***
В порту ему не задают лишних вопросов, не спрашивают документы, не удивляются, почему он никогда не снимает перчатки, прёт на себе больше остальных, а потом заступает в ночную смену охранять склад. Он ни с кем не контачит, парни обходят его стороной, и даже стая одичавших собак, которая раз-раз, да и зажмёт кого-нибудь из ребят на предмет делёжки территории, ни разу не посмела преградить ему путь. Платят ежедневно, и это не может не радовать. Там он вспоминает тридцатые — его отец тоже тогда работал в порту. Он покидает квартиру почти сразу после Алексис. Одному в ней пусто, неуютно до ломоты в костях и фантомного зуда в неживой ладони. Короткие жалящие вспышки воспоминаний (об этот угол он расшиб лоб, а вон там стоял шкаф) до того реальны, что становится страшно. Но дальше прибрежных доков Барнс не идёт. Металлоискатели, камеры и туча патрульных в этой блядской, полицейской стране не дают ему свободно двигаться, да и куда идти, чёрт его знает. Хорошо быть призраком, когда за твоей спиной стоит огромная разведывательная машина, испытывать судьбу в одиночку сейчас ― безрассудно, он пока ещё не в таком отчаянии, чтобы лезть грудью на амбразуры с гранатой в зубах. Барнс уходит после вечерней смены, когда спасительный сумрак становится лучше любого прикрытия. В голове сверлит «понедельник», это слово так навязчиво застревает в мозгах, и он не помнит почему, а ноги сами несут его под вывеску «Джеки-бой» за дальний угловой столик. В баре аншлаг, грохочет «ZZ Top», и залётные байкеры тусуются возле голых бабских ног, страстно обхватывающих стальной шест, как любимого мужчину. Дымно, грязно, пахнет потом и спермой, хозяйка и барменша работают за стойкой вдвоём, у той почти сошёл синяк, а на голой спине вытатуировано «Валери», Барнс не понимает, что Алексис делает здесь в принципе. У неё сегодня подведены глаза и накручены волосы, но в ней нет той приторной блядскости, жадного до толстых херов блеска в глазах, свойственного девицам низкого пошиба. Когда любая из них готова выстеливаться, как кошка, с дешевым кокетством соблюдая прелюдии, ведущие к самому банальному траху. Стойка заполнена в ряд, Валери звездит и флиртует, щедро раздавая флюиды, Алексис только успевает опрокидывать бутылки дном вверх и раскалывать лёд, глядя куда-то мимо своих клиентов. Она чуждая здесь, или ему просто хочется, чтобы так было. Хранительница дома его прошлого не должна тащить туда грязь. Стриптизерши одеты так, что для фантазии просто не остаётся места. Они гнутся и выгибаются, изображая групповые оргии на потеху изрядно потасканным рыцарям дорог, уровень безумия в крови достигает критической отметки — Джеймс либо что-нибудь выебет, либо убьет. Стойку обступают пятеро, выталкивают со стульев разморённых посетителей, а Валери убирается подальше натирать стаканы, оставив хозяйку заведения с ними один на один. Барнс смотрит через плечо, как они говорят с ней, узнаёт в одном из них того самого Эла и чувствует, как бешенство застит ему глаза. Алексис достаёт из кассы пачку нала и кладёт на стойку, Эл пересчитывает их прямо там, а следом веером кидает их ей в лицо. Она лишь прикрывает глаза, чтобы острые края купюр не сделали ей больно — не хватало ещё залить стойку слезами на виду у этих мудаков, а Барнсу срывает крышу. Он опрокидывает в себя стопку, идёт прямо к ним и намеренно задевает плечом одного из его ребят. ― Ты слышь! — Джеймс молча гасит наезд ударом справа, парень мешком падает под ноги приятелям, сломанная скула смещается к носу, и он сдавленно стонет «Су-у-ука!» сквозь сведённые болью зубы. Вечер уже не обещает быть томным, мгновенно становится душно, в ушах грохочет кровь, перекрывая нарастающий вопль толпы. — Эй, ребята, драться на улицу! ― кричит Валери из своего угла и машет белым полотенцем, как боксёрский рефери. Алексис спиной жмётся к деревянной колонне, и её стальная выдержка даёт сбой ― она не ожидала снова увидеть его здесь, не ожидала, что он влезет по самое горло в её дела, и что ей теперь придётся отвечать ещё и за это. Барнс лишь едва мазнул по ней острым, пьяным взглядом, выворачивая того, кого называют Элом из-за стойки