите и столкнитесь ненароком. Айли покачала головой. — Ты не понимаешь. Он всегда будто... Сильней меня. Ему всегда есть что сказать, он всегда реагирует так, как ты того не ждёшь; он во всяком случае превосходит меня, и это делает всё... Страшным. Я боюсь его, ты понимаешь? — Так это же обыкновенно оно так! А ты попробуй создать условия, к которым он не будет готов. Те условия, где править бал будешь ты и только ты. Которых он не ждёт. Такое часто срабатывает. — И часто оно выходило у тебя? — недоверчиво рассмеялась мерка. Энлина хитро сверкнула глазами, наклонив головку к плечу. — Ты не представляешь, — подняла брови она, — насколько все мы различны в этом. И насколько удивительно схожи. Носим маски, сложенные абсолютно искусственными условиями, — носим день за днём, уже уверив себя, что это и есть наш истинный лик. Однако все их можно снять — или сорвать, если появляется нужда; и, Айли, ты даже представить не можешь, как в одночасье стираются все написанные на песке грани, все титулы, все слова, весь образ. Вообще, печальная история и речь не об этом. Что-то в любом случае остаётся, это точно; и ты нащупаешь это, если сделаешь всё верно. Оно будет у вас общим, это нечто, и оно поможет. — Общим? — закусила губу эльфийка. — Двойняшки связаны куда крепче, чем ты думаешь, Айли. — Бретонка подняла взгляд на мерку, и тот был необыкновенно серьёзен. — Куда крепче. И глупец тот, кто думает, что смерть сильнее этого. Айли задумчиво провела пальцем по скамейке. Сияя с небес, солнце размеренно бросало на мир тёплый свет, и тот сетью сочился сквозь деревья. — А что конкретно ты имеешь в виду? — спросила мерка. Энлина встряхнула руками. — Ну мало ли способов поставить человека в неловкое положение! У тебя есть какие-нибудь конкретные подозрения по поводу того, что твой брат замешан в чём-то нечистом? — Наверное. Хотя конкретных, наверное, нет. — Да брось, — засмеялась бретонка, — я не про доказательства на руках и не про толпу готовых дать показания очевидцев. У тебя есть к нему какие-то определённые вопросы, и этого достаточно. Обсуди, например, с ним тот раз, как ты пошла за ним следить и очнулась у себя дома с непонятно как выдранным клоком волос. Рассказывай, разумеется, так, чтобы компрометировать побольше его и поменьше — себя, так что будь поаккуратнее с описаниями. Главное — начать, причём без колебаний и особо длинных предисловий. Ты, конечно, можешь красиво зачитать ему проповедь о братской любви и всякое такое, но если поймёшь, что разговор не выходит таким, как хотелось бы, — меняй тактику. Ничто не выводит людей из состояния покоя так, как резко брошенный и неожиданный вопрос о чём-то, что он совершенно не планировал обсуждать. — А потом что? — Потом развивай и развивай себе тему. Ни в коем случае не давай ему манипулировать: обвиняет тебя — обвиняй его в ответ, угрожает — угрожай, не стесняйся. Всё равно никаких ужасных и серьёзных последствий от такого разговора не будет. Думаю, единственный способ нивелировать все ваши недосказания таков. — Всё это так странно. — А что ты теряешь? — В самом деле, ничего. — Айли почувствовала странное воодушевление, уже давно не посещавшее ее; впервые в жизни, наверное, ей показалось, что ситуация, застывшая извечной тенью над её головой, вполне себе доступна и поправима. Мерка выжидающе посмотрела на Энлину, и та улыбнулась. Солнечный луч проскользил по лицу бретонки. — Всё просто — нужно только найти подход. Давай продумаем, как ты всё это провернёшь. — Ты так говоришь, право дело, будто на воровство идём. Или на убийство. — Кто виноват, что разговор с собственным братом для тебя эквивалентен убийству? Для начала — не волнуйся. Как ты к нему подойдёшь? Айли глубоко вздохнула, пытаясь представить себе ситуацию. Энлина с улыбкой подняла брови. — Ну? — Не знаю. Я не знаю, как начать. — Это, пожалуй, самое сложное во всём, не могу с тобой