Бруклинский мост

До Рождества больше месяца, а на улицах уже моргают лампочки, вызывая нервный тик. Магазины заманивают скидками, из каждой забегаловки гремит «Last Christmas», вся эта какофония звуков и оголтелые, счастливые до дебильности семейки с шуршащими пакетами выводят из себя. По пути к дому Алекс он неслабо шугнулся говорящего снеговика у соседней пивнушки — если бы у него был при себе огнестрел, то он снёс бы ему электронную башку, не глядя. Он успел отмыться от крови в ближайшей стратегической точке ― подвале забитой досками аптеки, где теперь часто подвисали малолетние наркоманы. Биомусор. Они спутают с чёртом родную мать, потому Барнс не опасается, что его заметят, даже напротив, ребятки отлично спутают все его следы. ― Сэр, будьте добры, — ему машет блондинка у припаркованного на обочине минивэна, рядом ― никого, у её ног валяются пакеты, а рядом брешет мелкая псина. Блондинка никак не может запихать покупки в машину, потому что случайно обмоталась тонким ремнем поводка, будто рыба сетью, а глупое животное рвётся куда-то к мусорным бакам. Краткий курс подготовки разведчика, неписаный закон из серии «Не беги — иди» — негативная реакция запоминается куда лучше позитивной, потому он улыбается и втискивает в багажник минивэна огромную коробку с искусственной ёлкой. В неё мог бы поместиться гранатомёт в сборе, а рвущаяся за помойными кошками собака как-то моментально затихает. Он не понимает, отчего собаки его так не терпят, и спешит скрыться за углом от благодарственного лепета с оттенком дешевого флирта. В голове давно зреет план действий, и он идёт к Алексис, чтобы задать пару уточняющих вопросов, никак не ожидая, что всё полетит к дьяволу. Она целует его в сомкнутые губы, а её горячие, сухие ладони скользят под воротником майки, обнимают шею, её рот - влажный, сочный, до дрожи манящий ответить. В лёгких догорает кислород, но он не может сделать ни единого вдоха, Барнс одной левой может свернуть её в узел и свалить в туман от греха подальше, но он не успевает за ней ― она слишком горяча, суматошна, а мозг активно отказывается соображать. Её волосы пахнут лаком для волос и сигаретным смогом бара, выветрившимися духами и холодом улицы, от неё пахнет женщиной, теплом, лаской, сексом, и у него срывает тормоза. Алексис снимает с него куртку. Торопливо, путаясь в рукавах, сбрасывает кожанку с себя, кидает её прямо на пол, топчет её, едва не спотыкается, когда через два шага назад Барнс прижимает её к стене. Она целует его шею, бьющуюся под кожей жилку, оттягивает ворот майки и хочет стащить её через голову, но он убирает её руки за спину — слишком ярок свет. Он не хочет её напугать. — Даже с предохранителя не сняла, глупая, ― он шепчет ей на ухо, вынимает из-за пояса её джинс пистолет, которым она собиралась защищаться, бедная, даже не умея им толком пользоваться. Лишь однажды Алекс доставала его из ящика, чтобы выгнать из квартиры бывшего парня, которого поймала прямо тут же, на своей постели, с одной из её же официанток. Тогда она просто размахивала им в воздухе, и было это так давно, а после в её доме больше не было мужчин. Во рту солёный привкус крови — она закусила ему губу. Запах мужского тела, пота, адреналина, виски и дрянного кофе дурит мозги, она торопится расстегнуть на себе рубашку ― самой это сделать быстрее, он слишком долго будет копаться с мелкими пуговицами. В голове творится бедлам, на «почему» и «зачем» ответа нет. Алекс твердит себе, что просто хочет выиграть время, отвлечь, сбить с толку, да выпустить пар, в конце концов! Это нужно и ему, и ей. Желание заполняет её снизу вверх горячей волной, у неё пылает лицо и дыхание срывается на стон. Она чувствует его тело, вжатое в её тело, его руки, стискивающие её бедра, чувствует его всего до