вместе со стулом. Мебель грохает на каменный пол, Джеймс тащит его на улицу под бодрое сопровождение оставшихся троих. Их четверо на одного, они окружают, обступают, растопыривают руки, играют ножами, но среди них нет настоящих бойцов, просто тупые уличные махачи. На периферии сознания Барнс чувствует, что это будет лёгкой разминкой, и тупое разочарование медленно наползает на неутолённую ярость. Первый выпад блокируется плоским ударом в грудь, второй — выставленным бионическим блоком, у третьего он выбивает нож и сносит носовой хрящ в россыпь мелких кровавых кусочков под вспухшей кожей. Барнс чувствует тонкий, сладкий запах чужого страха и звон собственных нервов, он контролирует каждую секунду, каждое движение, как хищник оголтелую стаю антилоп, и от этого ощущения вселенской власти так распирает рёбра, хочется орать в голос, но он лишь ядовито скалится и разминает шею стальной рукой. Его срывает, когда перчатка становится липкой от крови. Он чует её вкус и запах, мелкие брызги на асфальте и чужую размолотую рожу перед собой. На него уже никто не нападает, лишь смотрят, как в мутном, линялом свете луны блестит почти разоблачённый металл левой руки. Барнс готов отнять жизнь с удовольствием садиста и профи своего дела, потому как выкрутить тумблер с режима «враг» на режим «гражданский» не может. Не может вернуть контроль, не может побороть желание убить. — Прекрати! Прекрати, твою мать! ― сквозь плотный гул крови в висках прорывается голос Алексис, он ровно на секунду сбивает его с толку, рука замирает навесу, прямо перед решающим ударом. Она бросается на него, как кошка, рискуя знатно получить по почкам, хватает его за левую руку и тут же отстраняется. Она не живая. Какая угодно, но не из плоти и костей — ни одна живая мышца не может быть такой холодной и жесткой, сколько над ней не работай. Алекс переключается на того, кто едва стонет на земле, у неё трясутся руки, она тихо матерится через слово и быстро оглядывается в поисках лишних глаз. Эл и парень с разбитой скулой исчезли, остались трое, разбросанные по двору в хаотичной композиции абстракционизма. ― Да что же ты делаешь?! — она бессильна что-то изменить, она устало трёт рукавом куртки закрасневшийся от холода и слёз нос, глядит в небо, чтобы не разрыдаться прямо тут на улице от собственной беспомощности. — В моё время с женщинами так не обращались, ― он пьян, на дне серо-стальных глаз догорает адреналиновое топливо, он ещё не в себе, и с мрачным оскалом глядит на результаты своих трудов, которым нужна срочная медицинская помощь. — Полиция уже едет! ― на крыльце стоит Валери, прижимает трубку к груди, а на её глуповатом, смазливом лице эпичное выражение чувства выполненного долга. Алексис с досадой кусает губы и прячет лицо в ладонях. — Уходи, ― говорит ему она, а через квартал ей подвывает полицейская сирена.***
Алексис приказывает Валери не открывать рот, и на вопрос патрульных, был ли здесь кто-то ещё, она отвечает «нет». Драки здесь не редкость, она лжёт и прячет взгляд, сержант ей не верит ничуть, но срочное сообщение вынуждает патруль уехать, оставив ей право заниматься бумажной волокитой в участке самостоятельно. Двойное убийство, заложник и незаконное хранение оружия куда важней пьяных разборок в заурядном кабаке. Она закрывает бар раньше положенного, возвращается домой и измеряет комнату шагами из угла до угла, пока её не начинает мутить. В дверь стучат. Она бежит в кухню за пистолетом и прячет его за поясом джинс, прежде чем приблизиться к двери и посмотреть в глазок. Алексис открывает, потому что запертая дверь его не удержит. Ей не хочется, чтобы вынос стен повторился. Барнс стоит, прислонившись к стальному косяку сталью плеча, а Алексис кажется, что эти чёртовы сутки слишком затянулись. — Не можешь без этого, да? ― она слишком устала, чтобы злиться. Водянистый язык света озаряет гулко пустой коридор, где нет ни одной целой лампочки, выхватывает из сумрака его фигуру и впускает в свою линялую теплоту вместе с тьмой, которую он всегда носит с собой. Алексис запирает за ним дверь, пусть и ей вывернет шею ко всем чертям, гори всё синим пламенем. — Война