Бруклинский мост

Распорядок дня Алексис давно и сильно разнится с распорядком большинства американских граждан. Она в шутку называет его режимом дня блядствующей дивы, только у ночных леди, кучкующихся за порогом её заведения, дела шли куда лучше. Она спит днём и работает ночью, зато видит первую, бледную полосу рассвета, прежде чем плотно зашторить окна, иначе яркий свет мешает спать. Смотреть, как восходит солнце, минуты две, не больше ― какая-то глупая традиция, очищение от ночной скверны, в которой она барахтается, как в бочке с гудроном. Алая лента на востоке, глоток освежающего воздуха, буддийское созерцание пустынных улиц — и, кажется, что всё ещё живёшь, а не существуешь. Сегодняшний восход Алексис пропускает. Чёртов будильник не сработал, а проверить его вчера у неё просто не осталось времени. Она чувствует, что накрыта одеялом, но не помнит, чтобы разбирала на ночь постель. Вчерашнее безумие откликается парой свежих синяков, ссаженными от грубого покрывала коленками и отупляющим безразличием абсолютно ко всему. Раздраженное чужой щетиной лицо требует жирного крема, кожа на бёдрах шелушится и зудит от высохших следов спермы, ей бы в душ да бегом собираться, но что-то останавливает её от резких движений. Он всё ещё здесь. Его раскинутое тело занимает большую половину её старой, скрипящей постели ― щедрого дара от предыдущих домовладельцев. Она ждала, что он уйдёт, оставив после себя только воспоминания и запятнанные простыни для прачечной, но он спит рядом, на правой, традиционно мужской стороне, едва прикрытый куском ткани. Алексис дышит через раз, пока взгляд её скользит от его безмятежного лица, ровно вздымающейся груди до левой руки, глянцево-серой, в которую можно смотреться, как в зеркало. Время давно перевалило за полдень, из незашторенных окон бьёт прямой, обличающий свет, она не может отвести глаз от красной звезды на плече и ровно вычерченных стальных полос. Того, что он так тщательно скрывал от посторонних глаз. Её вскрик застревает в зажатых связках, когда рука откликается лязгом и движением пластин на едва ощутимое прикосновение её пальцев. — Страшно? ― он глядит на неё незамутнённым, чистым взглядом, разбавленным до прозрачности, словно горечью кристально-холодной русской водки. Ею хочется упиться допьяна, разгладить глубокий росчерк меж хмуро сведенных бровей, у неё под лёгкими взрывается пружина, расшвыривая ледяные осколки по хребту. Алексис кажется, что ему очень шло бы улыбаться. Она хочет солгать, сказав «нет», но отчего-то уверена, что с ним это бесполезно. ― Холодно, — окно открыто, и давно уже не лето, а вентиль отопления убавлен до минимума, так дешевле платить за жильё. Закрыть бы его, но Барнс не хочет светить ни членом, ни протезом через не зашторенное оконное стекло ― вставать, натягивать штаны и ходить по ледяному полу не хочется тоже. Он прячет сталь под подушку, разворачиваясь к ней лицом. Алексис ныряет под живую руку, как под крыло, тычется носом в ямку между ключицами, чувствует, как тонет в его обволакивающем, плавящем кости тепле, будто на медленном огне растапливается. — Она очень похожа на настоящую, — ночной мрак ему больше не прикрытие, она жадно поглощает его черты и литые, металлические формы, повторяющие дельты мышц живой руки. ― Это ведь не просто протез, да? Она помнит выдранную входную дверь и измолоченное лицо одного из своих кредиторов. С такой яростью можно переломать себе пальцы — отец ставил ей удар, когда она впервые оказалась за барной стойкой «Джеки-боя». Как чувствовал, что он не всегда будет рядом, и защитить его ребенка от навязчивых козлов будет некому. — Не просто. ― Родные стены или пустые яйца тому причиной, но в этом доме удивительно хорошо спится. Он впервые не подрывался от каждого