поспорить. Многие вещи... Загасают по этой самой причине. — Но это глупо, — мотнула головой эльфийка, раскидав аккуратно лежащие кудри. — Глупо же, правда? Она подняла взгляд на бретонку, но та молчала с тающей улыбкой на губах; выражение, по которому нельзя было сказать абсолютно ничего. По тропинке мимо них прошла молодая пара, и трое малышей, смеясь, пробежали за ними следом. Айли подняла на девушку вопросительный взгляд. — Может быть, мне почитать последние новости и обсудить их с ним? То есть... Начать обсуждать. — А его волнуют светские беседы? — с тем же выражением поинтересовалась Энлина. — Не думаю. А что тогда? Может... — Что? — По-тихому взять у него какую-нибудь вещь и сказать, что он потерял? Ужасно! Это уже и в самом деле будет воровством. — Отчего же? — удивилась бретонка. — Ты же не заберёшь вещь навсегда. Ты, по сути, возьмёшь, чтобы вернуть. Такое нельзя назвать подлостью. — Ты в самом деле так считаешь? — Это точно так, Айли, даже не сомневайся. — Может быть, и так, не могу с тобой спорить. — Айли глубоко вздохнула, чувствуя, как от волнения в солнечном сплетении растекается жар. — Но есть одна небольшая проблема. Вернее сказать, большая, даже очень. — И какая же? — Анарион... Он всегда жил несколько обособленно от семьи. Вернее, как только окончательно повзрослел. Все его вещи находятся в его комнате, которая чаще всего бывает заперта. Мы живём в разных крыльях дома. Я никогда не бывала у него и не очень-то хочу. — А у его двери стоит охранник? — прищурилась Энлина, сосредоточенно сжав губы. Айли ошарашенно глянула на неё. — Нет, что ты. Конечно нет... Во имя всего святого, Энлина! Не думай даже, не смей даже в голову брать такое! — Да брось! — восторженно отмахнулась та. — Представь себе: заходит он к себе в комнату, а там стоишь ты! И начинаешь с ним говорить. То-то он удивится! Да скамп подери, он не удивится, а самым натуральным образом испугается — да так, что быстренько сдаст оборонные позиции и выйдет с тобой на связь. Прямую. — Ни в коем случае! Это уму непостижимо — предлагать мне забираться в его комнату, да ещё и оставаться там... — То есть ты хочешь залезть и вылезти, как вор какой? — Я... — Ты тут же потеряешь свой статус охотника, хочу я тебе сказать, и станешь жертвой, причём жертвой жалкой, нечестной. Одно дело — застать сестру явно поджидавшей тебя, со сложенными на груди руками и укоряющим взглядом, и совсем другое — смотреть, как она лезет в твою комнату, а потом ещё и вылезает обратно с какой-то вещью! — Энлина! — Айли отчаянно вскочила со скамейки, а бретонка поднялась следом за ней. Из кустов вылетела, с шумом продрав ветки, крупная красноватая птица. — Ты бы слышала себя — ну что ты мне предлагаешь такие непотребства! — Да ты пойми, подруга, он же считает тебя последним ничтожеством... — А теперь начнёт уважать?! — Ты покажешь ему, что не пальцем делана, вот в чём суть! — Нет никакой сути, Лина! Знаешь, как это называется? Авантюра! В этом нет никакого смысла, веришь ты мне или нет? Кто кому верил? Был ли во всем этом смысл? Босиком крадясь по залу, пересеченному столпами сияющей пыли, Айли вдруг подумала, что с того момента ни разу не задавала себе этих вопросов вновь. Энлина определенно умела уговаривать; но зачем, какой бенефиций ей? Единственной, пожалуй, такой вещью, можно было назвать разве что просьбу об услуге; но разве удовлетворение любопытства — великая услуга? Кроме того: если уж альтмерка и взаправду полезет в документы капитана контрразведки, то в первую очередь ведомая собственной любознательностью. Энлина, конечно, права: Клинки — это слишком романтично, чтобы не почитать о них при такой возможности; почему среди массы вариантов бретонка попросила поискать именно про них — вот вопрос, но дело было совершенно не в этом. Дело было, как говорят наёмники, скамп подери, в том, что этим вечером Айли полезет в комнату к собственному брату.