похотливого зуда между ног. Она снимает рубашку, следом тонкую хлопковую майку, а под ней – ничего. Чёрт возьми, он не видел голой женской груди, наверное, тысячу гребаных лет, у него сбивается дыхание, когда они аккуратно ложатся в его ладони. Под пальцами и губами твердеют соски, она забрасывает на него свои идеальные ноги, голым животом и пряжкой ремня трется о каменный стояк, который уже не помещается в джинсах. Алексис отстраняет его, берет за руку и ведет в спальню. Несколько шагов даются тяжело — ноги ватные, и голова не соображает, она по привычке хочет хлопнуть по выключателю, но Джеймс перехватывает её руку. В темноте ему проще, он часть её, он ориентируется в ней, как ночной хищник, луну заволокли тучи, скоро снова зарядит дождь, он рад, что его левая рука не будет сиять до рези в глазах. Её движения судорожны, торопливы, он смотрит на неё, и глаза застит марево возбуждения. Она слишком хороша, она кажется безупречной, ему бы развернуться и уйти прочь ― последний шанс, но он стоит как привязанный. Смотрит, как она стягивает узкие джинсы с бесконечных, стройных лодыжек, усевшись на край не расправленной постели, потом скидывает трусики и пинает их куда придётся. Кожа её светится в темноте, в мутных отблесках уличных фонарей, она идёт к нему, будто плывет по завесе тумана, а перед глазами пляшут круги. Хочется завалить её и трахать без прелюдий, насаживать по самые яйца, будь он обыкновенным парнем без бионического апгрейда — страха и ужаса американской разведки. Она осторожно берется за край майки, обнажая жесткий торс и дорожку темных волос, пропадающей за поясом штанов, прячет под неё холодные руки ― окно она закрыть забыла, и в комнате свежо. Джеймс стягивает через голову майку, и замирает, пока её ладони изучают гладкую, разделенную на сектора бионику. Рука холодная, монолитная, непробиваемая, ей не страшно, сейчас ей вообще до этого никак, она цепляется за него, как в бреду, обнимает его за шею, впутывается пальцами в его волосы, снова целует, вызывающе, с развязными движениями языка. Он ощущает мягкость её кожи своим обнаженным телом, ощущает под живой ладонью её округлости, прижимает протез к боку, не желая навредить ей или обжечь холодом, лишь наспех ломает ею простую жестяную пряжку на штанах, пока она делает два бесконечно медленных шага назад. Алексис ложится спиной на гладкий недошёлк покрывала и раздвигает ноги. Она изгибается в пояснице, от этого вида внутри звенят нервы, он избавляется от остатков одежды и укладывается меж её раскинутых ног. Член упруго бьётся о чуткую кожу её бедер, ложится на безволосый лобок, Алексис дрожит под влажными поцелуями, от шеи до косточек таза, дрожит и стонет, чувствуя внутри его пальцы, когда он проверяет, готова ли она. Она готова уже давно, она безобразно мокрая, она желает его до бешенства и умоляет его сделать это скорее. Он красивый, он сокрушительный, Алексис чувствует, что теряет голову. Это происходит сейчас, под влиянием момента или произошло гораздо раньше, когда он впервые перешагнул порог её дома ― она уже ни в чём не уверена. Его судьба теперь не безразлична ей. Он ей не безразличен. Алексис ощущает, как узкого входа касается головка, она нетерпеливо вжимает в его тело колени, пока он входит в неё, осторожно растягивая нежные мышцы. Низ живота на секунду сводит ― после долгого сексуального голода тело непривычно к чужому вторжению, Алекс заставляет себя расслабиться и впустить его на всю длину. Она ощущает, как он наполняет её, как рвано, сладко движется внутри, умоляет не останавливаться, но Джеймс вынимает раз в полминуты, чтобы слишком рано не завершится, тоже с непривычки. Она узкая, горячая, сладкая. В голове пусто, в ушах звон, и чудовищно жарко, так, что пот течёт с груди, и мокрые пряди