шороха, да и шороху взяться неоткуда — две соседние квартиры пустуют, а сквозь приоткрытое окно летят обрывки фонового уличного шума. Сейчас, здесь, с ней необъяснимо хорошо, отчего стылая вьюга в груди только усиливается. ― Она чувствует? — он лишь едва заметно кивает, прикрывает глаза, будто усталость давит на него сверху разломанной бетонной глыбой, что чуть не похоронила его на дне реки вместе с обломками кораблей. Рядом с тем, за кого он когда-то подставлялся под пули. Он почти жалеет, что не оставил его там. — Только иначе. Температура, вибрации, электромагнитные волны. Твой пульс… ― сладкая тяжесть внизу живота откликается на отчаянно жмущееся к нему тело. Она к нему льнёт, не то и правда от холода, не то от страха (чем ближе к источнику страха, тем скорее его преодолеешь), третьего очевидного варианта он не рассматривает. За ним смерть, пепельная аура тлена. Он не помнит всех лиц, они мелькают, как в калейдоскопе, смазанные, скомканные, судорожные до блевоты, но он знает, что со временем вспомнит каждое. И он не хочет, чтобы в тот день она оказалась рядом. Ни одна живая душа не должна нарушать их внутренний диалог ― живого призрака и не упокоенных душ. — Это оружие? ― совокупность его обрывочных, односложных ответов приводит её к этому выводу. Не только рука, он сам – оружие, вся его жизнь — повесть в стиле киберпанка, вымысел фантастов, которые не лгут, а просто не договаривают. Реальная жизнь куда страшнее и изобретательнее. — Ты умная девочка. А умные девочки долго не живут, ― он трогает её волосы, тонкий шрам у губы, три пустых прокола на мочке уха. У её лица и тела — своя история, временами трогательная, временами злая, не важно, ей дано помнить себя, и в этом она гораздо счастливее его. ― Меня могут искать. Чем меньше ты знаешь, тем лучше для тебя. Отчаянно сорвавшая с языка фраза, острая, тонкая кромка льда сковывает серо-стальной взгляд. Она не должна пострадать, не должна стать разменной монетой в его счётах с прошлым. Алексис толкает его на спину и забирается на его жёсткое, вымуштрованное тело, он чувствует её острые тазовые косточки, колени и локти, когда она неуклюже, случайно толкает его в бок. — Ты жалеешь? ― Нет. Но теперь все гораздо сложнее, — чтобы для него не значила эта фраза, но у Алексис ноет под рёбрами. Для неё всё стало сложнее тоже, хотя она до последнего сомневалась, что на этом этапе её жизненного дна, без конца и края, есть ещё куда усложнять. — Слушай, у меня вопрос, ― она переводит тему, в глазах загорается хитрый огонь, и ехидная улыбка трогает уголки губ, как бурная увертюра обречённого на смерть оркестра на тонущем «Титанике» среди мерцающих огней и ледяных глыб по бортам. ― Ну что еще? — А в сороковые минеты делали? ― она видит его улыбку. Видит, наконец, как он смеется, тяжело и надсадно, будто давно этого не делал. Едва наметившиеся морщинки в уголках глаз, белые, клыкастые зубы, густые брови вразлёт, о каких сороковых может идти речь? Она не дала бы ему и тридцати. — Их всегда делали, ― они целуются так, что у обоих сводит губы, Алекс заводит его левую руку себе за спину, чтобы объятия были крепче, шепчет «Я привыкну», она безнадежно опаздывает к открытию, плевать ― Валери отлично запустит смену сама. После она пропадает в душе, скользит бесконечно длинными ногами по мокрому паркету, быстро одевается на еще влажное тело и старается не шуметь, пока он притворяется, что снова уснул. Алексис уходит, а когда над Бруклином опускается ночь, Джеймс уходит тоже. Он задерживается в дверях, машинально пинает порог и заглядывает под половицу. Под ней звякают запасные ключи. Он суёт их в карман, натягивает на левую ладонь перчатку и вспоминает, что много лет назад и сам оставлял ключи на том же месте. Для Стива Роджерса.

