***
Вода грохочет по старой чугунной ванной на ножках, отдаваясь эхом от замызганных временем стен. Трубы больше не текут, и можно лежать в горячей воде без опаски залить соседей снизу. Чувство гулкой пустоты в квартире давит грудную клетку в плоскость, хочется малодушно, по-бабски разрыдаться, но слёзы не идут, а свернутый в грудине тугой узел не ослабевает. Алексис слишком долго пребывала в состоянии стресса. Она так давно не находилась в статическом ничегонеделании больше пятнадцати минут, что засыпает в ванной под размеренный шорох воды. Тело варится на медленном огне, плавится жаром под кожей и на её поверхности, она медленно сползает вниз, пока затылок гулко не касается дна, и вода не заливается в глотку. Только колокольчик миссис Джонсон, тревожно гремящий по коридору, заставляет её проснуться, и с ворохом брызг и криками вырваться из толщи остывшей воды. Старуха обмочила последнее сухое исподнее и зовёт воображаемую прислугу, и по какому-то дикому стечению обстоятельств это спасает Алекс жизнь. Алексис дрожит, а желудок выворачивается наизнанку водопроводной водой и желчью в рыжий от ржавчины унитаз. Она сама пожелала себе смерти, но захлебнуться в собственной ванной – глупая смерть для дочки Джеки-боя. Ей пошло бы сгинуть под шальными пулями или от стального пера под ребро, проиграться вдрызг и нажраться до отключки, а жалкая бытовуха… Несолидно. Капитан Кейн бы не оценил. У неё за плечами два привода, сбежавшая мать и кредиторы ― безнадёжное дно, но Алексис не держит на отца зла. Она равнодушно следует кодексу «Джеки-бой всегда отдаёт долги», плотно связанному с ценой их жизней, а своё она уже отненавидела. Аспирин с шипением растворяется в стакане воды, в холодильнике – остатки ужина, но ей тошно смотреть на него. Для неё очевидно — он не вернётся, а бросаться на шею, как в прошлый раз, было чревато. Упиваться своей болью можно бесконечно, а после скатиться в депрессию и совсем спятить, Алексис залпом выпивает мутную, пахнущую лимоном жидкость, и идёт через улицу в бар по старой привычке. Талый снег хрустит под подошвами, на ступеньках ― грязь и ледяная хлябь, воздух пропитан запахом гнилых подворотен, крысиного яда, дерьма и горелого пластика — через улицу в закусочной взорвался газовый баллон. Гудит сирена пожарной, а щеки обжигает ледяной дождь, скатываясь мокрыми каплями под кожаный воротник. Алексис чувствует, что в шаге от края бездны. Ей действительно, пугающе плевать, кто он и кем был, та короткая фраза выдралась из глотки быстрее, чем разум осознал всю её неизбежность. Она определённо сходит с ума, она готова простить ложь и вмешательство, сопряжённое с риском для них обоих, лишь бы снова обнять его. Дурная, бесповоротная, беспощадная привязанность, рожденная за ничтожное количество дней, смела выстроенные годами линии обороны, содрала живьём чёрствую корку с сердечной мышцы. Алексис никогда в свое жизни не чувствовала так остро. — Тебе надо съесть что-нибудь, — навязчивое внимание Валери бесит, Алексис прячет тускло-бледное лицо за колонной, с остервенением раскалывая глыбу льда для выпивки. За дальним столом уже битый час сидит капитан Америка, гений маскировки, в роговых очках и кепке. Он пьёт простую воду и думает, что его никто не замечает, но это не касается хозяйки заведения. Она видит всегда и всё. ― Зря ждете, капитан, он не придет, — когда следующим поздним вечером история повторяется, Алексис лично приносит ему очередной стакан с крошевом льда и садится напротив. В его светлых глазах знакомая тоска и боль потери, сейчас он понятен ей, как никто другой. Джеймс Барнс проехался по ним обоим, словно гусеничный танк, отпечатался глубокими, рваными бороздами в их душах, таких непохожих, но таких одинаковых в своей беде. ― Придет. Ему нужно время. Хотя его у нас не так много, — в его словах сквозит зловещая неизбежность. Героя войны, из которого сделали секретное оружие врага, будут искать. Свои или чужие, не имеет значения, он не принадлежит себе, и ей принадлежать не стал бы тоже. От этого под диафрагмой болит, но в душе холодно и тихо, будто после ядерного взрыва, ― Однажды я пообещал ему, что буду с ним до конца. И от обещания своего не отказываюсь. ― Что ж, искренне желаю вам удачи, — она не движется, зрительного контакта не разрывает, пока Роджерс