давно закончилась. ― Кто такой Эл? — ему всё мало, он будто сам себе отдал приказ и выбрал задание, очередной квест по трупам, и причиной тому ― она. Барнс едва не засветил своё прикрытие, потому что она случайно оказалась рядом, просто выслушала, просто поверила. Этот неоплатный долг он обязал себя вернуть, или ему просто хотелось думать именно так. — У тебя своих проблем полно, не берись за чужие. ― Они убьют тебя. — С мертвой меня им мало толку. ― Алексис! — громкость повышается на полтона, но этого достаточно. Она вздрагивает, под рукавом гудят сервомоторы, а в воздухе висит напряжение, такое плотное, что его можно резать ножом. Алексис решает говорить правду. — Мой отец играл. Когда ему везло, мы жили как короли, когда нет… — она вспоминает, как с пеленок забавлялась с фишками и колодой покерных карт, как отец показывал ей карточные фокусы, и как она ловко подглядывала из-за спины за чужими комбинациями, подавая отцу условленные знаки. На малютку никто не обращал внимания, а Джеки-бой обдирал соперников до нитки. ― Однажды он здорово проигрался. Мы отдали дом, машину, деньги, которые откладывали мне на колледж, и ещё остались должны. «Джеки-бой» его. Бар — единственное, что он не успел заложить. Я тут с пятнадцати лет работаю, мы тянули, как могли, а шесть лет назад он уехал в Вегас, говорил, что в последний раз. Отыграет долг и всё. Но там что-то пошло не так. Сейчас он в тюрьме, а мать в Сан-Андреасе. Уехала с любовником, когда началось всё это дерьмо. Я разъебываюсь здесь сама. Бар приносит доход, продать его я не могу — адвокат отца что-то намутил с бумагами, потому что боялся, что ему не заплатят. ― Почему не уедешь? — Они угрожают найти мать, отца в тюрьме порезать. Понимаешь, я все время пашу, у меня нет выходных. Если я закроюсь хоть на день, то мои клиенты уйдут туда, где открыто круглосуточно, и я потеряю деньги. И ты со своим средневековым благородством… ― она машет рукой и трёт усталые, красные глаза. Упругие кудри обратились в небрежные локоны, а подводка ссыпалась на веки. Померкнувший богемный лоск кинодивы сороковых, Ава Гарднер в потертой джинсе вместо шелковых платьев. На тлеющих углях неутолённого бешенства снова разгорается пожар, он не знает, какая причина весомее ― желание тупо делать хоть что-нибудь или она. Война ни черта не закончилась, война повсюду, в гниющую систему власти, как метастазы, проникли щупальца наследия Красного Черепа. Джеймс помнит, раньше люди не закрывали дверей, и все беды были общими, сейчас за каждой запертой дверью люди борются за выживание и друг с другом. Он воевал не за этот мир, он погибал не за него. ― Сколько? — Много. — Много это сколько? ― Не вмешивайся. За Элом стоят серьезные люди. Джеймс смеется, Зимний Солдат убирал людей куда серьёзнее, но она не должна этого знать. Не должна узнать, что в мировой разведке была Легенда, которую с патриотическим дебилизмом разоблачил его друг, обещавший быть с ним до конца. Ему отчего-то не плевать на её мнение. ― Что с рукой? — она намеренно сбивает его с толку, Алекс не желает ему ни зла, ни смерти, не хочет, чтобы из-за неё с ним случилась беда — чувство вины сгубит её, если он не вернётся. Его история полна слепых пятен, но ей отчего-то кажется, что с него хватит дерьма. Алексис стоит между ним и дверью, преграждая путь, и взгляд её полон упрямой решимости. ― Упал с поезда. Очнулся с ней. У меня с памятью хреново, ― он пытается обойти её, но, расстояние между ними лишь угрожающе сокращается. ― Ты слышишь меня?! Я не просила помощи! ― Алексис смотрит на резные черты, высоко задрав голову, потому что сбросила каблуки и стала меньше на пару ощутимых дюймов, она чувствует его дыхание, жар тела и грубую ткань джинсовой куртки острыми конусами маленькой груди. — Отойди, ― его не трогают её слова и притворная самодостаточность, он не меняет принятых решений. Ему не стоит труда переставить девчонку с места на место и освободить себе путь, но она крепко, отчаянно хватает его за рукав. — Не уходи. Последняя линия обороны, диверсия, мэйдей, пресловутое «что угодно» — она поднимается на носочки и целует его в губы, лишь бы остановить.