***

― Ты в порядке? Выглядишь, будто весь день трахалась, — Валери трёт стойку, Алексис смотрит на себя в зеркало у входа и не видит ничего необычного, кроме чучела, которое забыло даже блеском губы мазнуть. Зато Валери как всегда при полном параде ― наращенные ресницы, ногти, грудь, эталон гиперболизированной красоты в её весьма заурядном заведении. Мастер флиртовать, стебать и откусываться, она берёт на себя львиную долю выпивох и приставал, которые не прочь потрендеть языком и отвлечь Алекс от работы. За это она была ей безмерно благодарна. ― Если только с трубой водопроводной. Течёт опять, зараза, — Алексис невозмутимо врет, находит под кассовым аппаратом приготовленную для Эла пачку наличности. Валери в тот вечер немедленно собрала их с пола и припрятала, не взяв под шумок себе ни доллара. За это Алексис была ей благодарна тоже. — Вчерашний Рик оказался скорострел. Непростительная ошибка, ― барменша проверяет чистоту бокалов на свет, первый посетитель заводит на музыкальном автомате, старом барахолочном раритете, «Led Zeppelin». Плант самозабвенно поёт о большой-большой любви, потихоньку раскручивая вечер, Алексис хмыкает, глядя на её вселенские страдания. Валери стабильно трижды в неделю уходит со смены с новым парнем «во имя поддержания тонуса и позитивной жизненной позиции, чтобы аккуратно лавировать в океане дерьма», по её же поэтичному выражению. Её первое правило не уходить дважды с одним и тем же, она нарушила лишь один раз, и безымянный, брутальный до мозга костей автогонщик растворился в утреннем тумане, оставив ей на память дочь. Девочку забрала бабуля, убежденная католичка, чтобы вырастить из неё человека, а не «блудливую сучку». Впрочем, это не мешало ей требовать от дочери половину её ежедневного заработка с её «блядской работы». Она грезила устроить её посудомойкой в приходе, но, узнав, что платят там меньше раза в три, бросила эту идею. «Грязные» денежные переводы она принимала дрожащей от негодования рукой. ― Компас сбился? — Чуйка подвела. Наверное, старею. Или вчерашний пиздец меня совсем выбил из колеи. ― За деньгами, я понимаю, не приходили, ― кровь с брусчатки смыло дневной моросью, Алекс кажется, что ей метко подбили крылья. Она — центральное звено цепочки случайных событий, дурного стечения обстоятельств, которые привели её к самым непредсказуемым последствиям. Ей придётся ответить за покалеченных парней Эла. Когда, каким образом и сколько ещё средств ей заложить в смету для неумолимо тикающего счётчика, она не представляла, и от этого уровень тревожности на квадратный метр возрастал до предельной отметки. К закрытию она устанет вздрагивать от каждого звона колокольчика на входной двери. — Я думала, они нам окна выбьют или дверь подожгут, как в прошлый раз, но ничего. После того как их псих тот разогнал, наверное. Хотя Элу давно не мешает набить рожу, — она отставляет стаканы, выкладывает грудь на стойку и даже как-то трогательно кладёт подбородок на ладошки. Ей хочется посплетничать, а Алексис хочется помолчать, ― Ты не в курсе, кто он такой? ― Залётный какой-то, не знаю, ― она снова лжёт и прячет взгляд. Сердечная мышца рвано сокращается, отдаваясь вдоль позвоночника колючим снежным крошевом, а в душе воет вьюга, которой Джеймс с ней щедро поделился. Алекс понимает, что впустую тратит душевные силы, истребляя въевшийся в подкорку образ его дрожащих во сне ресниц — он врос в неё корнями, как-то слишком быстро и опрометчиво. Он уйдёт, а время не вылечит. Рана покроется рубцовой тканью и гнойными наростами, снова закровоточит, если её потревожат воспоминания. ― Кстати о психах, вчера Джо таки пристрелил свою жену! ― Завсегдатаи, неблагополучная семейка из соседнего дома, они были накануне в баре, и Эмма умоляла мужа о чем-то ради детей. Он ударил её по лицу и выволок на улицу, а в дальнейшее Алексис старалась не вникать. Вокруг происходят вещи и похуже, всех не спасти, а от нервов и спятить не долго. Валери рассказывает об этом так буднично, что Алексис становится досадно и тошно. Она прикована навечно к этому пятачку земли, и только шальная пуля в лоб из-за ближайшего угла когда-нибудь поставит точку в её борьбе за существование, — Я не знаю, откуда он взял такую навороченную винтовку, у него же всё конфисковали в прошлом году. Говорят, где-то у Квинса новая точка, чей-то заброшенный схрон. Его вроде нигеры прибрали и торгуют по-тихому. Она машет рукой и принимает заказ на двойное омерзительное пойло, которое в прайсе носит гордое название виски: — В общем, опять жди копов. Алекс уже ничего не ждёт, пребывая в отупении и прострации до первой холодной полосы рассвета на горизонте. Она выбирается из душного бара, и дома её встречает привычная пустота, гладко заправленная постель и никаких следов чужого присутствия. Она знала, что это случится, но не хотела, чтобы это произошло так скоро.