первым не прячет взгляд на дне стакана. — Если Баки сделал что-то для вас, значит, он решил, что это правильно. Простите меня за грубость тогда, в участке, ― он поджимает губы и едва заметно краснеет, в полумраке бара почти не разглядеть дальше вытянутой руки. Валери бойко торгует бухлом и закуской, из динамиков гремит «Трасса 66», за длинным, как лодка столом гремит пьяная компания. У них две проститутки на восьмерых, девицы салютуют Алексис бокалами дешевого вина — завтра она получит свои заслуженные десять процентов за предоставленную клиентуру. Стивен Роджерс здесь, словно архангел, изгнанный с небес, да и ей самой до блевоты всё надоело. ― Мне не привыкать, ― к хамству, придиркам, домогательствам, Алексис забыла, когда это стало нормой. Она забыла, что кроме опустившихся выпивох и ебливых мразей, есть мужчины, которым не всё равно. За порогом «Джеки-боя» — большой мир, который она так и не охватила, кандалами прикованная к ненавистной стойке, и дай Бог, чтобы таких мужчин в нём было не только два. ― Вы говорили, что он какое-то время жил у вас. Между вами было что-то? ― наивный в своей простоте вопрос вызывает новый приступ тошноты. Она глубоко дышит и клянётся себе, что сгрызёт хотя бы пачку сухариков к пиву, чтобы прекратить желудочные спазмы. Есть не хочется совершенно, ровно, как и жить. — Это имеет значение? — ему понятен её ответ. Стив глядит на неё, будто на сетчатке её темных глаз, в которых зрачков не видно, отпечатан образ Баки Барнса, который виделся ему в каждой тени, в каждом случайном блике на высоте черепичных крыш. Она была к нему ближе, чем на расстоянии удара. Ему ревностно до зуда в ладонях, что в его тяжёлые дни, когда опалённые пласты воспоминаний слезали с него клочьями от одних лишь запахов и звуков родного дома, не он был рядом, а она. ― Я отследил его до Ист-ривер, а потом он оторвался, ― голова идёт кругом от табачного смога. С чего бы вдруг, она плавает в нём, как в тумане не один год, и лёгкие наверняка уже выстланы чёрной копотью. Горячие, изломанные чувства перевернули её восприятие окружающего. Застарелые пятна на столешнице вызывающе бросаются в глаза, развязный гогот проституток режет слух, а глоток воды из чужого стакана отдаёт хлоркой и бензином. Пока Джеймс не явился в её жизнь, ей не было до этого дела, а сейчас хочется броситься в эту чёртову Ист-ривер, только бы оставить всё. ― Какой он сейчас? — Спросите его об этом сами, — Алексис со скрипом отодвигает стул и уходит в подсобку, а капитан придёт сюда снова, будет упрямо обыскивать улицы, потому что фора между ними и солдатами Совета неумолимо сокращается.***
Она выгружается из старого корыта такси напротив затихших доков. Скелеты портовых кранов врезаются в чернильное небо, у пристани слышится ругань, а стая воронья ворошит чёрный мусорный пакет. У неё в кармане газовый баллончик и нож, а шансы вернуться отсюда невредимой один к одному, смотря каким местом повернётся сегодня фортуна. Так любил говорить отец. Пахнет речным илом и холодом, Алексис надеется, что Джим еще здесь, а не в соседнем штате, и эта ночная смена — его. В противном случае риск не оправдан. Ночью здесь опасно. Со дна реки каждый день достают завёрнутые в полиэтилен трупы, а одинокая женщина не более, чем кусок мяса для гниющих изнутри отбросов. Какой чёрт её дёрнул броситься на амбразуры вперёд капитана, она не знала. Алексис действует по наитию, в предчувствии кромешного пиздеца, который вот-вот свалится на голову Джеймса. Слова Роджерса, его молчаливое решение прикрыть старому другу спину от кого и от чего угодно пугало до дрожи. Всё грозилось стать слишком серьёзным, она хотела рассказать ему всё, что услышала от капитана, и увидеть хотя бы ещё один раз. Скрежет когтей и топот множества ног по дощатому настилу заставляет её обернуться. Стая оскалившихся псов мчит с берега, почуяв сердцебиение будущей жертвы. Бешеная стая яростно защищала свою территорию, что хозяевам порта было только на руку ― на всю огромную территорию хватало одного ночного сторожа, остальное делали псы. Бесконечные судебные иски за покалеченное здоровье разбивались в пыль об закон о запрете пребывания на частной территории. У корпорации, которая контролировала судоходные пути, порты и доки у Ист-Ривер, были отличные юристы. Алексис знает, что