липнут к вискам. Алексис ловит в темноте соленые поцелуи и жарко стонет под ним, он, наконец, отпускает себя, втрахивает в неё остатки своего безумия, остатки стального напряжения последних дней, острого, до тошноты возбуждения, а дурная память, проклятая сука, именно сейчас подсовывает ему медсестричку с лицом ангела, которая встретила его после плена. Девчушку, которая вызывала его на осмотр и перевязку чаще, чем остальных, её оленьи глаза и звон инструментов, когда он имел её прямо на её рабочем столе. Осколочным ранением ей сорвало пол-лица прямо у него на глазах. Кровавая хлябь, обломки костей и глазное яблоко на одном лишь мышечном волокне — тогда он впервые блевал, хотя к тому времени успел повидать достаточно. Он замирает на целую гребаную минуту, безуспешно прогоняя наваждения, член внутри становится вялым, и он прекращает движения, выходит из раскрытой, налившейся кровью плоти, весь блестящий от смазки. В мозгах гул крови, несброшенного возбуждения, одуряющей злобы и слабости. Сбой изуродованного организма, осечка, будто ему снова шестнадцать, хочется уйти со стыда и хлопнуть дверью, но нет сил даже подняться. Он сползает с неё и глядит в потолок. Перед глазами ещё пляшут бордовые от крови носилки, клочки тёмных волос, его отупляющая каталепсия, а потом вой у реки за лагерем. Ребята думали, что неподалёку волчьи подранки, а сержант Барнс спит и видит десятый сон в дальней палатке. Это проклятье, наказание за десятки изувеченных жизней. Когда ему хорошо, память будет выкидывать блядские гадости, будто напоминая, что хорошо ему будет только на том свете. Да только и там его не заждались. — Что с тобой? Я что-то сделала не так? ― она поднимается на локтях, такая красивая, её исцелованные губы и лицо так близко, и совсем стерлась подводка, придавая ей манящий, распущенный вид, а сердце у него никак не успокоится. Какое-то долбанное раздвоение личности, он много не помнит, но знает, что видал в жизни вещи похуже, и чертов мальчишка Барнс решил взбрыкнуть сквозь пережжённые нейронные связи, будто мстит, говнюк. — Нет. ― Ты не хочешь меня? — Хочу, ― нежная Алексис, у нее такие же темные волосы и худые плечи, она или любая другая женщина рядом с ним может закончить так же. Ему больно от этой мысли. Он не отдаёт себе отчета, что это была случайность. Для него это закономерность, его злая судьба, предначертанная при рождении солнечному мальчишке из Старого Бруклина. Для рефлексии и ухода в депрессию нашёлся отличный повод, но девчонка рядом не думает сдаваться. — Иди ко мне, ― Алексис обвивается вокруг него, целует в лоб и гладит по волосам, отгоняет наваждение, пока он душит за горло собственных призраков. — Ты можешь рассказать. Не может. Не хочет. Не верит, что она поймёт и примет. Он и сам не понимает, кого в нём осталось больше. Пёс, сорвавшийся с цепи, и дом его сгорел, а хозяева бросили его на пепелище. Металлическая ладонь лежит поперек живота, её очертания лишь угадываются в предрассветном сумраке, он ненавидит её, но без неё он остался бы жалким никем. Винить уже некого, Алексис касается металла подушечками пальцев, ладонь откликается перестройкой пластин, будто чувствует щекотку. ― Кто сделал это с тобой? ― Не помню, — он лжёт, в коротких вспышках памяти он видел лицо Арнима Золы и эмблему Красного Черепа в коридорах лабораторий, но эти сведения противоречат легенде, которую он для неё создал. ― А что ты помнишь? — Те, кто создавал меня, не оставили мне выбора. — Тебя заставили забыть, кто ты есть? – лишить памяти, все равно, что уничтожить личность, отформатировать, стереть с лица Земли, как сделали бы это погребенные на дне Потомака хэликериеры «Озарения». Остаются навыки, память тела, гулкое, как зимняя стужа в ночи, ощущение дежа вю и волчья тоска в