***

В редкие минуты просветления леди Джонсон бывает очень занятной старухой. Алексис не без скепсиса наблюдает, как она сухими дрожащими руками ставит иглу древнего патефона на пластинку и коротким выдохом крохотных легких сдувает с нее пыль. Алекс не навещала её непозволительно долго, и в квартире режет глаза от аммиачного смрада. Она в перчатках по локоть и в завязанной узлом майке, на полу лежит гора обмоченного барахла — старуха забывает, как пользоваться унитазом и нередко просто не успевает до него дойти. Пластинка шуршит и подвывает, леди Джонсон бодро крутит ручку и перетаптывает ногами в порванных тапочках в такт мелодии, как трёхлетний ребёнок. ― Лекси, скоро ведь Рождество. Мне та-а-ак не хватает рождественских та-а-анцев! — старуха искренне и фальшиво подпевает о солдате, которого дождалась с войны любимая, о письмах и долгих поцелуях, Алекс отставляет швабру и бессильно опускается на банкетку. Прошли седьмые сутки с того дня, как она в последний раз видела Джеймса. Седьмые сутки Эл не брал трубку, и никто не явился за деньгами. Мешанину страшных мыслей и надуманных фантазий перебивала напряжённая работа ― посетителей перед Рождеством было не меряно. Она ежедневно ждала расплаты и молила судьбу, чтобы Джеймс нашёл ответы на все свои вопросы и убрался подальше. Она не держала на него зла. Он растворился во времени, будто его и не было ― так поступают мужчины, в этом нет ничего удивительного. Джеймс не из этой жизни, не из этой эпохи, но Алексис не сможет перечеркнуть и забыть его, как очередной неудавшийся эпизод, пока её не одолеет старческий маразм. Если она вообще доживёт до старости. ― Ле-е-екси, мы ведь нарядим ёлку? — Конечно, нарядим, леди Джонсон… ― Достань во-о-о-он ту пластинку, Лекси, ― Алексис тяжело вздыхает, лезть на антресоль и копаться в пыльном хламе совсем не хочется. — Не будь злой девочкой, достань! Алексис тащит с кухни табурет и лезет за тонким куском картона, который леди Джонсон почти выхватывает у неё из рук. Она лишь успевает прочесть «Билли Холидей» на засиженной мухами обложке. Комната вязнет в заунывных переливах саксофона, бархатный голос певицы поет повесть о любимом мужчине, которого она когда-нибудь встретит. Слишком много любви на одну точку пространства, когда она осталась лишь в песнях прошлого века. Секс, власть и деньги — три кита, на котором построен её шаткий мир, а свобода и жизнь имеют долларовый эквивалент, и эти простые песни о простых человеческих чувствах выводят её из себя своей лживой наивностью. — Мы с Бенни танцевали под неё наш первый танец после приезда в Америку. Го-о-осподи, как же было красиво тогда. Мы любили друг друга, как умалишённые. Я говорила ему, что он тот мужчина, которого я буду люби-и-и-ть*, ― старуха впадает в ностальгию, вспоминает юные годы и погибшего на войне супруга, Алексис прикрывает глаза и задвигает её болтовню и навязчивую мелодию на периферию сознания в качестве неизбежного фонового шума. Ей осталось домыть коридор, спустить тряпки в подвал и загрузить их в стиральную машину, а потом как следует выспаться перед сменой, закинувшись снотворным. Со сном в последнее время неважно. — Джимми! Заходи, дорогой. Я так рада тебя видеть! ― Алекс не слышит, как дверная ручка со скрипом подаётся вниз, не видит, как в дверном проёме является его тёмная фигура, зато, что удивительно, видит леди Джонсон. — Ты