бежать бесполезно, поворачиваться спиной тоже, а на крик прибегут лишь скалящие зрители, она медленно пятится к ближайшей бетонной коробке с окнами, а мозг благодарно отключается, уступая место инстинктам. Разгон даёт псам возможность вцепиться жертве сразу в горло, она плотнее завязывает шарф и достаёт из кармана нож. Без боя зверью она сдаваться не станет. Резкий свист заставляет стаю замедлить шаг и озираться по сторонам, нюхая воздух. Из раскрытых пастей течёт пенная слюна и болтаются фиолетовые языки, они неловко топчут подгнивающие доски, тычась мордами и оскаливая друг на дружку зубы. Их нервная возня в десяти футах от её ног вызывает мелкую дрожь, где-то скрипит и грохает железная дверь, и Алексис отчётливо слышит приближающиеся шаги. Куртка от униформы впопыхах натянута на голый торс, а металлическая ладонь бликует в свете луны. Чутьё, рефлексы и слух не подводят его — на территории чужак, а камеры ночного видения выхватывают из темноты слишком знакомый силуэт. Собаки всё так же его не переносят, они его боятся до визгливого скулёжа, и ровно за секунду до нападения он обозначает своё присутствие. Стая не хочет делить территорию с другим хищником, который гораздо хитрее и умнее оголтелой своры, собаки возвращаются в своё гнездо из поломанных стульев и картонных коробок, где ютятся суки и плачущие от голода щенки. Внушительные трубы котельной отравляют атмосферу дымом, белесым на фоне тёмного неба, Барнс чеканит шаг и полыхает яростью ― не для того он подставился под нож, чтобы девчонка сгинула от болевого шока и потери крови. Она стоит, прислонившись спиной к мокрой после дождя стене, шмыгает красным от холода носом и обнимает себя за плечи, а в её тёмных глазах всё так же хочется утопиться. — Всё ещё о смерти мечтаешь? ― первое, что ему приходит в голову — схватить её в охапку и сжать так сильно, до хруста костей и сдавленного крика, который и без того отравлял ему память. Но он лишь берет её под локоть крепким захватом бионики и тащит за собой. Язык немеет, ноги не слушаются, Алекс ощущает холод стальных пальцев через слой плотной ткани, она молча идёт за ним к зданию котельной, а шок отпускает её только внутри. В помещении три на четыре жарко натоплено, у стены узкая койка, раковина и деревянный ящик, который используется, как стол. Барнсу не привыкать к спартанским условиям. Он кидает на койку спецовку и достаёт из-под неё раскрытый рюкзак. ― Я пришла сказать тебе, что капитан Роджерс всё ещё здесь. Он сказал, что за тобой идут. Хотя, я вижу, ты уже знаешь, что делать, — Алексис видит внутри сумки скошенный край запасного магазина, Барнс резко вжикает молнией, закрывая от её глаз содержимое. Он нервно передёргивает живым плечом, ощущая её взгляд меж лопаток. Испарина собирается в капли и стекает вниз, огибая чёткий рельеф мускул, словно течение рек, обозначенных на карте. Эта карта изучена ею до каждого шрама, каждый конечный пункт маршрута от седьмого позвонка до поясницы хранит следы её губ, у неё потеют ладони и кислород сгорает, не добираясь до лёгких. Над головой стоит промышленный гул, а за чугунной дверцей полыхает живой огонь. Линяло-жёлтый свет лампы, засиженной мухами, подсвечивает его кожу бронзой, а волосы под ним кажутся совсем чёрными. Алексис не может оторвать взгляда от широкого разворота плеч, на которых захлёбывалась от желания, до предела всех чувств, а он не хочет смотреть ей в глаза — на ней его железобетонная выдержка всегда даёт сбой. ― У тебя проблемы из-за него? ― бросает он через плечо, и Алекс в один широкий шаг сокращает расстояние до минимума. Тепло её дыхания обжигает кожу, тяжёлый, мускусный запах напряжения растворяется в воздухе, отравляет сознание, выкидывая остатки разума на помойку. Все летит к чёрту, ей не удержаться ― Алексис касается одними кончиками пальцев влажной спины. Едва ощутимое прикосновение отдаётся дрожью вдоль позвоночника, Барнс глубоко дышит, сжимает кулаки до лязга пластин, одним усилием воли пытаясь остановить знакомую горячую волну. Она, как цунами, опаляет нутро от самой глотки до диафрагмы, грохает водопадом вниз, под резинку штанов, которая давит, перетягивает тело стальным канатом. — Мне страшно за тебя… ― Подумай о себе. Рядом со мной никогда не будет безопасно, — она втягивает носом его запах, целует