груди. ― Как? На память от электродов осталось два шрама у висков. Заметила она их или нет, не важно, он не хочет, чтобы она знала, откуда они. — Допрос? — он переворачивает ее на спину и прижимает, пригвождает тяжестью своего тела к мягкому матрасу, в котором левая рука его тонет, как в вате. В его глазах вселенский холод тоски, ей жарко под ним и гулко холодно под его взглядом. Он близко и отчаянно далеко так, что малодушно хочется сдохнуть прямо в своей постели. Звериная, скотская привязанность, гнилой Стокгольмский синдром, стальной канат сочувствия, обвитый вокруг тонких щиколоток до кровавых отметин, кажется, что она сама теперь загрызёт за него кого угодно. ― Хочу знать о тебе больше, ― в ее дьявольски темных глазах не видно зрачков, а меж губ, тёмно-красных, как вишни, в горячий влажный рот хочется просунуть палец. — Я так и не спросила, как тебя зовут. ― Я думал, знакомиться принято заранее, ― он улыбается. Девчонка действует на него умиротворяющее, будто рядом с ней шквальный огонь прекращает свой дьявольский грохот. — Ты безнадежно отстал от жизни, — она в ответ ехидничает, щекотно смеется куда-то в шею, кусает, целует, Барнс чувствует, как в кровь снова ввинчивается возбуждение. ― Так как тебя зовут? ― Джеймс. Джеймс Проктор. — Ты красивый, Джеймс Проктор, ― от её безудержной нежности и от собственной лжи невыносимо колет в груди, она хочет быть сверху, Барнс усаживает её на бедра, чувствует, как она скользит ладонью по налитому кровью стволу вверх и вниз, направляя его в себя, смотрит, как он медленно входит в неё. Алексис насаживается сама, следуя собственному ритму, сплетает ладони с его, просит не прятать левую, потому что ей нужна опора. И он больше не прячет. Она не боится, безумная женщина, потому что не знает. Она развязно стонет, гнётся в пояснице, закидывая назад вьющуюся тьму волос. У неё маленькая грудь и острые ключицы, тонкие руки с обрисованными линиями вен и мускулов, кто вообще позволил ей носить тяжести и работать ночами? Она словно часть его бредовых видений, хочется схватить её в охапку и держать, пока не наступит утро, и она не рассеется, как предутренний поверхностный сон. Алексис рвёт их телесный контакт, опускается ниже, обозначая себе путь заполошными поцелуями, захватывает ртом упругую плоть. Девчонка знает, как сделать хорошо - Алексис замирает, когда ему хочется метаться, как в лихорадке и кончать фонтаном, и продолжает вновь. Она стоит на коленках на краю постели, от одной мысли, как она при этом выглядит сзади, Барнсу выносит крышу. Терпеть больше нет сил. Она снова на лопатках с широко раскинутыми ногами, член внутри кажется еще больше и ощущается острее, она чувствует приближение оргазма от самых кончиков пальцев. В ложбинке груди и на лбу дрожит испарина, Алексис содрогается и орёт в голос, и кажется, даже отключается на секунду. Глухой, воющий стон теряется в её мокрых от пота волосах, она чувствует, как напрягаются мышцы его пресса, как хрустят её кости от силы его объятий, как внутри толчками проливается сперма. Она сто лет не пьёт таблеток, и презервативов в доме давно уже нет, ей плевать - поутру купит в ближайшей аптеке что-нибудь экстренное, ей слишком хорошо сейчас, чтобы думать о постороннем. Он опустошён и вывернут мясом наружу, рядом ровняет дыхание женщина, и говорить не хочется, да и сказать нечего. Алексис плотно стискивает колени и бёдра, низ живота прошивает последний электрический разряд, её лихорадит, будто температура под сорок. Она отворачивается от него, сжимаясь в беззащитную позу эмбриона, и моментально засыпает. Холодная полоса рассвета трогает её худую спину и выпирающие арки рёбер, у него ноет шов между металлом и кожей. Он явился в Старый Бруклин, чтобы узнать, кто он на самом деле, а нашёл её.