вернулся! Как служба? Он кашляет, прежде чем ответить банальное «Нормально», голос сел от долгого молчания ― одному дьяволу известно, где он был эти семь суток. Тень от абажура скрывает тёмные круги под глазами и потускневшую сталь глаз, а бледная с зеленью кожа обтягивает обострившийся выступ скул. Выглядит он паршиво, но Алексис хочется броситься на него не то с объятиями, не то с кулаками. Шквал эмоций не даёт ей нормально соображать и давит сверху на плечи — она так и сидит вполоборота на банкетке с пошлыми резными ножками в стиле рококо, не двинувшись ни на дюйм. — Джимми, помнишь, мы встретились на Кони-Айленд, там ещё было это дурацкое шоу с летающей машиной? — удивительно, как ясна её память на детали и как потерялась она во времени и пространстве. ― Я была с Беном, а ты с двумя девчонками сразу. Мы с Бенни так смеялись, что за улыбку бессовестного сержанта Барнса можно простить всё. Ты ещё говорил, что друга где-то потерял. Друга он потерял в тот день. Тот день стал отправным пунктом для них обоих, тонкой разделительной полосой с тремя точками отсчёта ― война, сыворотка, гибель. Полоумная старуха ведёт его, как маяк в сплошном тумане, он не помнит, но чует нутром, что она не бредит. — Мы та-а-ак натанцевались, что я стёрла каблуки, ― миссис Джонсон прижимает сухие, птичьи руки к груди, и заводит пластинку сначала. — Станцуйте для меня, вы такие милые. У меня ведь уже не выходит. В глазах старушки блестят слёзы, Алексис знает эти её перепады настроения. Она собирается вынуть пластинку и отвлечь её перетёртым яблочным пюре, но чувствует, как Джеймс кладёт ей на плечо тяжёлую стальную ладонь. Кожа под ней горит сквозь ткань футболки, он берёт её за руку и заставляет подняться на ноги. Его намерения очевидны, но она не понимает, зачем он это делает. — Я не умею… ― она делает слабую попытку отвертеться, но он держит её ладонь крепко, а левая бионическая ложится ровно на талию, не миллиметром ниже. — Зато я, кажется, умею, ― она видит тень улыбки на его усталом лице, чувствует, как он расправляет плечи, его военную выправку, запах дыма, камфарного спирта и немного алкоголя. Джеймс ведёт её за собой, скользит по паркету бесшумно, с грацией хищника. Она, неуклюжая от волнения, спотыкается на ровном месте, дышит по-собачьи и вот-вот начнёт захлёбываться собственным дыханием, а голова кружится на поворотах. Тело нещадно бьют разряды в двести двадцать, Алексис признаётся себе, как сильно ждала его все эти изматывающие сутки. Он слишком близко, он слишком сильный, он гораздо сильнее её, хочется просто повиснуть у него в руках и рыдать от досады за собственную слабость. Он помнит эту песню и тело помнит, как нужно двигаться. Он помнит посиделки с командой в кабаке, танцульки перед уходом на фронт и первую сигарету, помнит алые губы Пэгги и шутку, что Мерилин Монро главный конкурент Капитана Америка**. Это просветление такое объёмное, такое живое, что становится страшно. Джеймс слышит гул самолётов над головой, автоматную очередь и «Баки, прикрой!» над ухом. Запах стылого леса, пороха и горелого мяса, скошенные невиданным оружием «Гидры» столетние сосны и чёрных солдат Красного Черепа, рассыпанных по лесу, как муравьи. Он закрывает глаза и теряет ритм, прижимает её к себе крепче и зарывается ей в волосы, заглушая болезненный стон, словно в ней его спасение. Воспоминания пришли с яростной, пульсирующей