солоноватую кожу у основания шеи, легко скользит прохладными ладонями по твёрдому прессу. Мышцы откликаются рефлекторным сокращением, а руки сжимают её запястья сильнее, чем она готова вытерпеть. Разум заволакивает мутью, Барнс прикрывает глаза, не в силах справляться с плавящим кости теплом, когда она прижимается сзади всем своим тонким, сильным телом. — Ты не обязан справляться один. Позволь мне разделить это с тобой. И он позволяет. Снова теряет голову, целует её первым, сжимая в кулаке копну вьющихся волос. Поднимает её над полом одной левой, пятясь назад, пока колени не подгибаются от резкой встречи с жёсткими краями койки. Одежда лежит бесформенным комом на чёрном от пепла и копоти полу, её кожа светится в молочно-белых рассветных всполохах, а огонь печи играет в её влажных от возбуждения глазах, окрашивая их оттенками перебродившего вина и бурбона. Он мучительно, чертовски устал быть один. Устал отгораживаться, проверять и озираться по сторонам. Ей он верит больше, чем себе самому. С ней ему страшно не выжить в очередной войне, с ней ему жутко от шквала эмоций, которые регулировались до минимума мощностью электрошока. Он всё ещё ни в чём не уверен, он не знает, что ждёт его завтра, но он уверен в своих чувствах, и ему страшно тащить её за собой в кромешный ад. Тонкий, пряный аромат её возбуждения, кисловатый привкус её смазки, и гладкая упругость бедёр под живыми пальцами, у них слишком мало времени, движения суматошны и скомканы, они словно стараются успеть насладиться близостью, друг другом, пока есть призрачная возможность. На узкой поверхности помещается лишь кто-то один, страсти негде развернуться в полную силу. Они меняют позиции, меняются местами, не размыкая тел, она слишком больно впивается в его давно не стриженые волосы, и кричит охрипшим от простуды голосом куда-то в плечо, когда он дважды подряд доводит её до оргазма. Кончает в неё следом, на одном коротком выдохе, отворачивается, потому что в этот раз пробирает почти до слез. Хочется лежать на ней неподвижной тушей, похоронить под своим весом, ощутить кожей каждую её косточку, запомнить каждый её изгиб ― одному Богу неизвестно, когда он снова её увидит. ― Тебе нужно уехать. Съезди в Сан-Андреас, навести мать. Я найду тебя сам, — Алексис слушает неровный ритм его сердца через ватный шум в ушах. Она понимает, что это правильно, здесь она ничем ему не поможет, а долги больше не висят над её головой Дамокловым мечом. Еще пятнадцать минут обратным отсчётом она запоминает черты его лица и вкус его поцелуя. Они молчат. Пошлые признания в любви не идут ни в какое сравнение с реальной глубиной и болью их чувств ― тишина и непрерывный зрительный контакт льдисто-серых и тёмно-карих глаз значит для них гораздо больше. Они одеваются в полной тишине, прощаются долгими, крепкими объятиями, Алексис молча покидает здание и садится в заранее вызванное такси. Привычно ловить машину на дороге Барнс отныне ей запрещает.***
На лестничных маршах, с каждым этажом наверх Алексис пробивает озноб. Что-то мутное скользит в расслабленном, заполненном горечью расставания рассудке. В воздухе ― примеси металла и газа, возможно, где-то утечка, или миссис Джонсон каким-то образом добралась до вентиля под потолком. Она махом преодолевает последние три пролёта и опускает ручку двери в сорок шестую. Веер бордовых брызг отпечатался на светлых стенах, а сладкий запах крови смешался с убийственными парами испражнений. Миссис Джонсон лежит с простреленной головой в коридоре собственной квартиры, сжимая в похолодевших руках латунный колокольчик. Под её седой головой расползается чёрное пятно, Алексис плотно зажимает рот руками, чтобы не заблевать всё вокруг и не заорать дурниной. Она пятится прочь из квартиры, спотыкаясь о разбросанные в хаосе вещи, пока не упирается спиной в пистолетное дуло. Тонкий аромат дорогого парфюма и серый костюм с искрой, приглаженная бородка и поседевшие виски. Ухоженный мексиканец, в окружении пяти человек охраны по всему периметру коридора, изящным, приглашающим жестом просит её присесть за винтажный, горячо лелеемый покойной хозяйкой кофейный столик. — Сыграем? — он хищно улыбается и достаёт из кармана нераспакованную колоду карт. Алексис узнаёт в лощёном латиносе Карлоса Эспозито, из-за которого мотает срок её отец.