вспышкой боли в висках, с дрожащей в уголках глаз влагой, и ушли так же мгновенно, забрав боль с собой. ― Бенни, мой Бенни, ты не дожил до победы, — они слышат сквозь последние аккорды старушечий всхлип. Она расчувствовалась, бедная, на них глядя, ― Джимми, а мы выиграли войну? — Нет, ― едва слышно выдыхает Джеймс. Если такие, как Зимний Солдат существуют в реальности, и дело «Гидры» процветало семьдесят лет на самых вершинах власти, то войну они проиграли. Они покидают старушку, когда она, наплакавшись, засыпает без сил на оттоманке. Жизнь на следующие двое суток принимает хрупкое равновесие. Алексис обновляет кухню впервые за последние лет пять — она совсем не готовит дома. Он почти всё время спит, упрямо молчит, где был все эти дни и не показывает ей недавно затянутую ножевую рану на боку. В этом отчаянном сопротивлении любой посторонней помощи они жутко похожи. Они занимаются сексом так часто, как позволяют организмы и тупят в телевизор. Она восполняет его пробелы в современной массовой культуре, между «Звёздными войнами» и «Хитманом» он выбирает фильм об убийце с порядковым номером, и безбожно ругается, что это полная чушь и в жизни совсем не так. А третьего дня выпадает снег. Снег его не удивляет, но в Нью-Йорке случается коллапс. Когда она пожарной лопаткой отгребает от двери бара снег, поторапливая закрытие (народу мало, холодно, люди прячутся по домам, и ей хочется домой, её там ждут), ей звонят. — Алексис, это капитан Кейн. Бери такси и срочно приезжай! ― в трубке голос капитана полицейского участка, она метко бросает лопатку в образовавшийся за пару часов сугроб и боязливо осматривается. — И заплатить тройную цену?! ― улицы перекрыты столкнувшимися автомобилями, она даже отсюда слышит, как гудят клаксоны и скрипят лысые шины по заледенелому асфальту. Такси не дождаться, а машины у неё нет. Она ей без надобности – бар через улицу от дома. — Может за тобой патруль прислать?! ― огрызается Кейн и бросает трубку. Алексис растерянно хмурится и возвращается в бар за ключами. У неё нет подходящей одежды для морозной погоды, она трёт тонкими перчатками закрасневшийся нос и кутается в толстый, длинный шарф, накинутый поверх тонкой кожанки. Алекс закрывает бар и спешит домой, пока её не тормозит коротко визгнувшая полицейская сирена. На обочине её в самом деле ждёт бело-голубое «Шеви», а за рулём – мексиканка-стажёр. — За что такая честь?! ― Алекс плюхается на заднее сиденье хорошо натопленной машины и глядит в зеркало переднего вида в ошалевшие глаза патрульной. — Ты охренеешь, что в участке творится, ― мексиканка не говорит больше ни слова, и всю дорогу Алексис глубоко дышит и глядит в окно, как над Бруклином кружат снежные хлопья. ____________________ * Имеется в виду песня Billy Holiday - The Man I Love Когда-нибудь он придет Мужчина, которого я буду любить И он будет крупным и сильным Мужчина, которого я буду любить И когда он встретится на моём пути Я приложу все усилия, Чтобы заставить его остаться... Он будет смотреть на меня и улыбаться Я всё пойму, Когда через некоторое время Он возьмет мою руку И хотя это кажется абсурдным Я знаю, что мы не произнесём ни слова Допускаю, что к 1940 песня уже увидела свет.) ** Имеются в виду выступления Мерилин Монро перед американскими солдатами во время Второй Мировой для поддержания боевого духа. Капитан, помнится, начинал также.)